зотказно работают старики и старухи, вписанные туда с тридцатого  года,  а
вот несознательная часть молод„жи старается  после  школы  обманным  образом
получить паспорт и увильнуть в город. Сталин услышал --  и  в  н„м  началась
подтачивающая работа.
   Образование!.. Что за путаница вышла с этим всеобщим семилетним, всеобщим
десятилетним, с кухаркиными  детьми,  идущими  в  ВУЗ!  Тут  безответственно
напутал Ленин, вот уж кто без оглядки  сорил  обещаниями,  а  на  сталинскую
спину они  достались  непоправимым  кривым  горбом.  Каждая  кухарка  должна
управлять государством! -- как он  себе  это  конкретно  представлял?  Чтобы
кухарка по пятницам не готовила, а ходила заседать в Облисполком? Кухарка --
она и есть кухарка, она должна обед готовить.  А  управлять  людьми  --  это
высокое   умение,   это   можно   доверить   только   специальным    кадрам,
особо-отобранным  кадрам,  закал„нным  кадрам,  дисциплинированным   кадрам.
Управление же самими кадрами может быть только в единых руках,  а  именно  в
привычных руках Вождя.
   Установить бы по уставу  сельхозартели,  что  как  земля  принадлежит  ей
вечно,  так  и  всякий,  родившийся  в  данной  деревне,  со  дня   рождения
автоматически принимается в колхоз. Оформить как поч„тное  право.  Сразу  --
агиткомпанию:  "Новый  шаг  к  коммунизму",   "юные   наследники   колхозной
житницы"... ну, там писатели найдут, как выразиться.
   Но -- наши сторонники на Западе?..
   Но -- кому же работать в колхозах?..
   Нет, что-то не шли сегодня рабочие мысли. Нездоровилось.
   Раздался л„гкий четыр„хкратный стук в дверь -- не  стук  даже,  а  четыре
мягких поглаживания по ней, будто о дверь скреблась собака.
   Сталин  повернул  около  оттоманки  ручку  тяги  дистанционного   запора,
предохранитель сощ„лкнул, и дверь приотворилась. Е„  не  закрывала  портьера
(Сталин не любил пологов, складок, всего,  где  можно  прятаться),  и  видно
было, как голая дверь растворилась ровно настолько, чтобы пропустить собаку.
Но не в нижней, а в  верхней  части  просунулась  голова  как  будто  ещ„  и
молодого,  но  уже  лысого  Поскр„бышева  с  постоянным  выражением  честной
преданности и полной готовности на лице.
   С тревогой за Хозяина он  посмотрел,  как  тот  лежал,  полу  прикрывшись
верблюжьей шалью, однако не спросил прямо о здоровьи (Сталин не любил  таких
вопросов), а, недалеко от ш„пота:
   -- Есь Сарионыч! Вы сегодня на полтретьего  Абакумову  назначали.  Будете
принимать? нет?
   Иосиф Виссарионович  отстегнул  клапан  грудного  кармана  и  на  цепочке
вытащил часы (как все люди старого времени, терпеть не мог ручных).
   Ещ„ не было и двух часов ночи.
   Тяж„лый ком стоял в желудке. Вставать, переодеваться не  хотелось.  Но  и
распускать никого нельзя: чуть-чуть послабь -- сразу почувствуют.
   -- Па-смотрым, -- устало ответил Сталин и моргнул.
   -- Нэ знаю.
   -- Ну, пусть себе едет. Подожд„т! -- подтвердил Поскр„бышев  и  кивнул  с
излишком раза три. И замер опять, со вниманием глядя на  Хозяина:  --  Какие
распоряжения ещ„, і-Сарионыч?
   Сталин смотрел на  Поскр„бышева  вялым  полуживым  взглядом,  и  никакого
распоряжения  не  выражалось  в  н„м.  Но  при  вопросе  Поскр„бышева  вдруг
высеклась из его прорончивой памяти внезапная искра, и  он  спросил,  о  ч„м
давно хотел и забывал:
   -- Слушай, как там кипарисы в Крыму? -- рубят?
   -- Рубят! Рубят! -- уверенно тряхнул  головой  Поскр„бышев,  будто  этого
вопроса только и ждал, будто только что  звонил  в  Крым  и  справлялся.  --
Вокруг Массандры и Ливадии уже много свалили, і-Сарионыч!
   -- Ты вс„ ж  таки  сводку  па-требуй.  Цы-фравую.  Нэт  ли  саботажа?  --
озабочены были ж„лтые нездоровые глаза Всесильного.
   В этом году сказал ему один врач, что его  здоровью  вредны  кипарисы,  а
нужно, чтобы воздух пропитывался эвкалиптами. Поэтому Сталин велел  крымские
кипарисы вырубить, а в Австралию послать за молодыми эвкалиптами.
   Поскр„бышев бодро обещал и навязался  также  узнать,  в  каком  положении
эвкалипты.
   -- Ладно, -- удовлетвор„нно вымолвил Сталин. -- Иды'-пока, Саша.
   Поскр„бышев кивнул, попятился, ещ„ кивнул, убрал голову вовсе и  затворил
дверь. Иосиф Виссарионович снова спустил  дистанционный  запор.  Придерживая
шаль, повернулся на другой бок.
   И опять стал листать свою Биографию.
   Но, расслабляемый лежаньем,  ознобом  и  несвареньем,  невольно  предался
угнет„нному строю мысли. Уже не ослепительный конечный  успех  его  политики
выступил перед ним, а: как ему в жизни не везло, и  как  несправедливо-много
препятствий и врагов городила перед ним судьба.
 
   Две трети столетия -- сизая даль, из начала которой самым  смелым  мечтам
не мог бы представиться конец, из конца  --  трудно  оживить  и  поверить  в
начало.
   Безнад„жно народилась эта жизнь. Незаконный сын,  приписанный  захудалому
пьянице-сапожнику. Необразованная мать. Замарашка Coco  не  вылезал  из  луж
подле горки царицы Тамары. Не то, чтобы стать властелином мира, но как этому
реб„нку выйти из самого низменного, самого униженного положения?
   Вс„ же виновник жизни его похлопотал, и в  обход  церковных  установлений
приняли мальчика не из духовной семьи -- сперва в  духовное  училище,  потом
даже в семинарию.
   Бог   Саваоф   с   высоты   потемневшего   иконостаса   сурово    призвал
новопослушника, распластанного на  холодных  каменных  плитах.  О.  с  каким
усердием стал мальчик служить Богу! как доверился ему! За шесть  лет  ученья
он по силам долбил Ветхий и Новый Заветы, Жития святых и церковную  историю,
старательно прислуживал на литургиях.
   Вот здесь, в "Биографии", есть этот снимок: выпускник  духовного  училища
Джугашвили в сером подряснике с круглым  глухим  воротом;  матовый,  как  бы
изнур„нный моленьями, отроческий овал лица; длинные волосы, подготовляемые к
священнослужению, строго пробраны, со смирением намазаны лампадным маслом  и
напущены на самые уши -- и только глаза да  напряж„нные  брови  выдают,  что
этот послушник пойд„т, пожалуй, до митрополита.
   А Бог -- обманул... Заспанный  постылый  городок  среди  круглых  зел„ных
холмов, в извивах Меджуды и Лиахви, отстал:  в  шумном  Тифлисе  умные  люди
давно уже над Богом смеялись. И лестница, по которой Coco цепко  карабкался,
вела, оказывается, не на небо, а на чердак.
   Но клокочущий забиячный возраст требовал действия! Время  уходило  --  не
сделано ничего! Не было денег на университет, на государственную службу,  на
начало  торговли  --  зато  был  социализм,  принимающий  всех,   социализм,
привыкший к семинаристам. Не было наклонностей к наукам или к искусствам, не
было умения к ремеслу или воровству, не было удачи стать любовником  богатой
дамы -- но открытыми объятьями звала всех, принимала и всем обещала место --
Революция.
   Сюда, в "Биографию", он посоветовал включить и фото  этого  времени,  его
любимый снимок. Вот он, почти в профиль.  У  него  не  борода,  не  усы,  не
бакенбарды (он не решил ещ„, что), а просто не брился давно, и  вс„  воедино
живописно заросло буйной мужской порослью. Он весь готов устремиться, но  не
знает, куда. Что за милый молодой человек! Открытое, умное, энергичное лицо,
ни следа того изувера-послушника. Освобожд„нные от масла,  волосы  воспряли,
густыми волнами украсили голову и, колыхаясь, прикрывают то, что в н„м может
быть несколько не удалось: лоб невысокий и покатый  назад.  Молодой  человек
беден,  пиджачок  его  куплен  поношенным,  деш„вый   клетчатый   шарфик   с
художнической вольностью облегает шею и закрывает узкую  болезненную  грудь,
где  и  рубашки-то  нет.  Этот  тифлисский  плебей  не  обреч„н  ли  уже   и
туберкул„зу?
   Всякий  раз,  когда  Сталин  смотрит  на  эту  фотографию,   сердце   его
переполняется жалостью (ибо не бывает сердец, совсем не  способных  к  ней).
Как вс„ трудно, как вс„ против этого славного юноши, ютящегося в  бесплатном
холодном чулане при обсерватории и уже исключ„нного из семинарии! (Он  хотел
для страховки совместить то  и  другое,  он  четыре  года  ходил  на  кружки
социал-демократов и четыре года продолжал молиться и толковать катехизис  --
но вс„-таки исключили его.)
   Одиннадцать лет он кланялся и  молился  --  впустую,  плакало  потерянное
время... Тем решительней передвинул он свою молодость -- на Революцию!
   А Революция -- тоже  обманула...  Да  и  что  то  была  за  революция  --
тифлисская,  игра  хвастливых  самомнений  в  погребках  за   вином?   Здесь
пропад„шь, в этом муравейнике  ничтожеств:  ни  правильного  продвижения  по
ступенькам, ни выслуги лет, а -- кто  кого  переболтает.  Бывший  семинарист
возненавиживает этих болтунов горше, чем губернаторов и полицейских. (На тех
за что сердиться? -- те честно служат  за  жалованье  и  естественно  должны
обороняться, но этим выскочкам не может быть оправдания!)  Революция?  среди
грузинских лавочников? -- никогда не будет! А он потерял семинарию,  потерял
верный путь жизни.
   И ч„рт ему вообще в этой  революции,  в  какой-то  голытьбе,  в  рабочих,
пропивающих получку, в  каких-то  больных  старухах,  чьих-то  недоплаченных
копейках? -- почему он должен  любить  их,  а  не  себя,  молодого,  умного,
красивого и -- обойденного?
   Только в Батуме, впервые ведя за собой по улице сотни две людей, считая с
зеваками, Коба (такова была у  него  теперь  кличка)  ощутил  прорастаемость
з„рен и силу власти. Люди шли за ним! -- отпробовал Коба, и вкуса этого  уже
не мог никогда забыть. Вот это одно ему подходило  в  жизни,  вот  эту  одну
жизнь он мог понять: ты скажешь -- а люди чтобы делали, ты укажешь -- а люди
чтобы шли. Лучше этого, выше этого -- ничего нет. Это -- выше богатства.
   Через месяц полиция раскачалась, арестовала его. Арестов никто  тогда  не
боялся: дело какое! два месяца подержат, выпустят, будешь -- страдалец. Коба
прекрасно держался в общей камере и подбодрял других презирать тюремщиков.
   Но в него вцепились. Сменились все его однокамерники, а он сидел. Да  что
он такого сделал? За пустячные демонстрации никого так не наказывали.
   Прош„л год! -- и  его  перевели  в  кутаисскую  тюрьму,  в  т„мную  сырую
одиночку. Здесь он пал духом: жизнь шла, а он не только  не  поднимался,  но
спускался вс„ ниже. Он больно кашлял от тюремной сырости. И ещ„ справедливее
ненавидел этих профессиональных крикунов, баловней жизни:  почему  [им]  так
легко сходит революция, почему [их] так долго не держат?
   Тем  временем  приезжал  в  кутаисскую  тюрьму  жандармский  офицер,  уже
знакомый по Батуму. Ну,  вы  достаточно  подумали,  Джугашвили?  Это  только
начало, Джугашвили. Мы будем держать вас тут, пока вы сгни„те от чахотки или
исправите линию поведения. Мы хотим спасти вас и вашу душу. Вы были без пяти
минут священник, отец Иосиф! Зачем вы пошли в эту  свору?  Вы  --  случайный
человек среди них. Скажите, что вы сожалеете.
   Он и правда сожалел, как сожалел! Кончалась его вторая  весна  в  тюрьме,
тянулось второе тюремное лето. Ах, зачем он бросил скромную духовную службу?
Как он поторопился!.. Самое разнузданное воображение  не  могло  представить
себе революции в России раньше, чем через пятьдесят лет, когда Иосифу  будет
семьдесят три года... Зачем ему тогда и революция?
   Да не только поэтому. Но уже сам  себя  изучил  и  узнал  Иосиф  --  свой
неторопливый характер, свой основательный характер, свою любовь к  прочности
и порядку. Так именно на основательности, на неторопливости, на прочности  и
порядке стояла Российская империя, и зачем же было е„ расшатывать?
   А офицер с пшеничными усами приезжал и приезжал. (Его жандармский  чистый
мундир с красивыми погонами, аккуратными пуговицами, кантами, пряжками очень
нравился  Иосифу.)  В  конце  концов  то,  что  я  вам  предлагаю,  --  есть
государственная служба. (На государственную бы службу бесповоротно был готов
перейти Иосиф, но он сам себе, сам себе напортил в  Тифлисе  и  Батуме.)  Вы
будете получать от нас  содержание.  Первое  время  вы  нам  поможете  среди
революционеров.  Изберите  самое   крайнее   направление.   Среди   них   --
выдвигайтесь. Мы повсюду будем обращаться с вами бережно. Ваши сообщения  вы
будете давать нам так, чтоб это  не  бросило  на  вас  тени.  Какую  избер„м
кличку?.. А сейчас, чтобы вас  не  расконспирировать,  мы  этапируем  вас  в
дал„кую ссылку, а вы оттуда уезжайте сразу, так все и делают.
   И Джугашвили решился! И третью ставку  своей  молодости  он  поставил  на
секретную полицию!
   В ноябре его выслали в Иркутскую  губернию.  Там  у  ссыльных  он  проч„л
письмо некоего Ленина, известного по "Искре". Ленин откололся на самый край,
теперь искал себе сторонников, рассылал письма. Очевидно, к нему и следовало
примкнуть.
   От ужасных иркутских холодов Иосиф уехал на Рождество, и  ещ„  до  начала
японской войны был на солнечном Кавказе.
   Теперь для него начался долгий период безнаказанности:  он  встречался  с
подпольщиками, составлял листовки, звал на митинги  --  арестовывали  других
(особенно -- несимпатичных ему), а его -- не узнавали, не ловили. И на войну
не брали.
   И вдруг! -- никто не ждал е„ так  быстро,  никто  е„  не  подготовил,  не
организовал -- а [Она] наступила! Пошли по Петербургу толпы  с  политической
петицией, убивали  великих  князей  и  вельмож,  бастовал  Ивано-Вознесенск,
восставали  Лодзь,  "Пот„мкин"  --  и  быстро  из  царского  горла  выдавили
манифест, и вс„ равно ещ„ стучали пулем„ты  на  Пресне  и  замерли  железные
дороги.
   Коба был пораж„н, оглуш„н. Неужели опять он ошибся? Да почему ж он ничего
не видит впер„д?
   Обманула его охранка!.. Третья ставка его была бита!  Ах,  отдали  б  ему
назад его свободную  революционную  душу!  Что  за  безвыходное  кольцо?  --
вытрясать революцию из России, чтоб на второй  е„  день  из  архива  охранки
вытрясли твои донесения?
   Не только [стальной] не была его воля тогда, но  раздвоилась  совсем,  он
потерял себя и не видел выхода.
   Впрочем,  постреляли,  пошумели,  повешали,  оглянулись  --  где   ж   та
революция? Нет е„!
   В это время большевики усваивали  хороший  революционный  способ  [эксов]
-экспроприации. Любому армянскому толстосуму подбрасывали письмо,  куда  ему
принести десять, пятнадцать, двадцать пять тысяч. И толстосум приносил, чтоб
только не взрывали его лавку, не убивали детей. Это был метод борьбы --  так
метод борьбы! -- не схоластика, не  листовки  и  демонстрации,  а  настоящее
революционное действие. Чистюли-меньшевики брюзжали, что -- граб„ж и террор,
противоречит марксизму. Ах, как издевался над ними Коба, ах,  гонял  их  как
тараканов, за то и назвал его Ленин "чудесным грузином"! -- эксы --  граб„ж,
а революция -- нэ граб„ж? ах, лакированные чистоплюи! Откуда же брать деньги
на партию, откуда же --  на  самих  революционеров?  Синица  в  руках  лучше
журавля в небе.
   Изо всей революции Коба особенно полюбил именно эксы. И тут  никто  кроме
Кобы не умел найти тех  единственных  верных  людей,  как  Камо,  кто  будет
слушаться его, кто будет револьвером  трясти,  кто  будет  мешок  с  золотом
отнимать и принес„т его Кобе совсем на  другую  улицу,  без  принуждения.  И
когда выгребли 340 тысяч золотом у экспедиторов тифлисского банка -- так вот
это и была пока в маленьких  масштабах  пролетарская  революция,  а  другой,
большой революции ждут -- дураки.
   И этого о Кобе -- не знала  полиция,  и  ещ„  подержалась  такая  средняя
приятная линия между революцией и полицией. Деньги у него были всегда.
   А революция уже возила его европейскими  поездами,  морскими  пароходами,
показывала ему острова, каналы, средневековые замки. Это была уже не вонючая
кутаисская камера! В Таммерфорсе, Стокгольме, Лондоне Коба присматривался  к
большевикам, к одержимому Ленину. Потом в Баку подышал парами подземной этой
жидкости, кипящего ч„рного гнева.
   А его берегли. Чем старше и известнее в партии он становился,  тем  ближе
его ссылали, уже не к Байкалу, а в Сольвычегодск, и не на  три  года,  а  на
два. Между  ссылками  не  мешали  крутить  революцию.  Наконец,  после  тр„х
сибирских и уральских уходов  из  ссылки,  его,  непримиримого,  неутомимого
бунтаря, загнали...  в  город  Вологду,  где  он  поселился  на  квартире  у
полицейского и поездом за одну ночь мог доехать до Петербурга.
   Но февральским вечером девятьсот  двенадцатого  года  приехал  к  нему  в
Вологду из Праги младший бакинский его сотоварищ Орджоникидзе, тряс за плечи
и кричал:
   "Coco! Coco! Тебя кооптировали в ЦК!"
   В ту лунную ночь, клубящую  морозным  туманом,  тридцатидвухлетний  Коба,
завернувшись в доху, долго ходил по двору. Опять он  заколебался.  Член  ЦК!
Ведь вот Малиновский -- член большевистского ЦК -- и депутат Государственной
Думы. Ну, пусть Малиновского особо любит Ленин. Но ведь это же при  царе!  А
после революции сегодняшний член  ЦК  --  верный  министр.  Правда,  никакой
революции теперь уже не жди, не при нашей жизни. Но  даже  и  без  революции
член ЦК -- это какая-то власть. А что  он  выслужит  на  тайной  полицейской
службе? Не член ЦК, а мелкий шпик. Нет, надо  с  жандармерией  расставаться.
Судьба Азефа как призрак-великан качалась над каждым дн„м  его,  над  каждой
его ночью.
   Утром они пошли на станцию  и  поехали  в  Петербург.  Там  схватили  их.
Молодому неопытному Орджоникидзе дали три года шлиссельбургской  крепости  и
ещ„ потом ссылку добавочно. Сталину, как повелось, дали только  ссылку,  три
года. Правда, далековато -- Нарымский край, это как предупреждение. Но  пути
сообщения в Российской империи были налажены неплохо, и в конце лета  Сталин
благополучно вернулся в Петербург.
   Теперь он перен„с нажим на партийную работу. Ездил к Ленину в Краков (это
не было трудно и ссыльному). Там какая типография, там ма„вка, там  листовка
-- и на Калашниковской бирже, на вечеринке, завалили  его  (Малиновский,  но
это узналось потом гораздо). Рассердилась Охранка -- и загнали его теперь  в
настоящую ссылку -- под Полярный Круг, в станок Курейка. И срок ему дали  --
умела царская власть лепить безжалостные сроки! --  [четыре]  года,  страшно
сказать.
   И опять  заколебался  Сталин:  ради  чего,  ради  кого  отказался  он  от
умеренной благополучной жизни, от покровительства власти, дал заслать себя в
эту ч„ртову дыру? "Член ЦК" -- словечко для дурака. Ото всех партий тут было
несколько сотен ссыльных, но оглядел их Сталин и ужаснулся: что  за  гнусная
порода эти  профессиональные  революционеры  --  вспышкопускатели,  хрипуны,
несамостоятельные,  несостоятельные.  Даже  не  Полярный  Круг  был  страшен
кавказцу Сталину, а -- оказаться в компании этих легковесных,  неустойчивых,
безответственных, неположительных людей. И чтобы сразу себя от них отделить,
отсоединить -- да среди медведей  ему  было  бы  легче!  --  он  женился  на
челдонке, телом с мамонта, а голосом пискливым, -- да уж лучше е„ "хи-хи-хи"
и кухня на зловонном жире, чем ходить на те  сходки,  диспуты,  передряги  и
товарищеские суды. Сталин дал им понять, что они -- чужие люди, отрубил себя
от них ото всех и от революции тоже. Хватит! Не поздно честную жизнь  начать
и в тридцать пять лет, когда-то ж надо кончать по  ветру  носиться,  карманы
как паруса. (Он себя самого  презирал,  что  столько  лет  возился  с  этими
щелкоп„рами.)
   Так он жил, совсем отдельно, не касался ни  большевиков,  ни  анархистов,
пошли они все дальше. Теперь он не собирался  бежать,  он  собирался  честно
отбывать ссылку до конца. Да и война началась, и только здесь, в ссылке,  он
мог сохранить жизнь. Он сидел со своей челдонкой,  затаясь;  родился  у  них
сын. А война никак не кончалась. Хоть ногтями, хоть  зубами  натягивай  себе
лишний годик ссылки -- даже сроков настоящих не умел  давать  этот  немощный
царь!
   Нет, не кончалась война! И из полицейского ведомства, с  которым  он  так
сжился, карточку его и душу его передали воинскому начальнику, а тот, ничего
не смысля ни в соц