Никогда на полу не лежали,  по  суткам  никогда  за
билетами не душились. Приходи за  минуту,  покупай,  садись,  всегда  вагоны
свободные. Поезда гоняли -- не экономили... Вообще -- просто,  очень  просто
жилось...
   Старший вакуумщик, покачивая грузным телом  и  засунув  руки  в  карманы,
выходил на эти рассказы из т„много угла, где его письменный стол был над„жно
укрыт от начальства. Он становился посреди комнаты, смотрел  как-то  избоку,
выкаченными глазами, а очки были спущены на нос:
   -- Земеля! Да ты разве царя помнишь?
   -- Помню немножко, -- извинялся улыбкой Земеля.
   -- На-прас-но, -- качал головой Двоет„сов. --  Забывай.  А  то  социализм
нужно качать.
   -- Да ведь, Костя,  --  робко  возражал  Земеля.  --  Социализм-то  вроде
построен, говорят.
   -- Ну-у-у? -- вылупливался старший вакуумщик.
   -- Да-а. Ещ„ с тридцать третьего, что ль, года.
   -- Это когда на Украине голод был? Так  подожди,  подожди,  а  что  ж  мы
теперь вот день и ночь откачиваем?
   -- Теперь? Коммунизм наверно, -- сиял Земеля.
   -- Да-а?!.. Вон она-а!.. -- придурковато гундосил  старший  вакуумщик  и,
шаркая, уходил в свой угол.
   Для себя или для Клары они такой разговор вели, -- но  Клара  докладывать
не ходила.
   Обязанности Клары оказались несложны: ей надо было, чередуясь с  Тамарой,
приходить один день с утра и быть до шести вечера, а другой день после обеда
и -- до одиннадцати ночи. Капитан же был всегда с утра, потому что дн„м  его
могло требовать начальство; вечерами он никогда не приходил, не ставя  своей
целью служебное продвижение. Главная задача девушек была  --  дежурство,  то
есть, слежка за заключ„нными. Помимо того, "для развития", начальник поручал
им мелкие несрочные работы. С Тамарой Клара встречалась  всего  часа  два  в
день. Тамара работала на объекте больше года  и  обращалась  с  заключ„нными
непринужд„нно. Кларе даже показалось,  что  с  одним  из  них  она  довольна
коротка и носит ему книги, но обменивали они их незаметно. Кроме  того,  тут
же, в институте, Тамара ходила на  кружок  английского  языка,  где  учились
вольные, а преподавали (конечно, бесплатно, и в  этом  состояла  выгода)  --
заключ„нные. Тамара  быстро  рассеяла  страхи  Клары,  что  эти  люди  могут
причинить что-нибудь ужасное.
   Наконец, и сама Клара разговорилась с одним из заключ„нных.  Правда,  это
был преступник не государственный, а всего-навсего бытовик, каких в  Марфине
содержалось очень мало. Это был  Иван-стеклодув,  великий  мастер,  на  свою
беду. Старуха т„ща говорила о н„м, что работник он золотой,  а  пьяница  ещ„
золотей. Он много зарабатывал, много пропивал, в  пьяном  виде  бил  жену  и
громил соседей. Но вс„ было бы ничего, если бы пути  его  не  скрестились  с
МГБ. Какой-то авторитетный товарищ без знаков различия вызвал его  повесткой
и предложил поступить на работу с окладом три тысячи рублей. Иван же работал
в таком одном местечке, где платили ему меньше, но со сдельными  он  выгонял
больше. И он, забыв, с кем имеет  дело,  запросил  четыре  тысячи  в  месяц.
Ответственный  собеседник  добавил  двести,  Иван  уп„рся  на   сво„м.   Его
отпустили. В первую же получку он  напился  и  стал  буянить  во  дворе,  но
милиция, которой раньше  бывало  не  дозваться,  тут  сразу  пришла  большим
нарядом и увела Ивана. На другой же день был ему суд, дали год, и после суда
привезли к тому же начальнику без знаков, который разъяснил, что Иван  будет
работать на предназначенном ему месте, но только платить ему не будут.  Если
такие условия его не устраивают, он может ехать добывать заполярный уголь.
   Теперь Иван сидел и выдувал  удивительные  по  своей  форме,  каждый  раз
новые, электронно-лучевые трубки.  Год  срока  ему  кончался,  но  судимость
оставалась, и, чтоб  не  выслали  из  Москвы,  он  очень  просил  начальство
оставить его на этой работе и вольным, хотя б на полутора тысячах.
   Никого на шарашке не мог заинтересовать  столь  бесхитростный  рассказ  с
таким благополучным концом -- на  шарашке  были  люди,  по  пятьдесят  суток
сидевшие в камере смертников, и люди, лично знавшие папу римского и Альберта
Эйнштейна. Но Клару эта история потрясла. Получалось, как  сказал  Иван,  --
"что хотят, то и делают".
   Политических она дичилась, держала их  от  себя  в  осторожно-официальном
отдалении. Но и от  рассказа  стеклодува  вдруг  осветилась  подозрением  е„
голова, что среди этих синих комбинезонов могут встретиться и  другие  вовсе
невинные. А если так --  то  не  осудил  ли  и  е„  отец  когда-нибудь  тоже
невиновного человека?..
   Однако опять же некому было задать этот вопрос: в семье -- некому,  и  на
работе -- некому.  Та  дружба  с  Иннокентием  и  та  прогулка  не  получили
продолжения -- может быть потому, что вскоре они с  Нарой  опять  уехали  за
границу.
   Однако, в этом году у Клары появился, наконец, друг --  Эрнст  Голованов.
Тоже не на работе она его нашла, он был литературный критик, и как-то Динэра
привезла его к ним в дом. Не ахти какой он был кавалер, ростом только-только
не ниже Клары (а когда отдельно стоял, то казался и ниже),  прямоугольные  у
него были лоб и голова на прямоугольном туловище. Лишь немного старше Клары,
он выглядел уже как будто средних лет,  с  брюшком  и  спортивно  совсем  не
развит. (Откровенно говоря, и фамилия  его  была  по  паспорту  Саунькин,  а
Голованов -- псевдоним.) Зато человек начитанный,  развитый,  интересный,  и
уже кандидат Союза Писателей.
   Как-то была она с ним в Малом театре. Шла  "Васса  Железнова".  Спектакль
производил унылое впечатление. Он ш„л  при  зале,  заполненном  меньше,  чем
наполовину. Вероятно, это и убивало артистов. Они выходили на сцену скучные,
как приходят служащие в учреждение, и радовались, когда можно было уйти. При
таком пустом зале было почти стыдно играть: и грим, и роли казались забавой,
не достойной взрослого человека. Казалось,  что  в  тишине  зала  кто-то  из
зрителей сейчас скажет тихо, совсем как в комнате: "Ну, милые, ладно, хватит
кривляться!" --  и  спектакль  разрушится.  Унижение  акт„ров  передалось  и
зрителям. Всем передалось это ощущение, что они участвуют в постыдном  деле,
и неловко было смотреть друг на друга. Поэтому  и  в  антрактах  было  очень
тихо, как во время спектакля. Пары переговаривались полуш„потом и  беззвучно
ходили по фойе.
   Клара с Эрнстом тоже прошагали так первый антракт. Эрнст оправдывался  за
Горького и возмущался за Горького, что недостойно  так  его  играть,  бранил
откровенно-халтурившего сегодня народного артиста Жарова, но ещ„  смелее  --
общую рутину в министерстве культуры, которая подрывала и наш  театр  с  его
замечательными реалистическими традициями и доверие к нему зрителя. Эрнст не
только писал складно, но и правильно, складно говорил, не  жуя,  не  покидая
фраз, даже когда горячился.
   Во втором антракте Клара попросила остаться в ложе. Она сказала:
   -- Мне потому надоело смотреть и Островского, и Горького, что надоело это
разоблачение  власти  капитала,  семейного  угнетения,  старый  женится   на
молодой. Мне надоела эта борьба с призраками. Уже пятьдесят лет, уже сто лет
прошло, а мы вс„ машем руками, вс„ разоблачаем, чего давно нет. А о том, что
есть -- пьесы не увидишь.
   -- Отчасти верно. -- Эрнст  с  благожелательной  улыбкой  и  любопытством
смотрел на Клару. Он  не  ошибся  в  ней.  Девушка  эта  никак  не  поражала
наружностью, но с ней не соскучишься. -- О ч„м же, например?
   Никого не было ни в соседних ложах, ни под ними в партере. Снизив голос и
стараясь не очень выдать государственную тайну и тайну своего участия в этих
людях, Клара рассказала Эрнсту, что работает с заключ„нными,  разрисованными
ей как псы империализма, но при знакомстве ближе они оказались такими вот  и
такими; И мучил е„ вопрос, пусть скажет Эрнст  --  ведь  среди  них  есть  и
невиновные?
   Эрнст обстоятельно выслушал и ответил солидно, как об думанном уже:
   -- Конечно, есть. Это неизбежно при всякой пенитенциарной системе.
   Клара не поняла, какая система, и в ответ не  вдумалась,  а  хотелось  ей
кончить выводом стеклодува:
   -- Но тогда, Эрнст! Ведь это получается -- что хотят, то и делают! Это же
ужасно!
   Сильная рука теннисистки сжалась в кулак на красном бархате барьера. Свою
короткопалую кисть Голованов плоско положил на барьер  точно  рядом,  но  не
поверх клариной руки, этих вольностей невзначай он не применял.
   -- Нет, -- мягко, но уверенно  объяснил  он,  --  не  "что  хотят,  то  и
делают". Кто это -- "делает"? Кто это -- "хочет"? История. Нам с вами иногда
кажется это ужасным,  но,  Клара,  пора  привыкнуть,  что  существует  закон
больших  чисел.  Чем  на  большем  материале   разв„ртывается   какое-нибудь
историческое событие, тем, конечно,  больше  вероятность  отдельных  частных
ошибок  --  судебных  ли,  тактических,  идеологических,  экономических.  Мы
охватываем процесс только в его основных определяющих чертах, и  главное  --
убедиться, что процесс этот неизбежен и нужен. Да, иногда  кто-то  страдает.
Не всегда по заслугам. А убитые на фронте? А совсем бессмысленно погибшие от
Ашхабадского землетрясения? от уличного движения? Раст„т уличное движение --
должны расти и жертвы. Мудрость  жизни  в  том,  чтобы  принимать  е„  в  е„
развитии и с е„ неизбежными ступеньками жертв.
   Что ж, в этом объяснении был резон. Клара задумалась.
   Уже  дали  два  звонка,  и  зрители  сходились  в  зал.  В  третьем  акте
колокольчиком разыгралась артистка Роек,  игравшая  младшую  дочь  Вассы,  и
стала вытягивать весь спектакль.
 
   По-настоящему Клара и сама не понимала, что интересовал  е„  не  какой-то
где-то невиновный человек, который может быть уже давно  сгнил  за  Полярным
Кругом  по  Закону  больших  чисел,  --  а  вот  этот   младший   вакуумщик,
голубоглазый, со смугло-золотистым отливом щ„к, почти мальчишка, несмотря на
двадцать три года. С первой же встречи в  его  взгляде  не  гасло  радостное
преклонение перед Кларой, постоянно е„ будоражившее. Она не могла расчесть и
сопоставить, что Ростислав приехал из лагеря, где два года не видел  женщин.
Она только первый раз в жизни чувствовала себя предметом восхищения.
   Впрочем, восхищение это не  овладевало  соседом  Клары  целиком.  В  этом
затворничестве,  почти  напрол„т  при  электрическом  свете,  в   полут„мной
лаборатории, какой-то своей наполненной скорометчивой жизнью жил этот юноша:
то, скрываясь  от  начальства,  он  что-то  мастерил;  то  украдкой  учил  в
служебное время английский язык; то  звонил  по  телефону  своим  друзьям  в
другие лаборатории и бежал с ними встречаться в коридоре. Всегда он двигался
порывисто, и всегда, в каждую минуту, а особенно в сию  минуту  казался  без
остатка захваченным чем-то бурно интересным. И восхищение Кларой было  одним
из таких бурно интересных его занятий.
   При этом он не забывал следить и за своей наружностью, из-под комбинезона
у него под пестроватым  галстуком  всегда  виднелось  что-то  безукоризненно
белое. (Клара не знала, что это и была манишка  --  изобретение  Ростислава,
шестнадцатая часть каз„нной простыни.)
   Молодые люди, с которыми Клара встречалась  на  воле,  и  особенно  Эрнст
Голованов, уже преуспели  в  служебном  положении,  одевались,  двигались  и
разговаривали  рассчитанно,  чтобы  не  уронить  себя.  По  соседству  же  с
Ростиславом Клара чувствовала, что легчает, что и ей хочется озорнуть. Вс„ с
растущей симпатией она тайком присматривалась к нему. Ей никак не  верилось,
что  вот  как  раз  он  и  добродушный  Земеля  есть  те  самые  цепные  псы
империализма, против которых предупреждал майор  Шикин.  Ей  очень  хотелось
узнать именно о Ростиславе -- за какое злодейство он наказан? долго  ли  ему
ещ„ сидеть? (Что он не женат -- было  ясно.)  Спросить  его  самого  она  не
решалась, представляя,  что  такие  вопросы  должны  травмировать  человека,
возрождая перед ним его отвратительное прошлое, которое он хочет стряхнуть с
себя, чтобы исправиться.
   Прошло ещ„ месяца два. Клара уже вполне обвыклась со всеми, множество раз
при ней разговаривали о всяких неслужебных пустяках. Ростислав  подстерегал,
когда на вечернем дежурстве во время ужина заключ„нных  Клара  оставалась  в
лаборатории  одна,  и  неизменно  стал  приходить  в  это  время  --  то  за
оставленными вещами, то позаниматься в тишине.
   В  эти   его   вечерние   приходы   Клара   забыла   все   предупреждения
оперуполномоченного...
   Вчера вечером у них как-то сам прорвался тот стремительный  разговор,  от
которого, как от напора дикой воды, рушатся жалкие человеческие перегородки.
   Никакого отвратительного прошлого этому юноше не предстояло стряхивать. У
него была только ни за что погубленная юность и  вбирчивая  жажда  узнать  и
отведать всего, чего не успел.
   Оказалось, он жил с матерью в подмосковной деревне, у канала.  Он  только
кончил десятилетку, когда американцы из посольства сняли в их деревне  дачу.
Руська и два его товарища имели неосторожность (ну, и любопытство тоже) раза
два удить с американцами рыбу. Вс„  сошло  как  будто  благополучно,  Руська
поступил в Московский университет, но в сентябре его арестовали  --  тайком,
на дороге, так что мать долго не знала, куда  он  делся.  (Оказывается,  МГБ
всегда старается арестовать человека так, чтоб он ничего не успел спрятать и
чтобы близкие не могли от него получить пароль или знак.)  Его  посадили  на
Лубянку (Клара  даже  это  название  тюрьмы  услышала  впервые  в  Марфине).
Началось следствие.
   От Ростислава добивались -- какое  задание  он  получил  от  американской
разведки, на какую явочную квартиру должен  был  передать.  По  собственному
выражению, Руська был ещ„ тел„нок и только  недоумевал  и  плакал.  И  вдруг
случилось диво: с Лубянки, откуда никого  добром  не  выпускают,  --  Руську
выпустили.
   Это было ещ„ в сорок пятом году. На этом он остановился вчера.
   Всю ночь Клара была в возбуждении от его начатого рассказа. Сегодня дн„м,
презрев последние правила бдительности и даже границы приличия, она  открыто
села рядом с Ростиславом у его тихо погуживающего малого насоса -- и  беседа
их возобновилась.
   К обеденному перерыву они были уже как дети,  по  очереди  кусающие  одно
большое яблоко.  Им  было  уже  странно,  что  за  столько  месяцев  они  не
разговорились. Они едва успевали высказываться. Перебивая е„  в  нетерпеньи,
он уже касался е„ рук -- и она не видела в этом плохого. А когда все ушли на
перерыв -- вдруг новый смысл снизош„л на то, что плечо у них было к плечу  и
рука касалась  руки.  Прямо  перед  собой  Клара  увидела  вомлевшие  в  не„
ярко-голубые глаза.
   Срывающимся голосом Ростислав говорил:
   -- Клара! Кто знает -- когда ещ„ мы будем так сидеть?  Для  меня  это  --
чудо! Я поклоняюсь вам! (Он уже сжимал и ласкал е„  руки.)  --  Клара!  Мне,
может быть, всю жизнь погибать по тюрьмам. Сделайте меня счастливым, чтоб  я
в любой одиночке мог согреваться этой минутой! Дайте мне поцеловать вас!!
   Клара ощущала себя богиней, сходящей в  подземелье  к  узнику.  Ростислав
притянул е„ и отпечатлел на е„ губах поцелуй  разрушительной  силы,  поцелуй
измученного воздержанием арестанта. И она отвечала ему...
   Наконец,   она   оторвалась,   отклонилась,   с    кружащейся    головой,
потряс„нная...
   -- Уйдите... -- попросила она.
   Ростислав встал и стоял перед нею, пошатываясь.
   -- Сейчас пока -- уйдите! -- требовала Клара.
   Он заколебался. Потом подчинился. С порога он жалко, моляще обернулся  на
Клару -- и его как укачнуло туда, за дверь.
   Вскоре все вернулись с перерыва.
   Клара не смела поднять глаз ни на Руську,  ни  на  кого  другого.  В  ней
разгоралось -- но не стыд совсем, а если радость -- то не покойная.
   Она услышала разговоры, что арестантам разрешена „лка.
   Она недвижно  просидела  три  часа,  шевеля  только  пальцами:  плела  из
разноцветных хлорвиниловых проводков -- корзиночку, подарок на „лку.
   А Иван-стеклодув, воротясь со свидания,  выдул  двух  смешных  стеклянных
ч„ртиков, как бы с винтовками, связал клетку из стеклянных прутков, а в  ней
подвесил на серебряной ниточке стеклянный  же  грустно  позвенивающий  ясный
месяц.
 
   Полдня простиралось над Москвой низкое мутное небо, и было  нехолодно.  А
перед обедом, когда семеро  заключ„нных  ступили  из  голубого  автобуса  на
прогулочный  Дворик  шарашки,  --  первые  нетерпеливые   снежинки   кое-где
пролетали по одной.
   Такая снеговинка, шестигранная правильная зв„здочка, упала и  Нержину  на
рукав старой фронтовой порыжевшей шинели. Он  остановился  посреди  двора  и
глубоко заглатывал воздух.
   Старший лейтенант Шустерман,  оказавшийся  тут,  предупредил,  что  время
сейчас не прогулочное и надо зайти в здание.
   Это  было  досадно.  Не  хотелось,  да  просто  невозможно  было   никому
рассказывать о свидании, ни с  кем  делиться,  искать  ничьего  участия.  Ни
говорить. Ни слушать. Хотелось быть одному и  медленно-медленно  протягивать
через себя вс„ это внутреннее, что он прив„з, пока оно ещ„ не расплылось, не
стало воспоминанием.
   Но именно одиночества -- не было на шарашке,  как  и  во  всяком  лагере.
Всегда везде были камеры, и купе [вагон-заков], и теплушки телячьих вагонов,
и бараки лагерей, и палаты больниц -- и всюду люди, люди, чужие, и  близкие,
тонкие и грубые, но всегда люди, люди.
   Войдя в здание (для заключ„нных был особый вход -- деревянный трап вниз и
потом подвальный коридор), Нержин остановился и задумался -- куда ж идти?
   И придумал.
   Ч„рной  задней  лестницей,  по  которой  никто  почти  не  ходил,   минуя
составленные там в опрокидку ломаные стулья, он стал подниматься  на  глухую
площадку третьего этажа.
   Эта площадка была отведена под ателье художнику-зэку Кондраш„ву-Ива'нову.
К основной работе шарашки он не имел никакого отношения, содержался же тут в
качестве крепостного живописца: вестибюли и  залы  Отдела  Спецтехники  были
просторны и требовали украшения их картинами. Менее  просторны,  зато  более
многочисленны были собственные  квартиры  замминистра,  Фомы  Гурьяновича  и
других близких к ним работников, и ещ„  более  настоятельной  необходимостью
было  --  украсить  все  эти  квартиры  большими,  красивыми  и  бесплатными
картинами.
   Правда, Кондраш„в-Иванов плохо удовлетворял  этим  запросам:  картины  он
писал  хотя  большие,  хотя  бесплатные,  но  [не  красивые].  Полковники  и
генералы,  приезжавшие  осматривать  его  галерею,   тщетно   пытались   ему
втолковать, как надо рисовать, какими красками, и со вздохом брали  то,  что
есть. Впрочем, вправленные в золоч„ные рамы, картины эти выигрывали.
   Нержин, миновав на всходе большой уже  законченный  заказ  для  вестибюля
Отдела Спецтехники  --  "А.С.  Попов  показывает  адмиралу  Макарову  первый
радиотелеграф", вывернул на последний  марш  лестницы  и,  ещ„  прежде,  чем
самого художника, увидел прямо вверху,  на  глухой  стене  под  потолком  --
"Изувеченный Дуб", двухметровой высоты картину, тоже  законченную,  которую,
однако, никто из заказчиков не хотел брать.
   По стенам лестничного прол„та висели и  другие  полотна.  Кое-какие  были
укреплены на мольбертах. Свет сюда давали два окна -- одно с севера,  другое
с запада. И сюда же, на лестничную площадку,  выходило  реш„ткой  и  розовой
занавеской оконце Железной Маски, не дотянувшееся до божьего света.
   Ничего более не было здесь, ни даже стула. Вместо того  --  два  чурбачка
стойком, повыше и пониже.
   Хотя лестница  худо  отапливалась,  и  здесь  была  устоявшаяся  холодная
сырость, телогрейка Кондраш„ва-Иванова лежала на полу, а сам он,  вылезающий
руками и ногами из  своего  недостаточного  комбинезона,  неподвижно  стоял,
длинный, негнущийся, и как  будто  не  м„рз.  Большие  очки,  укрупнявшие  и
устрожавшие его лицо, прочно держались за уши, приспособленные к  постоянным
резким поворотам Кондраш„ва. Взгляд