и в тюрьме
сидеть  не  надо,  легко  вс„  вообразить.  Но  это  --   примитив.   Только
непрерывными бесконечными годами воспитывается подлинное ощущение тюрьмы.
   Надя пишет в письме: "Когда ты верн„шься..." В том и ужас, что [возврата]
не будет. [Вернуться]- нельзя. За четырнадцать лет фронта и потом тюрьмы  ни
единой клеточки тела, может быть, не останется той, что была.  Можно  только
прийти заново. Прид„т новый незнакомый  человек,  носящий  фамилию  прежнего
мужа, прежняя жена увидит, что того, е„ первого  и  единственного,  которого
она четырнадцать лет ожидала, замкнувшись, --  того  человека  уже  нет,  он
испарился -- по молекулам.
   Хорошо, если в новой, второй, жизни они ещ„ раз полюбят друг друга.
   А если нет?..
   Да через столько лет захочется ли  самому  тебе  выйти  на  эту  волю  --
оголтелое внешнее коловращение, враждебное человеческому  сердцу,  противное
покою души? На пороге тюрьмы ещ„ остановишься, прижмуришься -- идти ли туда?
   Окраинные московские улицы тянулись  за  окнами.  Ночами  по  рассеянному
зареву в небе им казалось в их заточении, что Москва вся -- блещет, что  она
-- ослепительна.  А  здесь  чередили  одноэтажные  и  двухэтажные  давно  не
ремонтированные,  с  облезлой  штукатуркою  дома,  наклонившиеся  деревянные
заборы. Верно с самой войны так и не притрагивались к ним, на что-то  другое
потратив усилия, не доставшие сюда. А где-нибудь от Рязани до Рузаевки,  где
иностранцев  не  возят,  там  триста  в„рст  проезжай  --  одни   подгнившие
соломенные крыши.
   Прислонясь головой к запотевающему, подрагивающему стеклу  и  едва  слыша
сам себя под мотор, Глеб в четверть голоса наш„птывал:
 
   Русь моя... жизнь моя... долго ль нам маяться?..
 
   Автобус выскочил на обширную  многолюдную  площадь  Рижского  вокзала.  В
мутноватом инеисто-облачном дне сновали  трамваи,  троллейбусы,  автомобили,
люди, -- но кричащий цвет был один: яркие красно-фиолетовые  мундиры,  каких
никогда ещ„ не видел Нержин.
   Герасимович среди своих дум  тоже  заметил  эти  попугайские  мундиры  и,
вскинув брови, сказал на весь автобус:
   -- Смотрите! Городовые появились! Опять -- городовые.
   Ах, это они?.. Вспомнил Глеб, как в  начале  тридцатых  годов  кто-то  из
комсомольских вожаков говорил:
   "Вам, товарищи юные пионеры,  никогда  уже  не  прид„тся  увидеть  живого
городового."
   -- Пришлось... -- усмехнулся Глеб.
   -- А? -- не понял Герасимович.
   Нержин наклонился к его уху:
   -- До того люди задурены, что стань сейчас посреди  улицы,  кричи  "долой
тирана! да здравствует свобода!" -- так даже не поймут, о каком таком тиране
и о какой ещ„ свободе речь.
   Герасимович прогнал морщины по лбу снизу вверх.
   -- А вы уверены, что вы, например, понимаете?
   -- Да полагаю, -- кривыми губами сказал Нержин.
   --  Не  спешите  утверждать.  Какая  свобода  нужна  разумно-построенному
обществу -- это очень плохо представляется людьми.
   -- А разумно-построенное общество -- представляется? Разве оно возможно?
   -- Думаю, что -- да.
   -- Даже приблизительно вы мне не нарисуете. Это ещ„ никому не удалось.
   --  Но  когда-то  же  удастся,  --  со  скромной   тв„рдостью   настаивал
Герасимович.
   Испытно они посмотрели друг на друга.
   -- Послушать бы, -- ненастойчиво выразил Нержин.
   -- Как-нибудь, -- кивнул Герасимович маленькой узкой головой.
   И -- опять оба тряслись, вбирали улицу глазами  и  отдались  перебойчатым
мыслям.
   ... Непостижимо, как Надя может столько лет его ждать? Ходить среди  этой
суетливой, вс„ что-то настигающей толпы, встречать на себе  мужские  взгляды
-- и никогда не покачнуться сердцем? Глеб представлял, что если бы наоборот,
Надю посадили в тюрьму, а он сам был бы на воле -- он и года, может быть, не
выдержал бы. Как же бы он мог миновать всех этих женщин?.. Никогда он раньше
не предполагал в своей слабой подруге такой[] гранитной решимости. Первый, и
второй, и третий год тюрьмы он уверен был, что Надя сменится,  перебросился,
рассеется, отойд„т. Но этого не случилось. И вот уже Глеб стал  понимать  е„
ожидание как единственно-возможное. Так ощущал, будто для Нади  стало  ждать
уже и нетрудно.
   Ещ„ с  краснопресненской  пересылки,  после  полугода  следствия  впервые
получив право на письмо,  --  обломком  грифеля  на  истр„панной  об„рточной
бумаге, сложенной треугольником, без марки, Глеб написал:
   "Любимая моя! Четыре года войны ты ждала меня  --  не  кляни,  что  ждала
напрасно: теперь будут ещ„  десять  лет.  Всю  жизнь  я  буду,  как  солнце,
вспоминать наше недолгое счастье. А ты  будь  свободной  с  этого  дня.  Нет
нужды, чтобы гибла и твоя жизнь. Выходи замуж."
   Но изо всего письма Надя поняла только одно:
   "Значит ты меня разлюбил! Как ты можешь отдать меня другому?"
   Он вызывал е„ к себе даже  на  фронт,  на  заднепровский  плацдарм  --  с
поддельным  красноармейским   билетом.   Она   добиралась   через   проверки
заградотрядов. На плацдарме, недавно  смертном,  а  тут,  в  тихой  обороне,
поросшем  беззаботными  травами,  они  урывали   короткие   ден„чки   своего
разворованного счастья.
   Но армии проснулись, пошли в наступление, и Наде пришлось ехать домой  --
опять в той же неуклюжей гимнаст„рке, с тем  же  поддельным  красноармейским
билетом. Полуторка увозила е„  по  лесной  просеке,  и  она  из  кузова  ещ„
долго-долго махала мужу.
   ...  На  остановках  грудились  беспорядочные  очереди.  Когда   подходил
троллейбус, одни стояли в хвосте, другие проталкивались локтями. У  Садового
кольца  полупустой  заманчивый  голубой  автобус  остановился  при   красном
светофоре, миновав общую остановку. И какой-то ошалевший москвич бросился  к
нему бегом, вскочил на подножку, толкал дверь и кричал:
   -- На Котельническую набережную ид„т? На Котельническую?!..
   -- Нельзя! Нельзя! -- махал ему рукой надзиратель.
   -- Ид„-от! Садись, паря, подвез„м!  --  кричал  Иван-стеклодув  и  громко
смеялся. Иван был [бытовик], и на свидание запросто ездил каждый месяц.
   Засмеялись и все зэки. Москвич не мог понять, что это за автобус и почему
нельзя. Но он привык, что  во  многих  случаях  жизни  бывает  нельзя  --  и
соскочил. И тогда отхлынул пяток ещ„ набежавших пассажиров.
   Голубой автобус свернул по Садовому кольцу налево.  Значит,  ехали  не  в
Бутырки, как обычно. Очевидно, в Таганку.
   ... Идя на запад с фронтом, Нержин  в  разрушенных  домах,  в  разор„нных
городских книгохранилищах,  в  каких-то  сараях,  в  подвалах,  на  чердаках
собирал книги, запрещ„нные, проклятые и сжигаемые в  Союзе.  От  их  тлеющих
листов к читателю восходил непобедимый немой набат.
   Это в "Девяносто третьем", у Гюго.  Лантенак  сидит  на  дюне.  Он  видит
несколько колоколен сразу, и на всех на них -- смятение, все колокола  гудят
в набат, но ураганный ветер относит звуки, и слышит он -- безмолвие.
   Так каким-то странным слухом ещ„ с отрочества слышал  Нержин  этот  немой
набат -- все живые звоны, стоны, крики, клики, вопли погибающих,  отнесенные
постоянным настойчивым ветром от людских ушей.
   В численном интегрировании дифференциальных уравнений  безмятежно  прошла
бы жизнь Нержина, если бы родился он не в России и  не  именно  в  те  годы,
когда только что убили и вынесли в  Мировое  Ничто  чь„-то  большое  дорогое
тело.
   Но ещ„ было т„плое то место, где оно лежало. И, никем никогда на него  не
возложенное, Нержин принял на себя бремя: по этим ещ„ не улетевшим  частицам
тепла воскресить мертвеца и показать его всем, каким он был;  и  разуверить,
каким он не был.
   Глеб вырос, не прочтя ни единой книги Майн Рида, но уже двенадцати лет он
развернул громадные "Известия",  которыми  мог  бы  укрыться  с  головой,  и
подробно читал стенографический отч„т процесса инженеров-вредителей. И этому
процессу мальчик сразу же не поверил. Глеб не знал  --  почему,  он  не  мог
охватить этого рассудком, но он явственно различал, что  вс„  это  --  ложь,
ложь. Он .знал инженеров в знакомых семьях -- и не мог представить себе этих
людей, чтобы они не строили, а вредили.
   И в тринадцать, и в четырнадцать лет, сделав  уроки,  Глеб  не  бежал  на
улицу, а садился читать газеты. Он знал по фамилиям наших  послов  в  каждой
стране и иностранных послов у нас. Он читал все речи на съездах. Да ведь и в
школе им с четв„ртого класса  уже  толковали  элементы  политэкономии,  а  с
пятого обществоведение едва ли не каждый день, и что-то из Фейербаха. А  там
пошли истории партии, сменяющиеся что ни год.
   Неуимчивое  чувство  на  отгадку   исторической   лжи,   рано   зародясь,
развивалось в мальчике остро. Всего лишь девятиклассником  был  Глеб,  когда
декабрьским утром протиснулся к газетной витрине и проч„л, что убили Кирова.
И вдруг почему-то, как в пронзающем свете, ему стало ясно, что  убил  Кирова
-- Сталин, и никто другой. И одиночество  ознобило  его:  взрослые  мужчины,
столпленные рядом, не понимали такой простой вещи!
   И вот те самые старые большевики выходили на суд и  необъяснимо  каялись,
многословно поносили себя самыми последними ругательствами и признавались  в
службе всем на свете иностранным разведкам.  Это  было  так  чрезмерно,  так
грубо, так через край -- что в ухе визжало!
   Но со столба  перекатывал  акт„рский  голос  диктора  --  и  горожане  на
тротуаре сбивались доверчивыми овцами.
   А русские писатели, смевшие вести свою родословную от Пушкина и Толстого,
удручающе-приторно хвалословили тирана. А русские  композиторы,  воспитанные
на  улице  Герцена,  толкаясь,  совали  к  подножью  трона  свои   угодливые
песнопения.
   Для Глеба же всю его молодость гремел немой набат!
   -- и неисторжимо укоренялось в н„м решение: узнать и понять!  откопать  и
напомнить!
   И вечерами на бульвары родного города, где приличнее было бы  вздыхать  о
девушках, Глеб ходил мечтать, как он когда-нибудь проникнет в самую  Большую
и самую Главную тюрьму страны --  и  там  найд„т  следы  умерших  и  ключ  к
разгадке.
   Провинциал, он ещ„ не знал  тогда,  что  тюрьма  эта  называется  Большая
Лубянка.
   И что если желание наше велико -- оно обязательно исполнится.
   Шли годы. Вс„ сбылось и исполнилось  в  жизни  Глеба  Нержина,  хотя  это
оказалось совсем не легко и не приятно. Он был схвачен и привезен --  именно
[туда], и встретил тех самых, ещ„ уцелевших, кто не удивлялся его  догадкам,
а имел в сотню раз больше, что рассказать.
   Вс„ сбылось и исполнилось, но за этим -- не осталось Нержину ни науки, ни
времени, ни жизни, ни даже -- любви к жене. Ему казалось -- лучшей  жены  не
может быть для него на всей земле, и вместе с тем -- вряд ли  он  любил  е„.
Одна большая страсть, занявши раз нашу душу, жестоко измещает вс„ остальное.
Двум страстям нет места в нас.
   ... Автобус продребезжал по мосту и ещ„ ш„л по каким-то кривым неласковым
улицам.
   Нержин очнулся:
   -- Так нас и не в Таганку? Куда такое? Ничего не понимаю.
   Герасимович, отрываясь от таких же невес„лых мыслей, ответил:
   -- Подъезжаем к Лефортовской.
   Автобусу открыли ворота. Машина вошла в  служебный  дворик,  остановилась
перед  пристройкой  к  высокой  тюрьме.  В  дверях  уже  стоял  подполковник
Климентьев -- молодо, без шинели и шапки.
   Было, правда,  маломорозно.  Под  густым  облачным  небом  распрост„рлась
безветренная зимняя хмурь.
   По знаку подполковника надзиратели вышли из автобуса, выстроились  рядком
(только двое в задних углах вс„ так же сидели с пистолетами в карманах) -- и
арестанты, не имея времени оглянуться  на  главный  корпус  тюрьмы,  перешли
вслед за подполковником в пристройку.
   Там оказался длинный узкий коридор, а в него -- семь распахнутых  дверей.
Подполковник ш„л впереди и распоряжался решительно, как в сражении:
   -- Герасимович -- сюда! Лукашенко -- в эту! Нержин -- третья!..
   И заключ„нные сворачивали по одному.
   И так же по одному распределил к ним Климентьев семерых  надзирателей.  К
Нержину попал переодетый гангстер.
   Все как одна комнатки были -- следственные кабинеты: и без того  дававшее
мало света  ещ„  обрешеченное  окно;  кресло  и  стол  следователя  у  окна;
маленький столик и табуретка подследственного.
   Кресло следователя Нержин перен„с ближе к двери и поставил  для  жены,  а
себе взял неудобную маленькую табуретку со щелью, которая грозила  защемить.
На подобной табуретке, за таким же  убогим  столиком,  он  отсидел  когда-то
шесть месяцев следствия.
   Дверь оставалась открытой. Нержин услышал,  как  по  коридору  простучали
л„гкие каблучки жены, раздался е„ милый голос:
   -- Вот в эту?
   И она вошла.
 
   Когда побитый грузовик, подпрыгивая на обнаж„нных корнях сосен и  рыча  в
песке, увозил Надю с фронта -- а Глеб стоял вдали на просеке, и просека, вс„
длиннее, темнее, уже, поглощала его -- кто бы сказал им, что разлука  их  не
только не кончится с войной, а едва лишь начинается?
   Ждать мужа с войны -- всегда тяжело, но  тяжелее  всего  --  в  последние
месяцы перед концом: ведь осколки и пули не разбираются, сколько  прово„вано
человеком.
   Именно тут и прекратились письма от Глеба.
   Надя выбегала  высматривать  почтальона.  Она  писала  мужу,  писала  его
друзьям, писала его начальникам -- все молчали, как заговоренные.
   Но и похоронное извещение не приходило.
   Весной сорок пятого года что ни вечер --  лупили  в  небо  артиллерийские
салюты, брали,  брали,  брали  города  --  Кенигсберг,  Бреслау,  Франкфурт,
Берлин, Прагу.
   А писем -- не было. Свет мерк. Ничего не хотелось делать. Но нельзя  было
опускаться! Если он жив и верн„тся -- он упрекн„т е„ в упущенном времени!  И
всеми днями она готовилась в аспирантуру по химии, учила иностранные языки и
диалектический материализм -- и только ночью плакала.
   Вдруг военкомат впервые не оплатил Наде по офицерскому аттестату.
   Это должно было значить -- убит.
   И тотчас же кончилась четыр„хлетняя война! И  безумные  от  радости  люди
бегали по безумным улицам. Кто-то стрелял из  пистолетов  в  воздух.  И  все
динамики Советского Союза разносили победные марши над израненной,  голодной
страной.
   В военкомате ей не сказали -- убит, сказали -- пропал без  вести.  Смелое
на аресты, государство было стыдливо на признания.
   И человеческое сердце, никогда не  желающее  примириться  с  необратимым,
стало придумывать небылицы -- может быть заслан в глубокую  разведку?  Может
быть, выполняет [спецзадание]? Поколению, воспитанному в подозрительности  и
секретности, мерещились тайны там, где их не было.
   Шло знойное южное лето, но солнце с неба не светило молоденькой вдове.
   А она вс„ так же учила химию, языки и диамат, боясь не  понравиться  ему,
когда он верн„тся.
   И прошло четыре месяца после войны. И пора было признать, что  Глеба  уже
нет  на  земле.  И  приш„л  потр„панный  треугольник   с   Красной   Пресни:
"Единственная моя!
   Теперь будет ещ„ десять лет!"
   Близкие не все могли е„ понять:  она  узнала,  что  муж  в  тюрьме  --  и
осветилась, повеселела. Какое счастье, что не двадцать пять и не пятнадцать!
Только из могилы не приходят, а с каторги возвращаются!  В  новом  положении
была  даже  новая  романтическая  высота,  возвышавшая  их  прежнюю  рядовую
студенческую женитьбу.
   Теперь, когда не было смерти, когда не было и страшной внутренней измены,
а только была петля на шее -- новые силы прихлынули к Наде. Он был в  Москве
-- значит, надо было ехать в Москву и спасать его! (Представлялось так,  что
достаточно оказаться рядом, и уже можно будет спасать.)
   Но -- ехать? Потомкам никогда не вообразить, что значило ехать  тогда,  а
особенно -- в Москву. Сперва, как и в тридцатые годы, гражданин  должен  был
документально доказать, зачем ему не сидится на месте,  по  какой  служебной
надобности  он  вынужден  обременить  собою  транспорт.  После   этого   ему
выписывался пропуск, дававший право неделю таскаться по вокзальным очередям,
спать на запл„ванном полу или совать пугливую взятку у задних дверец кассы.
   Надя изобрела -- поступать  в  недостижимую  московскую  аспирантуру.  И,
переплатив на билете втрое, самол„том улетела в  Москву,  держа  на  коленях
портфель с учебниками и валенки для ожидавшей мужа тайги.
   Это была та  нравственная  вершина  жизни,  когда  какие-то  добрые  силы
помогают  нам,  и  вс„  нам  уда„тся.  Высшая  аспирантура  страны   приняла
безвестную провинциалочку без имени, без денег, без связей, без  телефонного
звонка...
   Это было чудо, но  и  это  оказалось  легче,  чем  добиться  свидания  на
пересылке Красная Пресня! Свидания не дали. Свиданий вообще не  давали:  все
каналы ГУЛага были  перенапряжены  --  лился  из  Европы  поток  арестантов,
поражавший воображение.
   Но у досчатой вахты, ожидая ответа на свои тщетные заявления, Надя  стала
свидетелем, как из деревянных  некрашенных  ворот  тюрьмы  выводили  колонну
арестантов на работу к пристани у Москва-реки.  И  мгновенным  просветл„нным
загадыванием, которое приносит удачу, Надя загадала: Глеб -- здесь!
   Выводили человек двести. Все они  были  в  том  промежуточном  состоянии,
когда  человек  расста„тся  со  своей  "вольной"  одеждой  и   вживается   в
серо-ч„рную тр„паную одежду  зэка.  У  каждого  оставалось  ещ„  что-нибудь,
напоминавшее о прежнем: военный картуз с цветным околышем, но без ремешка  и
зв„здочки, или хромовые сапоги, до сих пор не проданные за хлеб и не отнятые
урками, или ш„лковая рубашка, расползшаяся на спине.  Все  они  были  наголо
стрижены, кое-как прикрывали головы от  летнего  солнца,  все  небриты,  все
худы, некоторые до изнурения.
   Надя не обегала их взглядом -- она сразу почувствовала, а затем и увидела
Глеба: он  ш„л  с  расст„гнутым  воротником  в  шерстяной  гимнаст„рке,  ещ„
сохранившей  на  обшлагах  красные  выпушки,  а  на  груди  --  невылинявшие
подорденские пятна. Он держал руки за спиной, как все. Он не смотрел с горки
ни на солнечные  просторы,  казалось  бы  столь  манящие  арестанта,  ни  по
сторонам -- на женщин с передачами (на пересылке не получали писем, и он  не
знал, что Надя в Москве). Такой же ж„лтый,  такой  же  исхудавший,  как  его
товарищи, он  весь  сиял  и  с  одобрением,  с  упоением  слушал  соседа  --
седобородого статного старика.
   Надя побежала рядом с колонной и выкрикивала имя мужа -- но он не  слышал
за разговором и заливистым лаем  охранных  собак.  Она,  задыхаясь,  бежала,
чтобы ещ„ и ещ„ впитывать его лицо. Так жалко  было  его,  что  он  месяцами
гни„т в т„мных вонючих камерах! Такое счастье было видеть  вот  его,  рядом!
Такая гордость была, что он не сломлен! Такая обида была, что он  совсем  не
горюет, он о жене забыл! И прозрела боль за себя -- что он ее обездолил, что
жертва -- не он, а [она].
   И вс„ это был  один  только  миг!..  На  не„  закричал  конвой,  страшные
дрессированные человекоядные псы прыгали на сворках, напруживались и лаяли с
докрасна налитыми глазами. Надю отогнали. Колонна втянулась на  узкий  спуск
--  и  негде  было  протолкнуться  рядом  с  нею.  Последние  же  конвойные,
замыкавшие запрещ„нное пространство, держались далеко позади, и,  идя  вслед
им, Надя уже не нагнала колонны -- та спустилась  под  гору  и  скрылась  за
другим сплошным забором.
   Вечером и ночью, когда жители Красной Пресни,  этой  московской  окраины,
знаменитой своей борьбою за  свободу,  не  могли  того  видеть,  --  эшелоны
телячьих вагонов подавались на  пересылку;  конвойные  команды  с  болтанием
фонарей,  густым  лаем  собак,  отрывистыми  выкриками,  матом   и   побоями
рассаживали арестантов по сорок  человек  в  вагон  и  тысячами  увозили  на
Печору, на  Инту,  на  Воркуту,  в  Сов-Гавань,  в  Норильск,  в  иркутские,
читинские,  красноярские,  новосибирские,  среднеазиатские,  карагандинские,
джезказганские,    прибалхашские,    иртышские,    тобольские,    уральские,
саратовские, вятские,  вологодские,  пермские,  сольвычегодские,  рыбинские,
потьминские,  сухоб