ть. Но и  руководство,
если б это было руководство делом заведомо  гиблым,  не  могло  вернуть  ему
расположения Лучшего Друга Связистов. Руководить надо  было  делом  заведомо
над„жным.
   К  этому  времени   в   Марфинском   институте   проступило   два   таких
обнад„живающих дела: Вокодер и Сем„рка.
   По какому-то глубинному импульсу, рвущему плети логических доводов,  люди
сходятся или не сходятся с первого взгляда. Яконов и его заместитель Ройтман
не сошлись. Что ни месяц, они становились невыносимее друг для друга и лишь,
впряженные более тяж„лой рукой в одну колесницу, не могли из не„  вырваться,
а  только  тянули  в  разные  стороны.  Когда  секретная  телефония   начала
осуществляться  пробными  параллельными  разработками,  Ройтман,  кого  мог,
стянул  в  Акустическую  для  разработки  системы  "вокодер",  что   значило
по-английски voice coder (кодированный голос),  а  по-русски  было  окрещено
"аппарат искусственной речи", но это не привилось. В ответ и Яконов  ободрал
все прочие группы: самых схватчивых  инженеров  и  самую  богатую  импортную
аппаратуру стянул в  "Сем„рку",  лабораторию  №7.  Хилые  поросли  остальных
разработок погибли в неравной борьбе.
   Мамурин избрал для себя Сем„рку и потому,  что  не  мог  же  он  войти  в
подчинение  к  своему  бывшему  подчин„нному  Ройтману,  и  потому,  что   в
министерстве  тоже  считали  разумным,   чтоб   за   плечами   беспартийного
подпорченного Яконова горел бы неусыпный огненный глаз.
   С  этого  дня  Яконов  мог  быть  или  не  быть  ночью  в  институте   --
разжалованный полковник МВД, подавивший в  себе  стихотворную  страсть  ради
технического прогресса родины, одинокий узник с горячечными белыми  глазами,
с безобразной  худобой  ввалившихся  щ„к,  отклоняя  пищу  и  сон,  таял  на
руководстве до  двух  часов  ночи,  переведя  Сем„рку  на  пятнадцатичасовой
рабочий день. Такой удобный рабочий день мог быть только в Сем„рке, ибо  над
Мамуриным не требовалось контроля вольняшек и их особых ночных дежурств.
   Туда, в Сем„рку, и пош„л Яконов, когда оставил Верен„ва с Нержиным у себя
в кабинете.
 
   Как у простых солдат, хотя никто не объявляет им генеральских диспозиций,
всегда бывает  ясное  сознание,  попали  они  на  направление  главного  или
неглавного  удара,  --  так  и  среди  тр„хсот  зэков   марфинской   шарашки
утвердилось верное представление, что на решающий участок выдвинута Сем„рка.
   Все  в  институте  знали  е„  истинное   наименование   --   "лаборатория
клиппированной речи", но предполагалось, что об этом никто не  знает.  Слово
[клиппированная] было с английского и означало "стриженая" речь.  Не  только
все инженеры и переводчики института, но и монтажники, токари, фрезеровщики,
чуть ли даже не  глуховатый  глуповатый  столяр  знали,  что  установка  эта
строится с использованием американских образцов, однако принято было, что --
только по отчественным. И поэтому американские  радиожурналы  со  схемами  и
теоретическими  статьями  о  клиппировании,  продававшиеся  в  Нью-Йорке  на
лотках, здесь были пронумерованы, прошнурованы, засекречены и  опечатывались
от американских же шпионов в несгораемых шкафах.
   Клиппирование,    демпфирование,    амплитудное    сжатие,    электронное
дифференцирование и интегрирование привольной человеческой речи  было  таким
же  инженерным  издевательством  над  ней,  как  если  б  кто-нибудь  взялся
расчленить Новый Афон или Гурзуф на кубики вещества, втиснуть их в  миллиард
спичечных коробок, перепутать, перевезти  самол„том  в  Нерчинск,  на  новом
месте распутать, неотличимо собрать и  воссоздать  субтропики,  шум  прибоя,
южный воздух и лунный свет.
   То же, в пакетиках-импульсах,  надо  было  сделать  и  с  речью,  да  ещ„
воссоздать е„ так, чтоб не только было вс„ понятно,  но  Хозяин  мог  бы  по
голосу узнать, с кем говорит.
   На шарашках, в этих полубархатных заведениях, куда, казалось, не проникал
зубовный скрежет лагерной борьбы за  существование,  издавна  было  достойно
учреждено начальством: в случае  успеха  разработки  ближайшие  к  ней  зэки
получали вс„ -- свободу, чистый паспорт, квартиру в Москве; остальные же  не
получали ничего -- ни дня скидки со сроку, ни  ста  граммов  водки  в  честь
победителей.
   Середины не было.
   Поэтому арестанты, наиболее усвоившие ту особенную лагерную  цепкость,  с
которой, кажется, зэк может ногтями удержаться на вертикальном  зеркале,  --
самые цепкие арестанты старались попасть в Сем„рку, чтоб из не„  [выскочить]
на волю.
   Так попал сюда жестокий инженер Маркушев, прыщеватое лицо которого дышало
готовностью умереть за идеи инженер-полковника Яконова. Так попали и другие,
того же духа.
   Но проницательный Яконов выбирал в Сем„рку и из тех, кто не напрашивался.
Таков был инженер Амантай  Булатов,  казанский  татарин  в  больших  роговых
очках, прямодушный, с оглушающим смехом, осужд„нный на десять лет за плен  и
за связи с врагом народа Мусой Джалилем. (В шутку Амантая считали  старейшим
работником [фирмы], ибо, кончив радиоинститут в июне сорок  первого  года  и
брошенный в месиво смоленского направления,  он  как  татарин  был  извлеч„н
немцами из лагеря военнопленных и начал  свою  производственную  практику  в
цехах этой самой фирмы "Лоренц", когда е„ руководители ещ„  подписывались  в
письмах  "mit  Heil  Hitler!").  Таков  был  и  Андрей  Андреевич   Потапов,
специалист совсем не по  слабым  токам,  а  по  сверхвысоким  напряжениям  и
строительству  электростанций.  На  шарашку  Марфино  он  попал  по   ошибке
неосведомленного чиновника, отбиравшего карточки в картотеке  ГУ  Лага.  Но,
будучи истинным инженером и беззаветным работягой, Потапов в Марфино  быстро
развернулся и стал незаменимым при  аппаратуре  наиболее  точных  и  сложных
радио-измерений.
   Ещ„ тут был инженер Хоробро'в, большой знаток радио. В группу №7  он  был
назначен с самого начала, когда она была рядовая группа. Последнее время  он
тяготился Сем„ркой, никак не включался в е„ бешеный темп -- и  Мамурин  тоже
тяготился им.
   Наконец долгоруким молниевидным [спецнарядом] сюда, в марфинскую Сем„рку,
был доставлен из-под Салехарда,  из  бригады  усиленного  режима  каторжного
лагеря мрачный арестант и гениальный инженер Александр Бобынин  --  и  сразу
поставлен надо всеми. Бобынин был взят из самого зева  смерти.  Бобынин  был
первый кандидат на освобождение в случае успеха. Поэтому он работал, тянул и
после полуночи, но с таким презрительным достоинством,  что  Мамурин  боялся
его и ему одному не смел делать замечаний.
   Сем„рка была такая же комната, как Акустическая, только этажом  над  ней.
Так же она была заставлена аппаратурой и смешанной мебелью, только не было в
е„ углу одоробла акустической будки.
   Яконов по несколько раз на дню бывал в Сем„рке,  поэтому  приход  его  не
воспринимался тут как приход большого начальства. Только Маркушев  и  другие
угодники выдвинулись впер„д  и  захлопотали  ещ„  радостней  и  быстрей,  да
Потапов, чтобы закрыть  видимость,  добавил  частотомер  --  в  просвет,  на
многоэтажный стеллаж приборов, отгораживающий его от остальной  лаборатории.
Он свою работу выполнял без рывков, с долгами всеми был разочт„н,  и  сейчас
мирно ладил портсигар из прозрачной красной пластмассы,  предназначенный  на
завтрашнее утро в подарок.
   Мамурин поднялся навстречу Яконову как равный к  равному.  Он  был  не  в
синем комбинезоне простых зэков, а в костюме дорогой шерсти, но и этот наряд
не красил его изможд„нного лица и костлявой фигуры.
   То, что было сейчас изображено на его лимонном  лбу  и  бескровных  губах
нежильца на этом свете, условно означало  и  было  воспринято  Яконовым  как
радость:
   -- Антон Николаич!  Перестроили  на  каждый  шестнадцатый  импульс  --  и
гораздо лучше стало. Вот послушайте, я вам почитаю.
   "Почитать" и "послушать" -- это была обычная проба  качества  телефонного
тракта: тракт менялся по несколько раз в день -- добавкой, или  устранением,
или заменой какого-нибудь звена, а устраивать каждый  раз  артикуляцию  было
громоздко, невдоспех за конструктивными мыслями инженеров, да и  расч„та  не
было  получать  грубые  цифры  от  этой  недружелюбной  науки,   захваченной
ройтмановским выкормышем Нержиным.
   Привычно подчин„нные единой мысли, ничего не  спрашивая  и  не  объясняя,
Мамурин пош„л в дальний угол комнаты и там, отвернувшись,  прижав  трубку  к
скуле, стал читать в телефон газету, а Яконов около стойки с панелями  надел
наушники, включ„нные на другом конце тракта, и  стал  слушать.  В  наушниках
творилось нечто ужасное: звуки разрывались тресками,  грохотами,  визжанием.
Но как мать с любовью вглядывается в уродства своего дет„ныша, так Яконов не
только не сд„ргивал телефонов со страдающих ушей, но плотнее  вслушивался  и
находил, что это ужасное было как будто  лучше  того  ужасного,  которое  он
слышал перед обедом. Речь Мамурина была вовсе не живая разговорная  речь,  а
размеренное нарочито-ч„ткое  чтение,  к  тому  же  Мамурин  читал  статью  о
наглости югославских  пограничников  и  о  распоясанности  кровавого  палача
Югославии  Ранковича,  превратившего  свободолюбивую   страну   в   сплошной
застенок, -- поэтому Яконов легко угадывал недослышанное, понимал,  что  это
-- угадка,  и  забывал,  что  это  угадка,  и  вс„  более  утверждался,  что
слышимость с обеда стала лучше.
   И ему хотелось поделиться с Бобыниным. Грузный, широкоплечий, с  головой,
демонстративно  остриженной  наголо,  хотя  на  шарашке  разрешались   любые
прич„ски, Бобынин сидел неподалеку. Он не  обернулся  при  входе  Яконова  в
лабораторию  и,  склонясь  над  длинной  лентой  фото-осциллограммы,   мерил
остриями измерителя.
   Этот Бобынин был  букашка  мироздания,  ничтожный  зэк,  член  последнего
сословия, бесправнее колхозника. Яконов был вельможа.
   И Яконов не решался отвлечь Бобынина, как ему этого ни хотелось!
   Можно построить Эмпайр-стэйт-билдинг. Вышколить прусскую  армию.  Взнести
иерархию тоталитарного государства выше престола Всевышнего.
   Нельзя преодолеть какого-то странного духовного превосходства иных людей.
   Бывают солдаты, которых боятся  их  командиры  рот.  Чернорабочие,  перед
которыми робеют прорабы. Подследственные, вызывающие трепет у следователей.
   Бобынин знал вс„ это и нарочно так ставил себя с начальством. Всякий раз,
разговаривая с ним, Яконов ловил себя на  трусливом  желании  угодить  этому
зэку, не раздражать его, -- негодовал на это чувство, но замечал, что и  все
другие так же разговаривают с Бобыниным.
   Снимая наушники, Яконов прервал Мамурина:
   -- Лучше,  Яков  Иваныч,  определ„нно  лучше!  Хотелось  бы  Рубину  дать
послушать, у него ухо хорошее.
   Кто-то когда-то,  довольный  отзывом  Рубина,  сказал,  что  у  него  ухо
[хорошее]. Бессознательно это подхватили, поверили. Рубин на  шарашку  попал
случайно, перебивался тут переводами. Было у него  левое  ухо,  как  у  всех
людей, а правое даже приглушено фронтовой  контузией  --  но  после  похвалы
пришлось это скрывать. Славой  своего  "хорошего  уха"  он  и  держался  тут
прочно, пока ещ„ прочней не окопался капитальной  работой  "Русская  речь  в
восприятии слухо-синтетическом и электро-акустическом".
   Позвонили в Акустическую за  Рубиным.  Пока  ждали  его,  стали,  уже  по
десятому разу, слушать сами. Маркушев, сильно сдвинув брови, с  напряж„нными
глазами, чуть-чуть подержал трубку и резко заявил, что -- лучше, что намного
лучше (идея перестройки на шестнадцать импульсов принадлежала ему, и он  ещ„
до перестройки знал, что будет лучше). Булатов завопил на  всю  лабораторию,
что надо  согласовать  с  шифровальщиками  и  перестроить  на  тридцать  два
импульса. Двое услужливых электромонтажников, Любимичев и Сиромаха, разодрав
наушники между собой, стали слушать каждый одним ухом и тотчас же с  кипучей
радостью подтвердили, что стало именно разборчивее.
   Бобынин, не поднимая головы, продолжал мерить осциллограмму.
   Ч„рная стрелка больших  электрических  часов  на  стене  перепрыгнула  на
половину одиннадцатого. Скоро во всех лабораториях,  кроме  Сем„рки,  должны
были кончать работу, сдавать секретные журналы в несгораемый шкаф,  зэки  --
уходить спать, а вольняшки -- бежать к остановке автобусов, ходящих попоздну
уже реже.
   Илья Терентьевич Хоробров задней  стороной  лаборатории,  не  на  виду  у
начальства, тяж„лой поступью прош„л за  стеллаж  к  Потапову.  Хоробров  был
вятич,  и  из  самого  медвежьего  угла  --  из-под  Кая,  откуда   сплошным
тысячев„рстным царством не в одну Францию по  болотам  и  лесам  раскинулась
страна ГУЛаг. Он навиделся и понимал побольше многих, ему иногда становилось
так  не  вперетерп,  что  хоть  лбом  колотись  о  чугунный  столб  уличного
репродуктора. Необходимость постоянно скрывать свои  мысли,  подавлять  сво„
ощущение справедливости, -- пригнула его фигуру, сделала взгляд  неприятным,
врезала трудные морщины у губ. Наконец, в  первые  послевоенные  выборы  его
задавленная жажда высказаться прорвалась, и на избирательном бюллетене подле
вычеркнутого им кандидата он написал мужицкое ругательство. Это было  время,
когда из-за нехватки рабочих рук не восстанавливались жилища, не  засевались
поля. Но несколько  лбов-сыщиков  в  течении  месяца  изучали  почерки  всех
избирателей участка --  и  Хоробров  был  арестован.  В  лагерь  он  ехал  с
простодушной радостью, что хоть здесь-то  будет  говорить  от  души.  Да  не
свободной республикой оказался и лагерь! -- под доносами  стукачей  пришлось
замолчать Хороброву и в лагере.
   Сейчас благоразумие требовало, чтоб  он  толпошился  средь  общей  работы
Сем„рки  и  обеспечил  бы  себе   если   не   освобождение,   то   безбедное
существование. Но тошнота от несправедливости, даже не касавшейся лично его,
поднялась в н„м до той высоты, когда уже не хочется и жить.
   Зайдя за стеллаж Потапова, он приклонился к его столу и тихо предложил:
   -- Андреич! Смываться пора. Суббота.
   Потапов  как   раз   прилаживал   к   прозрачному   красному   портсигару
бледно-розовую защ„лку. Он отклонил голову, любуясь, и спросил:
   -- Как, Терентьич, подходит? По цвету?
   Не получив ни одобрения, ни порицания,  Потапов  посмотрел  на  Хороброва
поверх очков в простой металлической оправе, как смотрят бабушки, и сказал:
   -- Зачем раздражать дракона? Читайте передовицы "Правды": время  работает
на нас. Антон уйд„т -- и мы тот-час-же испаримся.
   У него была манера делить по слогам и поддерживать  мимикой  какое-нибудь
важное слово во фразе.
   Тем временем в лаборатории уже был Рубин. Именно  сейчас,  к  одиннадцати
часам, Рубину, и без того весь вечер настроенному нерабоче, хотелось  только
идти скорей в тюрьму и глотать дальше Хемингуэя. Однако, придав своему  лицу
подобие большого интереса к новому качеству  тракта  Сем„рки,  он  попросил,
чтобы читал обязательно Маркушев, ибо его высокий голос с основным гоном 160
герц  должен  проходить  хуже  (этим  подходом  к  делу   сразу   проявлялся
специалист). Надев наушники, Рубин несколько раз подавал  команды  Маркушеву
читать то громче, то тише,  то  повторять  фразы  "Жирные  сазаны  ушли  под
палубу" и "Вспомнил, спрыгнул, победил" -- известные всем на шарашке  фразы,
придуманные Рубиным же для проверки отдельных  звукосочетаний.  Наконец,  он
вынес приговор, что общая тенденция к улучшению есть, гласные звуки проходят
просто замечательно, несколько хуже с глухими  зубными,  ещ„  беспокоит  его
форманта "ж" и  вовсе  не  ид„т  столь  характерное  для  славянских  языков
сочетание согласных "всп", над чем и надо поработать.
   Сразу раздался хор голосов, обрадованный, что, значит, тракт стал  лучше.
Бобынин поднял голову от осциллограммы и густым басом отозвался насмешливо:
   -- Глупости! Лапоть вправо, лапоть влево. Не наугад щупать надо, а  метод
искать.
   Все неловко замолчали под его тв„рдым неотклоняемым взглядом.
   А за стеллажом Потапов грушевой эссенцией приклеивал к портсигару розовую
защ„лку. Все три года немецкого плена Потапов просидел в лагерях -- и  выжил
главным образом своим умением делать привлекательные зажигалки, портсигары и
мундштуки из отбросов, да ещ„ и не пользуясь никакими инструментами.
   Никто  не  спешил  уйти  с  работы!  И  это  было  накануне   украденного
воскресенья!
   Хоробров выпрямился. Положив свои секретные дела  на  стол  Потапову  для
сдачи в шкаф, он вышел из-за стеллажа и неторопливо направился к выходу,  по
дороге обходя всех столпившихся у стойки клиппера.
   Мамурин бледно полыхнул ему в спину:
   -- Илья  Терентьич!  А  вы  почему  не  послушаете?  Вообще  --  куда  вы
направились?
   Хоробров так же неторопливо  обернулся  и,  искаж„нно  улыбаясь,  ответил
раздельно:
   -- Я хотел бы избежать говорить об этом вслух. Но  если  вы  настаиваете,
извольте: в данный момент я иду в  уборную,  то  бишь  в  сортир.  Если  там
обойд„тся вс„ благополучно -- проследую в тюрьму и лягу спать.
   В наступившей трусливой тишине Бобынин,  чьего  смеха  почти  никогда  не
слышали, гулко расхохотался.
   Это был бунт на военном  корабле!  Словно  собираясь  ударить  Хороброва,
Мамурин сделал к нему шаг и спросил визгливо:
   -- То есть, как это -- спать? Все люди работают, а вы -- спать?
   Уже  взявшись  за  ручку  двери,   Хоробров   ответил   едва   на   грани
самообладания:
   -- Да так -- просто [спать]!  Я  по  конституции  свои  двенадцать  часов
отработал -- и хватит! -- И, уже начиная взрываться, что-то  хотел  добавить
непоправимое, но дверь распахнулась -- и дежурный по институту объявил:
   -- Антон Николаич! Вас -- срочно к городскому телефону.
   Яконов поспешно встал и вышел перед Хоробровом.
   Вскоре и Потапов погасил настольную лампу,  переложил  свои  и  Хороброва
секретные дела на  стол  к  Булатову  и  средним  шагом,  совсем  безобидно,
прохромал к выходу. Он прилегал на правую ногу после пережитой ещ„ до  войны
аварии с мотоциклом.
   Звонил Яконову замминистра Селивановский.  К  двенадцати  часам  ночи  он
вызывал его в министерство, на Лубянку.
   И это была жизнь!..
   Яконов вернулся в свой кабинет к Верен„ву и  Нержину,  отправил  второго,
первому предложил подъехать в его машине, оделся, уже в перчатках вернулся к
столу и под записью "Нержина -- списать" добавил:
   "и -- Хороброва".
 
   Когда  Нержин,  сознавая,  что  произошло   непоправимое,   но   ещ„   не
почувствовав его до конца, вернулся  в  Акустическую,  --  Рубина  не  было.
Остальные были все те же, и Валентуля, возясь в проходе с панелью, усаженной
десятками радиоламп, вскинул живые глаза.
   -- Спокойно, парниша! -- задержал он Нержина  взброшенной  пятерн„й,  как
автомашину. -- Почему у меня в третьем каскаде нет накала, вы не знаете?  --
И вспомнил:
   -- Да! А зачем вас вызывали? [кес ке пассэ]?
   -- Не хамите, Валентайн, -- хмуро уклонился Нержин. Этому одноданцу своей
науки  он  не  мог  бы  признаться,  что  отр„кся,  только  что  отр„кся  от
математики.
   --  Если  у  вас  неприятности   --   могу   порекомендовать:   включайте
танцевальную музыку! А чего нам огорчаться? Вы читали этого...  как  его...?
ну, папироса в зубах, метр курим, два бросаем... сам  лопатой  не  ворочает,
других призывает... ну, вот это:
   Моя милиция -
   Меня стереж„т!
   В запретной зоне -
   Как хорошо!
 
   Но тут же, занятый новой мыслью, Валентуля уже подавал команду:
   -- Вадька! Осциллограф включи-ка!
   Нержин подош„л к своему столу, ещ„ не сел и увидел, что Симочка была  вся
в тревоге. Она открыто смотрела на Глеба, и тонкие бровки е„ подрагивали.
   -- А где Борода, Серафима Витальевна?
   -- Его тоже Антон Николаич вызвал, в Сем„рку, -- громко ответила Симочка.
И, отойдя к щитку коммутатора, ещ„ громче, слышно всем, попросила:
   -- Глеб Викентьич! Вы проверьте, как я  новые  таблицы  читаю.  Ещ„  есть
полчаса.
   Симочка была в артикуляции одним из дикторов.