о-покатым  назад  лбом
питекантропа, неуверенно бр„л мимо полок и  пальцами  скрюченными  держался,
хватался, перебирал по строю своих врагов.
   Невидимый внутренний оркестр, под который он шагал, разладился и замолк в
н„м.
   И заломили, почти отняться готовы были  ноги.  Тяж„лыми  волнами  било  в
голову, слабеющая цепь мыслей распалась -- и он совсем забыл, зачем  подош„л
к этим полкам? о ч„м он только что думал?
   Он опустился на близкий стул, закрыл лицо руками.
   Это была собачья старость... Старость без  друзей.  Старость  без  любви.
Старость без веры. Старость без желаний.
   Даже любимая дочь давно была ему не нужна, чужда.
   Ощущение перешибленной памяти, меркнущего разума,  отъединения  ото  всех
живых заполняло его беспомощным ужасом.
   Мутным взглядом он обв„л  комнату,  не  различая,  близко  е„  стены  или
далеко.
   На тумбочке рядом стоял ещ„ один графинчик  под  замком.  Сталин  нащупал
ключ, длинно привязанный к поясу (в дурном состоянии он мог обронить  его  и
искать долго), отпер графинчик, налил и выпил бодрящей настойки.
   И ещ„ сидел с закрытыми глазами. В теле стало лучше, лучше, хорошо.
   Проясневший взгляд его упал на телефон --  и  что-то,  ускользавшее  весь
вечер, опять скользнуло по его памяти кончиком змеиного хвоста.
   Что-то надо было спросить у Абакумова... Арестован ли Гомулка?..
   Да!  Вот  оно!  Он  поднялся  и,  мягко  шаркая  по  ковру,  добрался  до
письменного стола, взял ручку, написал на календаре: [Секретная телефония].
   Рапортовали, что собраны лучшие силы, что полная материальная  база,  что
энтузиазм, что встречные обязательства  --  почему  не  кончают?!  Абакумов,
морда наглая, просидел, собака, час битый -- ни слова не сказал!
   Вот так и все они, во всех ведомствах -- каждый старается обмануть своего
Вождя! Как же можно им довериться? Как же можно не работать по ночам?
   Ещ„ до завтрака больше десяти часов.
   Он позвонил, чтоб его переодели в халат.
   Беззаботная страна может спать, но Отец е„ спать не может!
 
   Уж, кажется, вс„ было сделано для бессмертия.
   Но Сталину казалось, что современники, хотя и называют его  Мудрейшим  из
Мудрейших, -- вс„-таки не по заслугам мало восхищаются им; вс„-таки в  своих
восторгах поверхностны и не оценили всей глубины его гениальности.
   И последнее время язвила его мысль: не  только  выиграть  третью  мировую
войну, но совершить ещ„ один научный подвиг, внести свой блистающий вклад  в
какую-нибудь ещ„ из наук, кроме философских и исторических.
   Конечно, такой вклад он мог бы внести  в  биологию,  но  там  он  доверил
работу Лысенко, этому честному энергичному человеку из народа. Да  и  больше
была  заманчива  для  Сталина   математика   или   хотя   бы   физика.   Все
Основоположники бесстрашно пробовали свои силы в этих науках. Просто завидно
читать бойкие рассуждения Энгельса о ноле или о минус единице, возведенной в
квадрат. Восхищала Сталина и та решительность Ленина, с которой  он,  юрист,
пош„л в дебри физики, и там, на месте, распушил уч„ных, доказал, что материя
не может превращаться ни в какую энергию.
   Сталин же, сколько ни перелистывал учебник "Алгебры" Кисел„ва и  "Физику"
Соколова для  старших  классов,  --  никак  не  мог  набрести  ни  на  какой
счастливый толчок.
   Такую счастливую мысль -- правда, совсем в другой области, в языкознании,
ему подал недавний случай с тбилисским профессором Чикобавой. Этого Чикобаву
Сталин смутно помнил, как всех сколько-нибудь выдающихся  грузинов:  он  был
посетителем дома Игнатошвили-сына, тбилисского адвоката, меньшевика,  и  сам
фронд„р, уже не мыслимый нигде, кроме Грузии.
   В последней  статье,  доживи  до  того  почтенного  возраста  и  до  того
скептического состояния  ума,  когда  начинаешь  мало  считаться  с  земным,
Чикобава умудрился написать по видимости антимарксистскую ересь, что язык --
никакая не [надстройка], а просто себе язык, и что будто бы существует  язык
не  буржуазный  и  пролетарский,  а  просто  национальный  язык.  И  открыто
осмелился посягнуть на имя самого Марра.
   Так как и тот и другой были грузинами, то отклик последовал в  грузинском
же университетском вестнике,  серенький  непереплетенный  номер  которого  с
грузинской    вязью    лежал    сейчас     перед     Сталиным.     Несколько
лингвистов-марксистов-марристов обрушились на наглеца с  обвинениями,  после
которых тому оставалось только ожидать  ночного  стука  МГБ.  Уже  намекнуто
было, что Чикобава -- агент американского империализма.
   И ничто не спасло бы Чикобаву, если бы Сталин не снял трубку и не оставил
его жить. Его он оставил жить, а простеньким провинциальным мыслям  Чикобавы
решил дать бессмертное изложение и гениальное развитие.
   Правда, звучней было бы опровергнуть, например, контрреволюционную теорию
относительности или волновую механику. Но за государственными делами  просто
нет  на  это  времени.  Языкознание  же  вс„-таки  рядом  с  грамматикой,  а
грамматика по трудности всегда казалась Сталину рядом с математикой.
   Это можно будет ярко, выразительно  написать  (он  уже  сидел  и  писал):
"Какой  бы  язык  советских  наций  мы  ни  взяли  --  русский,  украинский,
белорусский,  узбекский,  казахский,   грузинский,   армянский,   эстонский,
латвийский, литовский, молдавский, татарский,  азербайджанский,  башкирский,
туркменский... (вот  ч„рт,  с  годами  ему  вс„  трудней  останавливаться  в
перечислениях. Но надо ли?  Так  лучше  в  голову  входит  читателю,  ему  и
возражать не хочется)... -- каждому ясно, что..." Ну, и там что-нибудь,  что
каждому ясно. А что ясно? Ничего не ясно... Экономика -- базис, общественные
явления -- надстройка. И -- ничего третьего, как всегда в марксизме.
   Но с опытом жизни Сталин  разобрался,  что  без  третьего  не  поскачешь.
Например, нейтральные страны могут же быть (их доконаем  потом  отдельно)  и
нейтральные партии (конечно, не у нас). При Ленине скажи такую  фразу:  "Кто
не с нами -- тот ещ„ не против нас"? -- в минуту бы выгнали [из рядов].
   А получается так... Диалектика.
   Вот и тут. Над стать„й Чикобавы Сталин сам задумался, пораж„нный  никогда
не приходившей ему мыслью: если язык -- надстройка, почему он не меняется  с
каждой  эпохой?  Если  он  [не]  надстройка,  так  что  он?  Базис?   Способ
производства?
   Собственно так: способ производства состоит  из  производительных  сил  и
производственных отношений. Назвать язык [отношением] -- пожалуй что нельзя.
Значит, язык -- производительная сила? Но производительные силы есть: орудия
производства, средства производства и люди. Но хотя люди говорят языком, вс„
же язык -- не люди. Ч„рт его знает, тупик какой-то.
   Честнее всего было бы признать, что язык -- это орудие производства,  ну,
как станки, как железные дороги, как почта. Тоже ведь --  связь.  Сказал  же
Ленин:
   "без почты не может быть социализма". Очевидно, и без языка...
   Но если прямым тезисом так и дать, что язык -- это  орудие  производства,
начн„тся хихиканье. Не у нас, конечно.
   И посоветоваться не с кем.
   Ну,  можно  будет  вот  так,  поосторожнее:  "В  этом   отношении   язык,
принципиально отличаясь от надстройки,  не  отличается,  однако,  от  орудий
производства, скажем от машин, которые так же  безразличны  к  классам,  как
язык."
   "Безразличны к классам"! Тоже ведь раньше, бывало, не скажешь...
   Он поставил точку. Заложил руки за затылок, зевнул и  потянулся.  Не  так
много он ещ„ думал, а уже устал.
   Сталин поднялся и прош„лся по кабинету. Он подош„л к  небольшому  окошку,
где вместо ст„кол было два слоя прозрачной желтоватой брони,  а  между  ними
высокое  выталкивающее  давление.   Впрочем,   за   окнами   был   маленький
отгороженный садик, там по утрам проходил садовник под наблюдением охраны --
и сутки не было больше никого.
   За непробиваемыми ст„клами стоял в садике туман. Не было видно ни страны,
ни Земли, ни Вселенной.
   В такие ночные часы, без единого звука и без единого человека, Сталин  не
мог быть уверен, что вся страна-то его существует.
   Когда после войны несколько раз он ездил на юг, он видел одно пустое  как
вымершее пространство, никакой живой России, хотя проехал тысячи  километров
по земле (самол„там он себя не доверял). Ехал ли  он  на  автомобилях  --  и
пустое стлалось шоссе, и безлюдная полоса вдоль него. Ехал ли он поездом  --
и вымирали станции, на остановках по  перрону  ходила  только  его  поездная
свита и очень проверенные железнодорожники (а скорей всего -- чекисты). И  у
него укреплялось ощущение, что он одинок не только на своей кунцевской даче,
но и вообще во всей России, что вся Россия --  придумана  (удивительно,  что
иностранцы верят  в  е„  существование).  К  счастью,  однако,  это  неживое
пространство исправно поставляет государству  хлеб,  овощи,  молоко,  уголь,
чугун -- и вс„ в заданных количествах  и  в  срок.  Ещ„  и  отличных  солдат
поставляет это пространство. (Тех дивизий Сталин тоже никогда своими глазами
не видел, но судя по взятым городам -- которых  он  тоже  не  видел  --  они
несомненно существовали.)
   Сталин был так одинок, что уже некем было ему себя проверить,  не  с  кем
соотнестись.
   Впрочем, половина Вселенной заключалась в его собственной  груди  и  была
стройна, ясна. Лишь вторая половина  --  та  самая  объективная  реальность,
корчилась в мировом тумане.
   Но отсюда, из укрепл„нного,  охраняемого,  очищенного  ночного  кабинета,
Сталин совсем не боялся той второй половины -- он чувствовал в  себе  власть
кор„жить е„, как хотел. Только когда приходилось своими ногами вступать в ту
объективную реальность, например, поехать на большой банкет в Колонный  зал,
своими ногами пересечь пугающее пространство от автомобиля до двери, и потом
своими ногами подниматься по лестнице, пересекать ещ„ слишком обширное  фойе
и  видеть  по  сторонам  восхищ„нных,  почтительных,  но  вс„   же   слишком
многочисленных гостей -- тогда Сталин чувствовал себя худо, и не знал  даже,
как лучше использовать руки свои, давно не годные к  настоящей  обороне.  Он
складывал их на животе и улыбался. Гости думали, что Всесильный улыбается  в
милость к ним, а он улыбался от растерянности...
   [Пространство] им самим  было  названо  коренным  условием  существования
материи. Но овладев его сухой шестой частью, он стал опасаться  его.  Тем  и
хорош был его ночной кабинет, что здесь не было пространства.
   Сталин задвинул металлическую шторку и попл„лся опять к столу.  Проглотил
таблетку, снова сел.
   Никогда в жизни ему не везло, но надо трудиться. Потомки оценят.
   Как это случилось, что в языкознании  --  аракчеевский  режим?  Никто  не
смеет слова сказать против Марра. Странные  люди!  Робкие  люди!  Учишь  их,
учишь демократии, разжу„шь им, в рот положишь -- не берут!
   Вс„ -- самому, и тут -- самому...
   И он в увлечении записал несколько фраз:
   "Надстройка [для того] и создана базисом, [чтобы..."]
   "Язык [для того и создан, чтобы..."]
   В усердии выписывания слов он низко склонил над листом  коричневато-серое
лицо с большим носом-бороздилом.
   Лафарг этот, тоже мне в теоретики! -- "внезапная языковая революция между
1789 и 1794 годами". (Или с тестем согласовал?..)
   Какая там революция! Был французский язык -- и остался французский.
   Кончать надо все эти разговорчики о революциях!
   "Вообще нужно сказать к сведению товарищей,  увлекающихся  взрывами,  что
закон перехода от старого качества к новому качеству пут„м взрыва неприменим
не только к истории  развития  языка,  --  он  редко  применим  и  к  другим
общественным явлениям."
   Сталин отклонился, перечитал. Это  хорошо  получилось.  Надо,  чтобы  это
место агитаторы особенно хорошо разъясняли: что с какого-то  момента  всякие
революции прекращаются и развитие ид„т только эволюционным  пут„м.  И  даже,
может быть, количество не переходит в качество. Но об этом в другой раз.
   "Редко"?.. Нет, пока ещ„ так нельзя.
   Сталин перечеркнул "редко" и написал: "не всегда".
   Какой бы примерчик?
   "Мы  перешли  от  буржуазного  индивидуально-крестьянского  строя  (новый
термин получился, и хороший термин!) к социалистическому колхозному."
   И, поставив, как все люди, точку, он подумал и дописал: "строю". Это  был
его любимый стиль: ещ„ один удар по уже забитому гвоздю. С повторением  всех
слов любая фраза воспринималась им как-то понятнее. Увлеч„нное  перо  писало
дальше:
   "Однако, этот переворот совершился не пут„м  взрыва,  то  есть  не  пут„м
свержения существующей власти, -- (надо, чтоб это место  агитаторы  особенно
разъясняли!), -- и создания новой власти", --  (об  этом  чтоб  и  мысли  не
было!!).
   С легкодумной ленинской руки  в  советской  исторической  науке  признают
только революцию снизу, а  революцию  сверху  считают  полумерой,  ублюдком,
признаком дурного тона. Но пора назвать вещи своими именами:
   "А удалось это проделать потому, что это  была  революция  [сверху],  что
переворот был соверш„н по инициативе существующей власти..."
   Стоп,   это   получилось   нехорошо.   Так   выходит,   что    инициатива
коллективизации шла не от крестьян?..
   Сталин откинулся в кресле, зевнул -- и вдруг потерял  мысль,  все  мысли,
какие только что были. Загоревшийся в н„м пыл исследования -- погас.
   Сильно сгорбившись, путаясь в длинных полах  халата,  шаркающею  походкой
владетель полумира прош„л во вторую узкую  дверь,  не  различную  от  стены,
опять в кривой узкий лабиринтик, а лабиринтиком  --  в  низкую  спальню  без
окна, с железобетонными стенами.
   Ложась, он кряхтел и пытался подкрепить себя привычным  рассуждением:  ни
Наполеон, ни Гитлер не могли взять  Британии  потому,  что  имели  врага  на
континенте. А у него -- не будет. Сразу с Эльбы -- марш на  Ламанш,  Франция
сыпется как труха  (французские  коммунисты  помогут),  Пиренеи  --  с  ходу
штурмом. Блитц-криг -- это, конечно, афера. Но  без  молниеносной  войны  не
обойтись.
   Начать можно будет, как атомных бомб наделаем и прочистим тыл хорошенько.
   Уже уткнувшись в подушку щекой, перебрал последние бессвязные мысли:  что
в Корее тоже надо молниеносно; что с нашими танками,  артиллерией,  авиацией
обойд„мся мы, пожалуй, и без Мирового Октября.
   Вообще путь к мировому коммунизму проще всего через Третью Мировую войну:
сперва объединить весь мир, а уже там учреждать коммунизм. Иначе --  слишком
много сложностей.
   Не нужно больше никаких революций! Сзади, сзади все революции! Впереди --
ни одной!
   И опустился в сон.
 
   Когда инженер-полковник Яконов вышел  из  министерства  боковым  парадным
ходом на  улицу  Дзержинского  и  обогнул  черно-мраморный  нос  здания  под
пилястры Фуркасовского, он не сразу узнал свою "победу" и уже  надавил  было
ручку садиться в чужую.
   Вся прошедшая ночь была густо-туманная. Снег, порывавшийся идти с вечера,
вначале вс„ таял, потом пресекся. Сейчас, под утро, туман жался к  земле,  а
натаявшую воду подбирало хрупким ледком.
   Холодало.
   Было уже скоро пять часов. В небе стояла ч„рная фонарная ночь.
   Мимо проходил студент-первокурсник (он всю ночь простоял  в  парадном  со
своей возлюбленной) и с завистью поглядел, как Яконов садился в  автомобиль.
Он вздохнул -- дожив„т ли когда-нибудь, чтоб  иметь  машину.  Не  то,  чтобы
девушку покатать в легковой -- он и в грузовике-то ездил только в кузове,  в
колхоз на уборочную.
   Но он не знал, кому завидовал...
   Шоф„р спросил:
   -- Домой?
   Яконов бессмысленно держал на ладони карманные часы, не понимая, что  они
показывали.
   -- Домой? -- спросил шоф„р.
   Яконов дико посмотрел на него.
   -- А? Нет.
   -- В Марфино? -- удивился шоф„р. Хотя он ждал в бурках и в  полушубке  --
он продрог, хотел спать.
   -- Нет, -- ответил инженер-полковник, держась рукой чуть повыше сердца.
   Шоф„р смотрел на лицо шефа в мутноватом пятне от уличного  фонаря  сквозь
ветровое стекло.
   Это не был его шеф. Покойные мягкие, порой надменно-сжатые  губы  Яконова
беспомощно тряслись.
   И он вс„ ещ„ держал на ладони часы, не понимая.
   И хотя шоф„р с полуночи ждал, злился на полковника,  матерясь  в  бараний
мех воротника, припоминая ему все  его  дурные  поступки  за  два  года,  --
сейчас, не переспрашивая больше, он поехал наугад. И злость его прошла.
   Было так поздно, что уже становилось рано. Редкий  автомобиль  встречался
на пустынных улицах. Уже не было ни милиции, ни тех, кто раздевает, ни  тех,
кого раздевают. Скоро должны были пойти троллейбусы.
   Несколько раз шоф„р оглядывался на полковника: вс„ же  надо  было  что-то
решать. Он уже сгонял до Мясницких  ворот,  доехал  бульварами  до  Трубной,
свернул на Неглинную. Но не ездить же было так до утра!
   Яконов неподвижным бессмысленным взглядом уп„рся впер„д, в ничто.
   Он жил на Большой Серпуховке. Рассчитывая, что вид кварталов,  близких  к
дому, привед„т инженер-полковника к желанию вернуться домой, шоф„р  направил
в Замоскворечье. Из  Охотного  ряда  он  развернулся  на  строгую  пустынную
Красную площадь.
   Зубцы стен и верхушки елей у стен тронуло инеем. Брусчатка была  особенно
скользка. Туман жался под кол„са автомобиля, к мостовой.
   В двухстах метрах от них за зубцами, которые поэтами назывались не  иначе
как священными, за проходными, караулками, вахтами,  часовыми,  патрулями  и
засадами, обитал, по тем же поэтам, Неусыпный, и должен был  сейчас  кончать
свою одинокую ночь.
   А они проехали, даже не вспомнив о н„м.
   И уж когда спустились мимо  Василия  Блаженного  и  повернули  налево  по
набережной, шоф„р затормозил и спросил опять:
   -- А может домой, товарищ полковник?
   Надо было именно домой. Может быть этих ночей, проводимых дома,  осталось
меньше, чем пальцев. Но как п„с убегает умирать в  одиночестве,  так  Яконов
должен был уйти куда-то, не в семью.
   Подобрав полы кожаного пальто, он вышел из "Победы" и сказал шоф„ру:
   -- Ты, братец, езжай-ка спи, я сам дойду.
   [Братцем] он иногда называл  шоф„ра.  Но  звукнула  в  его  голосе  такая
скорбь, будто он прощался.
   Москва-река была до набережных покрыта шевелящимся одеялом тумана.
   Не заст„гивая пальто,  в  полковничьей  папахе  чуть  набекрень,  Яконов,
оскользаясь, пош„л по набережной.
   Шоф„р хотел окликнуть его, поехать с ним рядом, но потом подумал, что  --
небось, в таких чинах не топятся, развернулся и уехал.
   А Яконов пош„л долгим прол„том набережной  без  пересечений,  с  каким-то
бесконечным деревянным заборцем слева, рекою справа.  Ш„л  он  по  асфальту,
посередине, немигающе уставясь в дал„кие фонарные огни.
   И пройдя сколько-то, ощутил, что  вот  эта  похоронная  ходьба  в  полном
одиночестве доставляет ему простое и давно не испытанное удовольствие.
   Когда их вызвали к министру второй раз --  случилось  непоправимое.  Было
ощущение, что рухнули все привычные прикрывающие потолки. Абакумов  метался-
красным зверем. Он наступал на них,  разгонял  их  по  кабинету,  матюгался,
плевал -- едва что мимо них, и, не соразмерив тычка кулаком к лицу  Яконова,
с очевидным желанием причинить боль, зацепил  его  мягкий  белый  нос,  и  у
Яконова пошла кровь.
   Селивановского  он  разжаловал  в  лейтенанты  и  послал  на   заполярную
подкомандировку; Осколупова вернул рядовым надзирателем в Бутырскую  тюрьму,
где тот начал карьеру в 1925 году;  а  Яконова  за  обман  и  за  [повторное
вредительство] арестовал и послал в таком  же  синем  комбинезоне  в  ту  же
Сем„рку, к Бобынину, своими руками налаживать клиппированную речь.
   Потом отдышался и дал им последнего сроку -- до ленинской годовщины.
   Большой безвкусный кабинет плыл и качался в глазах  Яконова.  Платком  он
пытался осушить нос. Он стоял беззащитно перед Абакумовым,  а  сам  думал  о
тех, с кем проводил один  только  час  в  сутки,  но  единственно  для  кого
извивался, боролся и тиранил остальные часы бодрствования: о  двух  девочках
восьми и девяти лет и о жене В