й женщины,  референт  с
повышенной значительностью ухаживал за ней, и  также  после  танца  старался
оставаться с нею.
   А она увидела в углу дивана одинокого Саунькина-Голованова,  не  умевшего
ни танцевать, ни  свободно  держаться  где-нибудь  кроме  своей  редакции  и
решительно направилась к этой квадратной голове поверх квадратного туловища.
Референт скользил за нею.
   -- Э-рик! -- с вес„лым вызовом подняла она алебастровую руку. -- А почему
я вас не видела на премьере "Девятьсот Девятнадцатого"?
   -- Был вчера, -- оживился Голованов. И с охотой  подвинулся  к  боковинке
прямоугольного дивана, хоть и без того сидел на краю.
   Села Динэра. Опустился референт.
   Да уклониться от спора с Динэрой было и невозможно, ещ„ хорошо, если  она
возражать давала. Это о ней ходила эпиграмма по литературной Москве:
 
   Мне потому приятно с вами помолчать,
   Что вымолвить вы слова не дадите.
 
   Динэра, не связанная никаким  литературным  постом  и  никакой  партийной
должностью, смело (но в  рамках)  нападала  на  драматургов,  сценаристов  и
режисс„ров, не щадя даже своего мужа. Смелость  е„  суждений,  сочетаясь  со
смелостью туалетов и смелостью всем известной биографии, очень к ней  шла  и
приятно оживляла пресные суждения тех, чья мысль подчинена  их  литературной
службе. Нападала она и на литературную критику вообще  и  на  статьи  Эрнста
Голованова в частности, Голованов  же  с  выдержкой  не  уставал  разъяснять
Динэре  е„  анархические  ошибки  и  мелкобуржуазные  вывихи.  Эту  шутливую
враждебность-близость с Динэрой он охотно длил ещ„ потому,  что  самого  его
литературная судьба зависела от Галахова.
   -- Вспомните, -- с нал„том мечтательности откинулась  Динэра,  но  спинка
озеркаленного  дивана  очень  уж  была  пряма  и  неудобна,  --  у  того  же
Вишневского в "Оптимистической" этот [хор] из двух моряков -- "не слишком ли
много крови в трагедии?" -- "не больше, чем  у  Шекспира"  --  ведь  это  же
остро, какая выдумка! И вот опять ид„шь на пьесу Вишневского, и жд„шь! А тут
что же? Конечно, реалистическая вещь, впечатляющий образ  Вождя,  но  и,  но
и... вс„?
   -- Как? -- огорчился референт. -- Вам мало? Я не  помню,  где  ещ„  такой
трогательный образ Иосифа Виссарионовича. Многие плакали в зале.
   -- У меня у самой слезы стояли! -- осадила его Динэра. -- Я не об этом. И
продолжала Голованову: -- Но в пьесе почти нет  им„н!  Участвуют:  безличные
три секретаря парторганизаций, семь командиров, четыре комиссара -- протокол
какой-то!  И  опять  эти  примелькавшиеся  матросы-"братишки",  кочующие  от
Белоцерковского к Лаврен„ву, от Лаврен„ва к Вишневскому,  от  Вишневского  к
Соболеву -- Динэра так и качала головой от фамилии к фамилии с  зажмуренными
глазами, -- заранее знаешь, кто хороший, кто плохой и чем кончится...
   -- А почему это вам не  нравится?  --  изумился  Голованов.  При  деловом
разговоре он очень оживлялся, в его лице появлялось нанюхивающее  выражение,
и  он  ш„л  по  верному  следу.  --  Зачем  вам  непременно  внешняя  ложная
занимательность? А в  жизни?  Разве  в  жизни  отцы  наши  сомневались,  чем
кончится  гражданская  война?  Или  мы  разве  сомневались,   чем   кончится
Отечественная, даже когда враг был в московских пригородах?
   --  Или  драматург  разве  сомневается,  как  будет  принята  его  пьеса?
Объясните, Эрик, почему никогда не проваливаются наши премьеры? Этого страха
--  провала  премьеры,  почему  нет  над  драматургами?  Честное  слово,   я
когда-нибудь не сдержусь, заложу два пальца в рот, да как засвищу!!
   Она мило показала, как  это  сделает,  хотя  ясно  было,  что  свиста  не
получится.
   -- Объясняю! -- не только не смущался Голованов, но вс„ увереннее идя  по
следу. -- Пьесы у нас никогда  не  проваливаются  и  не  могут  провалиться,
потому что между драматургом и публикой наличествует единство  как  в  плане
художественном, так и в плане общего мироощущения...
   Это уже стало скучно. Референт поправил свой палево-голубой галстук  один
раз,  другой  раз  --  и  поднялся  от  них.  Одна  из  клариных  сокурсниц,
худощавенькая приятная девушка весь вечер откровенно не сводила с него глаз,
и он решил теперь потанцевать с ней. Им достался тустеп. А после  него  одна
из девочек-башкирок стала разносить  мороженое.  Референт  отв„л  девушку  в
углубление балконной двери, куда были  задвинуты  два  кресла,  усадил  там,
похвалил, как она танцует.
   Она готовно улыбалась ему и порывалась к чему-то.
   Государственный  молодой  человек  не   первый   раз   встречал   женскую
доступность, но ещ„ не успела она ему надоесть. Вот и  этой  девушке  только
надо назначить, когда и куда придти. Он  оглядел  е„  нервную  шею,  ещ„  не
высокую грудь, и, пользуясь тем, что занавеси частью скрывали их от комнаты,
благосклонно застиг е„ руку на колене.
   Девушка взволнованно заговорила:
   -- Виталий Евгеньевич! Это  такой  счастливый  случай  --  встретить  вас
здесь! Не сердитесь, что я осмеливаюсь нарушить ваш  досуг.  Но  в  при„мной
Верховного Совета я никак не могла к вам попасть. -- (Виталий снял свою руку
с руки девушки.) -- У вас в  секретариате  уже  полгода  находится  лагерная
[актировка] моего отца, он разбит в лагере параличом, и мо„ прошение  о  его
помиловании. (Виталий беззащитно откинулся в кресле и ложечкой сверлил шарик
мороженого.  Девушка  же  забыла  о  сво„м,  неловко  задела   ложечку,   та
кувыркнулась, поставила пятно на е„ платьи и упала к балконной двери, где  и
осталась лежать.) -- У него отнята вся правая сторона!  Ещ„  удар  --  и  он
умр„т. Он -- обреч„нный человек, зачем вам теперь его заключение?
   Губы референта перекривились.
   -- Знаете, это... нетактично с вашей стороны -- обращаться ко мне  здесь.
Наш служебный коммутатор -- не  секрет,  позвоните,  я  назначу  вам  при„м.
Впрочем, отец ваш по какой статье? По пятьдесят восьмой?
   -- Нет, нет, что вы! -- с облегчением воскликнула девушка. -- Неужели  бы
я посмела вас просить, если б он был политический? Он по закону от  Седьмого
Августа!
   -- Вс„ равно и для седьмого августа актировка отменена.
   -- Но ведь это  ужасно!  Он  умр„т  в  лагере!  Зачем  держать  в  тюрьме
обреч„нного на смерть?
   Референт посмотрел на девушку в полные глаза.
   --  Если  мы  будем  так  рассуждать  --  что  же  тогда   останется   от
законодательства? -- Он усмехнулся. -- Ведь он осужд„н по суду!  Вдумайтесь!
Так что значит -- "умр„т в лагере"? Кому-то надо умирать и в лагере. И  если
подошла пора умирать, так не вс„ ли равно, где умирать?
   Он встал с досадой и отош„л.
   За остекл„нной  балконной  дверью  сновала  Калужская  застава  --  фары,
тормозные сигналы, красный, ж„лтый и зел„ный светофор под падающим, падающим
снегом.
   Нетактичная девушка подняла  ложечку,  поставила  чашку,  тихо  пересекла
комнату, не замеченная Кларой, ни хозяйкой, прошла столовую,  где  собирался
чай и торты, оделась в коридоре и ушла.
   А навстречу, пропустив помрач„нную девушку, из  столовой  вышли  Галахов,
Иннокентий  и  Дотнара.  Голованов,  оживл„нный   Динэрою,   с   вернувшейся
находчивостью остановил своего покровителя:
   -- Николай Аркадьевич! Halt! Признайтесь!  --  в  самой-рассамой  глубине
души ведь вы не писатель, а кто?..  --  (Это  было  как  повторение  вопроса
Иннокентия, и Галахов смутился.) -- Солдат!
   -- Конечно, солдат! -- мужественно улыбнулся Галахов.
   И сощурился, как смотрят вдаль. Ни от каких дней  писательской  славы  не
осталось в его сердце столько гордости и, главное, такого ощущения  чистоты,
как ото дня, когда его ч„рт пон„с с нежалимою головой  добираться  до  штаба
полуотрезанного батальона -- и попасть под артиллерийский шквал и под минный
обстрел, и  потом  в  блиндажике,  растряс„нном  бомб„жкою,  поздно  вечером
обедать из одного котелка вчетвером с батальонным штабом  --  и  чувствовать
себя с этими обгорелыми вояками на равной ноге.
   -- Так разрешите вам представить моего фронтового друга капитана Щагова!
   Щагов стоял прямой, не унижая  себя  выражением  неравного  почтения.  Он
приятно выпил -- столько, что подошвы уже не  ощущали  всей  тяжести  своего
давления на пол. И как пол стал более податлив, так  податливее,  при„мистее
стала ощущаться и вся т„плая светлая  действительность,  и  это  закоренелое
богатство, изостланное и уставленное вокруг,  в  которое  он  с  занывающими
ранами, с сухотою желудка вош„л ещ„ пока  разведчиком,  но  которое  обещало
стать и его будущим.
   Щагов уже стыдился своих скромных орденишек в этом обществе, где  безусый
пацан небрежно наискосок носил планку ордена  Ленина.  Напротив,  знаменитый
писатель при виде боевых орденов Щагова, медалей и двух  нашивок  ранений  с
размаху ударил рукой в рукопожатие:
   -- Майор Галахов! -- улыбнулся он. -- Где воевали? Ну, сядем, расскажите.
   И они уселись на ковровой тахте,  потеснив  Иннокентия  и  Дотти.  Хотели
усадить тут же и Эрнста, но он сделал знак и исчез.  Действительно,  встреча
фронтовиков  не  могла  же  произойти  насухую!  Щагов  рассказал,   что   с
Головановым они  подружились  в  Польше  в  один  сумасшедший  ден„к  пятого
сентября сорок четв„ртого года, когда наши  с  ходу  вырвались  к  Нареву  и
заскочили за Нарев, чуть не на бр„внах переправлялись, зная,  что  в  первый
день легко, а потом и зубами не возьм„шь. П„рли  нахально  сквозь  немцев  в
узком километровом коридорчике, а немцы лезли перекусить коридор, и с севера
сунули триста танков, а с юга двести.
   Едва начались фронтовые воспоминания, Щагов потерял тот язык, на  котором
он ежедневно разговаривал в университете, Галахов  же  --  язык  редакций  и
секций, а тем более -- тот  взвешенный  нарочитый  авторский  язык,  которым
пишутся книги. На вытертых и закругл„нных этих языках  не  было  возможности
передать сочное дымное фронтовое бытие. И даже после десятого слова им очень
вознадобились ругательства, не мыслимые здесь.
   Тут появился Голованов с тремя рюмками и бутылкой недопитого коньяка.  Он
пододвинул стул, чтобы видеть обоих, и в руках стал им разливать.
   -- За солдатскую дружбу! -- произн„с Галахов, щурясь.
   -- За тех, кто не вернулся! -- поднял Щагов.
   Выпили. Пустая бутылка пошла за тахту.
   Новое опьянение добавилось к старому. Голованов свернул  рассказ  в  свою
сторону: как в этот памятный день он, новоиспеченный военный  корреспондент,
за два месяца до того окончивший университет, впервые ехал на  передовую,  и
как на попутном грузовичке (а  грузовичок  тот  в„з  Щагову  противотанковые
мины) проскочил под немецкими мином„тами из Длугоседло в Кабат  коридорчиком
до того узким, что " северные" немцы жахали минами в расположение  немцев  "
южных", и как раз в том же месте в тот же день один наш генерал  возвращался
из отпуска с семь„й на фронт -- и на виллисе зан„сся к немцам. Так и пропал.
   Иннокентий прислушивался и спросил об ощущении страха смерти. Разогнанный
Голованов поспешил сказать, что в такие отчаянные минуты смерть не  страшна,
о ней забываешь. Щагов поднял бровь, поправил:
   -- Смерть не страшна, пока тебя не [трахнет]. Я ничего не боялся, пока не
испытал. Попал под хорошую бомб„жку -- стал бояться бомб„жки, и  только  е„.
Контузило артнал„том -- стал бояться артнал„тов. А вообще; "не  бойся  пули,
которая свистит", раз ты е„ слышишь --  значит,  она  уже  не  в  тебя.  Той
единственной пули, которая тебя убь„т -- ты не услышишь. Выходит, что смерть
как бы тебя не касается: ты есть -- е„ нет, она прид„т тебя уже не будет.
   На радиоле завели "Вернись ко мне, малютка!"
   Для Галахова воспоминания Щагова и  Голованова  были  безынтересны  --  и
потому, что он не был свидетелем той операции, не знал Длугоседло и  Кабата;
и потому, что он был не из  мелких  корреспондентов,  как  Голованов,  а  из
корреспондентов стратегических. Бои  представлялись  ему  не  вокруг  одного
изгнившего дощаного мостика или разбитой водокачки, но в широком обхвате,  в
генеральско-маршальском понимании их целесообразности.
   И Галахов сбил разговор:
   --  Да.  Война-война!  Мы  попадаем  на  не„   нелепыми   горожанами,   а
возвращаемся с бронзовыми сердцами...  Эрик!  А  у  вас  на  участке  "песню
фронтовых корреспондентов" пели?
   -- Ну, как же!
   -- Нэра! Нэра! -- позвал Галахов. -- Иди сюда!
   "Фронтовую корреспондентскую" -- спо„м, помогай! Динэра подошла, тряхнула
головой:
   -- Извольте, друзья! Извольте! Я и сама фронтовичка!
   Радиолу выключили, и они запели втро„м, недостаток музыкальности  искупая
искренностью:
 
   От Москвы до Бреста
   Нет на фронте места...
 
   Стягивались слушать их. Молод„жь с любопытством глазела на  знаменитость,
которую не каждый день увидишь.
 
   От ветров и водки
   Хрипли наши глотки,
   Но мы скажем тем, кто упрекн„т...
 
   Едва началась эта песня, Щагов, сохраняя  вс„  ту  же  улыбку,  внутренне
охолодел, и ему стало стыдно перед теми, кого здесь, конечно, не  было,  кто
глотали днепровскую волну ещ„ в Сорок Первом и грызли новгородскую хвойку  в
Сорок Втором. Эти сочинители мало знали тот фронт, который обратили теперь в
святыню.  Даже  смелейшие  из  корреспондентов  вс„  равно   от   строевиков
отличались так же непереходимо, как пашущий землю граф от мужика-пахаря: они
не были уставом и приказом связаны с боевым  порядком,  и  потому  никто  не
возбранял им и не поставил бы в измену испуг,  спасение  собственной  жизни,
бегство с плацдарма. Отсюда зияла пропасть между психологией строевика,  чьи
ноги вросли в землю передовой, которому не деться никуда, а может быть тут и
погибнуть, -- и корреспондента с крылышками, который через два  дня  поспеет
на свою московскую квартиру. Да ещ„: откуда у них столько  водки,  что  даже
хрипли глотки? Из пайка командарма? Солдату перед наступлением дают  двести,
сто пятьдесят...
 
   Там, где мы бывали,
   Нам танков не давали,
   Репорт„р погибнет -- не беда,
   И на "эмке" драной
   С кобурой нагана
   Первыми вступали в города!
 
   Это "первыми вступали в города" были -- два-три  анекдота,  когда,  плохо
разбираясь в топографической карте, корреспонденты  по  хорошей  дороге  (по
плохой "эмка" не  шла)  заскакивали  в  "ничей"  город  и,  как  ошпаренные,
вырывались оттуда назад.
   А Иннокентий, со свешенною головою, слушал и понимал песню ещ„ по-своему.
Войны он не знал  совсем,  но  знал  положение  наших  корреспондентов.  Наш
корреспондент совсем не был тем  беднягою-репорт„ром,  каким  изображался  в
этом стихе. Он не терял работы, опоздав с сенсацией. Наш корреспондент, едва
только показывал свою книжечку, уже был принимаем как важный начальник,  как
имеющий право давать [установки]. Он мог добыть сведения  верные,  а  мог  и
неверные, мог сообщить их в газету вовремя или с опозданием, -- карьера  его
зависела не от этого, а от правильного  мировоззрения.  Имея  же  правильное
мировоззрение, корреспондент не имел большой нужды и лезть на такой плацдарм
или в такое пекло: свою корреспонденцию он мог написать и в тылу.
   Дотти охватом кисти обмыкала руку мужа и тихо сидела рядом, не  претендуя
ни говорить, ни понимать умные вещи -- самое приятное из е„  поведений.  Она
только хотела сидеть послушною женой, и чтобы  видели  все,  как  они  живут
хорошо.
   Не знала она, как скоро будут е„ трепать,  как  стращать  --  вс„  равно,
возьмут ли Иннокентия [тут], или он вырвется и останется [там].
   Пока она заботилась  только  о  себе,  была  груба,  властна,  стремилась
сокрушить, навязать свои низкие суждения  --  Иннокентий  думал:  и  хорошо,
пусть пострадает, пусть образуется, ей полезно.
   Но вот вернулась мягкость е„ -- и защемила к ней жалость. Недоумение.
   Да вс„ щемило, вс„ не мило, и с этого глупого вечера пора была уходить --
если б дома не ждало ещ„ худшее.
   Из полут„мной комнаты, от маленького телевизора со сбивчивым искривл„нным
изображением, кой-как наладив  его  для  желающих,  Клара  вышла  в  большую
комнату и стала в дверях.
   Она изумилась, как хорошо, ладком сидят Иннокентий с  Нарой,  и  ещ„  раз
поняла, что неисследимы и некасаемы все тайны замужества.
   Этому вечеру, устроенному, по сути,  для  не„  одной,  она  нисколько  не
оказалась рада, но ранена им, сбита. Она металась всех встретить и занять --
а сама пустела. Ничто не было ей забавно, никто из гостей интересен. И новое
платье из матово-зел„ного креп-сатена с  блестящими  резными  накладками  на
воротнике, груди и запястьях, может  быть  так  же  мало  ей  шло,  как  все
прежние.
   Навязанное и принятое знакомство  с  этим  квадратненьким  критиком,  без
ласки,  без  нежности,  не  давало  никакого  ощущения   подлинности,   даже
противоестественное что-то. Полчаса он букой  просидел  на  диване,  полчаса
по-пустому проспорил с Динэрой, потом пил с фронтовиками, -- у Клары не было
порыва захватить его, увлечь, оттащить.
   А между тем пришла е„ последняя пора, и именно нынешняя,  только  сейчас.
Наступило е„ предельное созревание, и если сейчас упустить, то дальше  будет
старее, хуже или ничего.
   И неужели это сегодня утром? -- сегодня утром! и в той же  самой  Москве!
-- был  такой  захватывающий  разговор,  восторженный  взгляд  голубоглазого
мальчика, душу переворачивающий поцелуй -- и клятва [ждать]? Это сегодня  --
она три часа плела корзиночку на „лку?..
   То не было на земле. То не было во  плоти.  То  четверть  века  не  могло
овеществиться. То -- приснилось.
 
   На верхней койке, наедине то с  круглым  сводчатым  потолком,  как  купол
небес раскинувшимся над ним, то уткнувшись в разгоряч„нную подушку,  которая
была ему лоном клариного тела, Ростислав изнывал от счастья.
   Уже полдня прошло от поцелуя, стомившего его с ног, а ему  вс„  ещ„  было
жаль осквернить свои счастливые губы пустой речью или жадной едой.
   "Ведь вы не могли бы меня [ожидать]!" -- сказал он ей.
   И она ответила:
   "Почему не могла бы? Могла бы..."
   -- ... Такие допотопности, как ты, только на [вере] и держатся, -- рвался
почти под ним сочный молодой голос, но с пригашенной звонкостью, чтоб слышно
не было далеко. -- Именно на вере, да на какой вере -- ложной! А  [науки]  у
вас отроду не было!
   -- Ну, знаешь, спор становится беспредметным. Если марксизм -- не  наука,
что ж тогда наука? Откровения Иоанна  Богослова?  Или  Хомяков  о  свойствах
славянской души?
   -- Да не нюхали вы настоящей науки!  Вы  --  не  [зиждители]!  И  поэтому
совсем даже  не  знакомы  с  наукой!  Предметы  всех  ваших  рассуждений  --
призраки, а  не  вещи!  А  в  истинной  науке  все  положения  с  предельной
строгостью выводятся из исходного!
   -- Золотко? Ком-иль-фончик! Так так  у  нас  и  есть:  вс„  экономическое
учение выводится из товарной  клетки.  Вся  философия  --  из  тр„х  законов
диалектики.
   -- Вещное знание подтверждается умением применять выводы на деле!
   -- Детка! Что я слышу? Критерий практики в гносеологии? Так ты стихийный,
-- Рубин вытянул крупные губы трубочкой и нарочно сюсюкал,  --  материалист!
Хотя немного примитивный.
   -- Вот ты  всегда  ускользаешь  от  честного  мужского  спора!  Ты  опять
предпочитаешь забрасывать собеседника птичьими словами!
   -- А ты опять не говоришь, а заклинаешь! Пифия!
   Марфинская пифия! Почему ты думаешь, что я горю желанием с тобой спорить?
Мне это, может быть, так же скучно, как вдалбливать  старику-песочнику,  что
Солнце не ходит вокруг Земли. Нехай себе дотрусывает, як знает!
   -- Тебе не хочется со мной спорить потому, что ты не умеешь  спорить!  Вы
все не умеете спорить, потому что  избегаете  инакомыслящих  --  а  чтоб  не
нарушить стройности мировоззрения! Вы собираетесь все свои и выкобениваетесь
друг перед другом в толковании отцов учения. Вы набираетесь мыслей  друг  от
друга, они совпадают и раскачиваются до размеров... Да на воле -- (глухо) --
при наличии ЧК, кто с вами  осмелится  спорить?  Когда  же  вы  попадаете  в
тюрьму, вот  сюда,  --  (звонко