гии... До неучтивости  рассеянный,  Нержин
не спросил даже темы диссертации из этой сухотелой  науки,  из  которой  сам
когда-то выбирал курсовой проект. Ему вдруг стало жаль Верен„ва... Множества
упорядоченные, множества не  вполне  упорядоченные,  множества  замкнутые...
Топология! Стратосфера человеческой мысли!  В  двадцать  четв„ртом  столетии
она, может быть, и понадобится кому-нибудь, а пока... А пока...
 
   Мне нечего сказать о солнцах и мирах,
   Я вижу лишь одни мученья человека...
 
   А как он попал  в  это  ведомство?  почему  уш„л  из  Университета?..  Да
направили... И нельзя было отказаться?.. Да отказаться можно было, но... Тут
и ставки двойные... Есть детишки?.. Четверо...
   Стали  зачем-то  перебирать  студентов  нержинского  выпуска,   последний
экзамен которого был в день начала войны. Кто  поталантливей  --  контузило,
убило. Такие вечно лезут впер„д, себя не  берегут.  От  кого  и  ждать  было
нельзя -- или аспирантуру кончает, или ассистентствует. Да, ну а гордость-то
наша -- Дмитрий Дмитрич! Горяинов-Шаховской!?
   Горяинов-Шаховской!  Маленький  старик,  уже   неопрятный   от   глубокой
старости, то перемажет мелом свою ч„рную вельветовую куртку,  то  тряпку  от
доски положит в карман вместо носового платка. Живой анекдот,  собранный  из
многочисленных "профессорских" анекдотов,  душа  Варшавского  императорского
университета, переехавшего в девятьсот пятнадцатом в коммерческий Ростов как
на кладбище. Полвека научной работы, поднос поздравительных телеграмм --  из
Милуоки, Кэптауна, Йокагамы. А в 30-м году, когда университет перестряпали в
"индустриально-педагогический  институт"  --  был   [вычищен]   пролетарской
комиссией по чистке как элемент буржуазно-враждебный. И ничто не могло б его
спасти, если б не личное знакомство с  Калининым  --  говорили,  будто  отец
Калинина был крепостным у отца профессора. Так или нет, но съездил  Горяинов
в Москву и прив„з указание: этого не трогать!
   И не стали трогать. До того  стали  не  трогать,  что  вчуже  становилось
страшно:  то  напишет  исследование  по  естествознанию   с   математическим
доказательством бытия Бога. То на публичной лекции о  сво„м  кумире  Ньютоне
прогудит из-под ж„лтых усов:
   -- Тут мне прислали записку: "Маркс написал, что Ньютон -- материалист, а
вы говорите -- идеалист." Отвечаю: Маркс перед„ргивает. Ньютон верил в Бога,
как всякий крупный уч„ный.
   Ужасно было записывать его лекции! Стенографистки приходили  в  отчаяние!
По слабости ног усевшись у самой доски, к ней лицом, к аудитории спиной,  он
правой рукой писал, левой следом стирал -- и  вс„  время  что-то  непрерывно
бормотал сам с собой. Понять  его  идеи  во  время  лекции  было  совершенно
исключено. Но когда Нержину  с  товарищем  удавалось  вдво„м,  деля  работу,
записать, а за вечер разобрать -- душу осеняло нечто, как мерцание зв„здного
неба.
   Так что же с ним?.. При бомб„жке  города  старика  контузило,  полуживого
увезли в Киргизию. А с сыновьями-доцентами во время войны, Верен„в точно  не
знает, но что-то грязное, какое-то предательство. Младший  Стивка,  говорят,
сейчас грузчиком в нью-йоркском порту.
   Нержин внимательно смотрел  на  Верен„ва.  Уч„ные  головы,  вы  кидаетесь
многомерными  пространствами,  отчего  ж  вы  только  жизнь   просматриваете
коридорчиками? Над мыслителем издевались какие-то хари и твари --  это  была
недоработка, временный загиб; дети припомнили унижения отца --  это  грязное
предательство.   И   кто   это   знает   --   грузчиком,    не    грузчиком?
Оперуполномоченные формируют общественное мнение...
   Но за что... Нержин сел?
   Нержин усмехнулся.
   Ну, а за что, вс„-таки?
   -- За образ мыслей, П„тр Трофимович.  В  Японии  есть  такой  закон,  что
человека можно судить за образ его невысказанных мыслей.
   -- В Японии! Но ведь у нас такого закона нет?..
   -- У нас-то он  как  раз  и  есть  и  называется  [Пятьдесят  восемь]  --
[десять].
   И Нержин плохо стал слышать то  главное,  для  чего  Яконов  св„л  его  с
Верен„вым.  Шестое   Управление   прислало   Верен„ва   для   углубления   и
систематизации криптографическо-шифровальной работы здесь. Нужны математики,
много математиков, и Верен„ву радостно увидеть среди  них  своего  студента,
подававшего столь большие надежды.
   Нержин  полусознательно  задавал  уточняющие  вопросы,  П„тр  Трофимович,
постепенно разгораясь  в  математическом  задоре,  стал  разъяснять  задачу,
рассказывал, какие пробы прид„тся сделать,  какие  формулы  перетряхнуть.  А
Нержин думал о тех мелко исписанных листиках, которые  так  безмятежно  было
насыщать, обложась бутафорией, под  зата„нно-любящие  взгляды  Симочки,  под
добродушное бормотание Льва. Эти листики были -- его  первая  тридцатилетняя
зрелость.
   Конечно, завиднее достичь зрелости  в  сво„м  исконном  предмете.  Зачем,
кажется, ему головой соваться в эту пасть, откуда и историки-то сами  уносят
ноги в прожитые безопасные века? Что влеч„т его разгадать  в  этом  раздутом
мрачном великане, кому только ресницею одной пошевельнуть  --  и  отлетит  у
Нержина голова? Как говорится -- [что тебе надо больше всех]? Больше всех --
что тебе надо?
   Так отдаться в лапы осьминогу криптографии?.. Четырнадцать часов в  день,
не отпуская и на перерывы, будут владеть его  головой  теория  вероятностей,
теория чисел, теория ошибок... М„ртвый мозг. Сухая душа. Что ж останется  на
размышления? Что ж останется на познание жизни?
   Зато -- шарашка. Зато не лагерь. Мясо в обед. Сливочное масло  утром.  Не
изрезана, не ошершавлена кожа рук. Не  отморожены  пальцы.  Не  валишься  на
доски замертво бесчувственным бревном, в грязных чунях, --  с  удовольствием
ложишься в кровать под белый пододеяльник.
   Для чего же жить всю жизнь?  Жить,  чтобы  жить?  Жить,  чтобы  сохранять
благополучие тела?
   Милое благополучие! Зачем -- ты, если ничего, кроме тебя?..
   Все доводы разума -- да, я согласен, гражданин начальник!
   Все доводы сердца -- отойди от меня, сатана!
   -- П„тр Трофимович! А вы... сапоги умеете шить?
   -- Как вы сказали?
   -- Я говорю: сапоги вы меня шить не научите? Мне бы вот сапоги  научиться
шить.
   -- Я, простите, не понимаю...
   -- П„тр Трофимович! В скорлупе вы жив„те! Мне ведь, окончу срок, -- ехать
в глухую тайгу, на вечную ссылку. Работать я руками ничего не  умею  --  как
проживу?  Там  --  медведи  бурые.  Там  Леонарда  Эйлера  функции  ещ„  три
мезозойских эры никому не вознадобятся.
   -- Что вы говорите, Нержин?! В случае успеха работы вас  как  криптографа
досрочно освободят, снимут судимость, дадут квартиру в Москве...
   -- Эх,  П„тр  Трофимович,  скажу  вам  поговорку  доброго  хлопца,  моего
лагерного друга: "одна дьяка, что за  рыбу,  что  за  рака".  Дьяка  --  это
по-украински благодарность. Так вот не жду я от них дьяки, и  прощения  я  у
них не прошу, и рыбки я им ловить не буду!
   Дверь растворилась. Вош„л осанистый вельможа с золотым пенсне на дородном
носу.
   -- Ну, как, розенкрейцеры? Договорились?
   Не поднимаясь, твердо встретив взгляд Яконова, Нержин ответил:
   -- Воля ваша, Антон Николаич, но я  считаю  свою  задачу  в  Акустической
лаборатории не законченной.
   Яконов уже стоял за своим столом,  опершись  о  стекло  суставами  мягких
кулаков. Только знающие его могли бы признать, что это был  гнев,  когда  он
сказал:
   -- Математика! -- и артикуляция... Вы променяли пищу богов на  чечевичную
похл„бку. Идите.
   И двуцветным грифелем толстого карандаша начертил в настольном блокноте:
   "Нержина -- списать".
 
   Уже много лет -- военных  и  послевоенных,  Яконов  занимал  верный  пост
главного инженера Отдела Специальной Техники МГБ. Он  с  достоинством  носил
заслуженные его знаниями  серебряные  погоны  с  голубой  ока„мкой  и  тремя
крупными зв„здами инженер-полковника. Пост его был  таков,  что  руководство
можно было осуществлять издали и в общих чертах, порою сделать эрудированный
доклад перед высоко-чиновными слушателями, порою умно и цветисто  поговорить
с инженером над его готовой моделью, а в общем слыть за знатока, не отвечать
ни за что и получать в месяц изрядно  тысяч  рублей.  Пост  был  таков,  что
красноречием своим Яконов осенял колыбели  всех  технических  затей  Отдела;
увитал от них в пору их трудного возмужания и  болезней  роста;  вновь  чтил
своим присутствием  или  долбл„ные  корыта  их  ч„рных  гробов  или  золотое
коронование героев.
   Антон Николаевич не был так молод и так самонадеян, чтобы самому  гнаться
за обманчивым поблеском Золотой Звезды  или  значком  сталинского  лауреата,
чтобы собственными руками подхватывать каждое задание министерства или  даже
самого Хозяина. Антон Николаевич был уже достаточно опытен и в годах,  чтобы
избегать этих спаянных вместе волнений, взл„тов и глубин.
   Придерживаясь таких взглядов, он безбедно существовал  до  января  тысяча
девятьсот сорок восьмого года. В  этом  январе  Отцу  восточных  и  западных
народов кто-то подсказал идею создать особую секретную телефонию  --  такую,
чтоб никто никогда  не  мог  бы  понять,  даже  перехватив,  его  телефонный
разговор. Такую, чтоб можно было с кунцевской дачи разговаривать с Молотовым
в  Нью-Йорке.  Августейшим  пальцем  с  ж„лтым  пятном  никотина   у   ногтя
генералиссимус  выбрал  на  карте  объект  Марфино,  до  того   занимавшийся
созданием портативных милицейских радиопередатчиков. Исторические слова  при
этом были сказаны такие:
   -- За'-чэм мне эти передатчики? Квар-тырных варов ловить?
   И сроку дал -- до первого января сорок девятого  года.  Потом  подумал  и
добавил:
   -- Ладна, да первого мая.
   Задание было  сверхответственно  и  исключительно  по  сжатому  сроку.  В
министерстве подумали -- и определили Яконову  вытаскивать  Марфино  самому.
Напрасно  тщился   Яконов   доказать   свою   загруженность,   невозможность
совмещения. Начальник Отдела Фома Гурьянович Осколупов  посмотрел  кошачьими
зеленоватыми глазами -- Яконов вспомнил замаранность своей анкеты (он  шесть
лет просидел в тюрьме) и смолк.
   С тех пор, скоро два года, пустовал кабинет главного  инженера  Отдела  в
апартаментах министерства. Главный инженер дневал  и  ночевал  в  загородном
здании  бывшей  семинарии,  венчавшейся  шестиугольной  башнею  над  куполом
упраздн„нного алтаря.
   Сперва даже приятно было самому поруководить: устало захлопнуть дверцу  в
персональной "Победе", убаюканно домчаться в Марфино; миновать в  оплетенных
колючкою воротах вахтера, отдающего приветствие; и ходить в окружении  свиты
майоров и капитанов под столетними липами марфинской  рощи.  Начальство  ещ„
ничего  не  требовало  от  Яконова  --  только   планы,   планы,   планы   и
соцобязательства.  Зато  рог  изобилия  МГБ   опрокинулся   над   Марфинским
институтом:  английская  и  американская   покупная   аппаратура;   немецкая
трофейная; отечественные зэки, вызванные из лагерей; техническая  библиотека
на двадцать тысяч новинок; лучшие оперуполномоченные  и  архивариусы,  зубры
секретного дела;  наконец,  охрана  высшей  лубянской  выучки.  Понадобилось
отремонтировать  старый  корпус  семинарии,  возвести  новые  --  для  штаба
спецтюрьмы, для  экспериментальных  мастерских,  --  и  в  пору  желтоватого
цветения лип, когда они сладили запахом,  под  сенью  исполинов  послышалась
печальная речь нерадивых  немецких  военнопленных  в  потр„панных  ящеричных
кителях.  Эти  ленивые  фашисты  на  четв„ртом  году   послевоенного   плена
совершенно не хотели работать. Невыносимо, было русскому  взгляду  смотреть,
как они разгружают  машины  с  кирпичом:  медленно,  бережно,  будто  он  из
хрусталя, передают с рук на руки каждый кирпичик до укладки в штабель. Ставя
радиаторы  под  окнами,  перестилая  подгнившие  полы,  немцы  слонялись  по
сверхсекретным комнатам и  исподлобья  читали  то  немецкие,  то  английские
надписи на аппаратуре --  германский  школьник  мог  бы  догадаться,  какого
профиля эти лаборатории! Вс„ это было изложено в рапорте заключ„нного Рубина
на имя инженер-полковника и было совершенно справедливо, но  очень  неудобен
был  этот  рапорт  оперуполномоченным  Шикину  и  Мышину   (в   арестантском
просторечии -- Шишкину-Мышкину), ибо что теперь делать?  не  рапортовать  же
выше о  своей  оплошности?  А  момент  вс„  равно  был  упущен,  потому  что
военнопленных уже отправляли на родину, и кто уехал в Западную Германию, тот
мог, если это кому интересно знать, доложить расположение всего института  и
отдельных лабораторий. Когда
   же офицеры других управлений МГБ искали инженер-полковника  по  служебным
делам, он не имел права называть им адрес своего объекта, а  для  соблюдения
неущербл„нной секретности ехал разговаривать с ними на Лубянку.
   Немцев отпускали, а на ремонт и на строительство вместо  немцев  прислали
таких же, как на шарашке, зэков,  только  в  грязных  рваных  одеждах  и  не
получавших белого хлеба. Под липами теперь по надобности  и  без  надобности
гудела добрая лагерная брань, напоминавшая зэкам шарашки  об  их  устойчивой
родине и неотвратимой судьбе; кирпичи с грузовика как  ветром  срывало,  так
что  уцелевших  почти  не  оставалось,  а  только  половняк;   зэки   же   с
покрикиванием "раз-два-взяли!"  опрокидывали  на  кузов  грузовика  фанерный
колпак, затем, чтоб их легче было охранять, влезали под  него  сами,  весело
обнимаясь с матюгающимися девками, всех их под колпаком запирали  и  увозили
московскими улицами -- в лагерь, ночевать.
   Так в этом волшебном замке, отдел„нном от столицы и е„ несведущих жителей
очарованною  огнестрельною  зоной,  лемуры  в  ч„рных   бушлатах   создавали
сказочные  перемены:  водопровод,  канализацию,  центральное   отопление   и
разбивку клумб.
   Между  тем  благоучрежд„нное  заведение  росло  и  ширилось.   В   состав
Марфинского института  влили  в  полном  штате  ещ„  один  исследовательский
институт, уже занимавшийся сходной работой. Этот институт приехал со  своими
столами, стульями, шкафами, папками-скоросшивателями, аппаратурой, стареющей
не по годам, а по месяцам, и со своим начальником инженер-майором Ройтманом,
который  стал  заместителем  у  Яконова.  Увы,   создатель   новоприехавшего
института, его вдохновитель и покровитель, полковник Яков Иванович  Мамурин,
начальник  Особой  и  Специальной  связи  МВД,  один  из  самых   выдающихся
государственных мужей, погиб прежде того при трагических обстоятельствах.
   Однажды Вождь Всего Прогрессивного Человечества разговаривал с  китайской
провинцией Янь-Нань и остался недоволен хрипами  и  помехами  в  трубке.  Он
позвонил Берии и сказал по-грузински:
   -- Лаврентий! Какой дурак у тебя начальником связи? Убери.
   И Мамурина убрали -- то есть, посадили на Лубянку. Его убрали, однако, не
знали, что с ним делать дальше. Не было привычных указаний -- судить ли и за
что, и какой давать срок.  Будь  это  человек  посторонний,  ему  бы  сунули
[четвертную] и закатали бы в Норильск. Но помня истину "сегодня ты, а завтра
я", вершители МВД попридержали Мамурина; когда же убедились,  что  Сталин  о
н„м забыл -- без следствия и без срока отправили на загородную дачу.
   Как-то,  летним  вечером  сорок  восьмого  года,  на  марфинскую  шарашку
привезли нового зэка. Вс„ было необычно в этом приезде: и то,  что  привезли
его не в воронке, а в легковой машине; и то, что сопровождал его не  простой
[вертухай], а Начальник Отдела Тюрем МГБ; и то, наконец, что первый ужин ему
понесли под марлевой накидкой в кабинет начальника спецтюрьмы.
   Слышали (зэкам ничего не положено слышать, но они всегда вс„  слышат)  --
слышали, как приезжий сказал, что "колбасы он не хочет" (?!),  начальник  же
Отдела Тюрем уговаривал его "покушать". Подслушал это через перегородку зэк,
который пош„л к врачу за порошком. Обсудив такие вопиющие новости,  коренное
население шарашки пришло  к  выводу,  что  приезжий  вс„-таки  арестант,  и,
удовлетвор„нное, легло спать.
   Где ночевал приезжий в ту ночь -- историки шарашки не выяснили. Но ранним
утренним часом у широкого мраморного крыльца (куда позже арестантов  уже  не
пускали) один простецкий зэк, косолапый слесарь, столкнулся с новичком лицом
к лицу.
   -- Ну, браток, -- толкнул он его в грудки, --  откуда?  На  ч„м  погорел?
Садись, покурим.
   Но приезжий в брезгливом ужасе отшатнулся от слесаря. Бледнолимонное лицо
его исказилось. Слесарь разглядел белые глаза, выпадающие светлые волосы  на
облезшем черепе и в сердцах сказал:
   -- Ух ты, гад из стеклянной банки! Ни хрена, после отбоя запрут с нами --
разговоришься!
   Но "гада из стеклянной банки" в общую тюрьму так и не заперли. В коридоре
лабораторий, на третьем этаже, нашли для  него  маленькую  комнатку,  бывшую
пронзительную фотографов,  втеснили  туда  кровать,  стол,  шкаф,  горшок  с
цветами, электроплитку и сорвали картон,  закрывавший  обрешеченное  окошко,
выходившее даже не на свет Божий, а на площадку  задней  лестницы,  сама  же
лестница  --  на  север,  так  что  свет  и  дн„м  еле  брезжил   в   камере
привилегированного арестанта. Конечно, окно можно было  бы  разрешетить,  но
тюремное начальство, после колебаний, определило вс„  же  реш„тку  оставить.
Даже оно не понимало этой загадочной истории и не  могло  установить  верной
линии поведения.
   Тогда-то и окрестили приехавшего "Железной Маской". Долгое время никто не
знал его имени. Никто не мог и поговорить с ним: видели через окно,  как  он
сидел, понурясь, в своей одиночке или бледной  тенью  бродил  под  липами  в
часы, когда простым зэкам гулять было недозволено. Железная  Маска  был  так
ж„лт и тощ, как бывает доходной зэк после хорошего двухлетнего следствия, --
однако, безрассудный отказ от колбасы противоречил этой версии.
   Много позже, когда Железная Маска уже стал являться на работу в  Сем„рку,
зэки узнали от вольных, что он и был тот самый полковник Мамурин, который  в
Отделе Особой связи МВД запрещал проходить по коридору, ступая на  пятки,  а
только на носках; иначе он в бешенстве выбегал  через  комнату  секретарш  и
кричал:
   -- Ты [мимо чьего] кабинета топаешь, хам?? Как тво„ фамилие?
   Много  позже  выяснилось  и  то,  что  причина  страданий  Мамурина  была
нравственная. Мир вольных оттолкнул его, к миру  зэков  он  сам  пренебрегал
пристать. Сперва в сво„м одиночестве он вс„ читал книги -- "Борьба за  мир",
"Кавалер Золотой Звезды", "России славные  сыны",  потом  стихи  Прокофьева,
Грибач„ва -- и! -- с ним случилось  чудесное  превращение:  он  и  сам  стал
писать стихи! Известно, что поэтов рождает несчастье и душевные муки, а муки
у Мамурина были острей, чем у какого-нибудь другого арестанта.  Сидя  второй
год без следствия и суда, он по-прежнему жил  только  последними  партийными
директивами и по-прежнему боготворил Мудрого Вождя. Мамурин  так  открывался
Рубину, что не тюремная баланда страшна (ему, кстати, готовили  отдельно)  и
не разлука с семь„й (его, между прочим, один раз в месяц  тайком  возили  на
собственную  квартиру  с  ноч„вкой),  вообще  --  не  примитивные   животные
потребности,  --  горько  лишиться  доверия  Иосифа  Виссарионовича,  больно
чувствовать себя не полковником, а разжалованным и опороченным.  Вот  почему
им, коммунистам, неизмеримо тяжелей переносить  заключение,  чем  окружающей
беспринципной сволочи.
   Рубин  был  коммунист.  Но  услышав  откровенности   своего   как   будто
единомышленника и почитав его стихи, Рубин откинулся от такой находки,  стал
избегать Мамурина, даже прятаться от него, -- вс„  же  сво„  время  проводил
среди людей, несправедливо на него  нападающих,  но  делящих  с  ним  равную
участь.
   А Мамурина стегало безутишное, как зубная боль, стремление -- оправдаться
перед  партией  и  правительством.  Увы,  вс„  знакомство  со  связью   его,
начальника связи, кончалось держанием в  руках  телефонной  трубки.  Поэтому
[работать] он, собственно, не мог, мог только руководи