снился Ленинград. И
вот они собрались уже вернуться -- в тридцать пятом. А тут как раз  повалили
навстречу, кировский поток...
   Наталья Павловна сейчас тоже всматривалась в мужа. На е„ глазах  когда-то
менялось это лицо, твердели эти губы, излучались через пенсне охолодевшие, а
то и жестокие вспышки. Илларион перестал раскланиваться и  перестал  частить
"извините". Его вс„ время попрекали прошлым, там увольняли, там зачисляли на
должность не по образованию -- и они ездили с места на  место,  бедствовали,
потеряли дочь, потеряли сына. И, уже на вс„ рукой махнув, рискнули вернуться
в Ленинград. А вышло это -- в июне сорок первого года...
   Тем более не смогли они сносно устроиться тут. Анкета висела  над  мужем.
Но, призрак лабораторный, он не слабел, а сильнел от такой жизни.  Он  вынес
осеннюю копку траншей. А с первым снегом стал -- могильщиком.
   Зловещая эта профессия в осажд„нном городе  была  самой  нужной  и  самой
доходной. Чтобы почтить в последний раз уходящих, осталые в  живых  отдавали
нищий кубик хлеба.
   Нельзя было без содрогания есть этот хлеб! Но оправданье  Илларион  видел
такое: сограждане нас не жалели -- не будем жалеть и мы!
   Супруги выжили. Чтобы  ещ„  до  конца  блокады  Иллариона  арестовали  за
[намерение]  изменить  родине.  В  Ленинграде  и  многих  брали  так  --  за
намерение, потому что нельзя было прямо дать измену тому, кто  не  был  даже
под оккупацией. А уж Герасимович, в прошлом лагерник, да приехал в Ленинград
в начале войны -- значит, с намерением попасть к  немцам.  Арестовали  бы  и
жену, да она при смерти была тогда.
   Наталья Павловна рассматривала сейчас мужа -- но, странно, не  видела  на
н„м следов тяж„лых лет. С обычной умной  сдержанностью  смотрели  его  глаза
сквозь поблескивающее пенсне. Щ„ки были не впалые, морщин -- никаких, костюм
-- дорогой, галстук -- тщательно повязан.
   Можно было подумать, что не он, а она сидела в тюрьме.
   И первая е„ недобрая мысль была, что ему в спецтюрьме прекрасно  жив„тся,
конечно, он не знает гонений, занимается своей наукой, совсем он не думает о
страданиях жены.
   Но она подавила в себе эту злую мысль.
   И слабым голосом спросила:
   -- Ну, как там у тебя?
   Как будто надо было  двенадцать  месяцев  ждать  этого  свидания,  триста
шестьдесят ночей вспоминать мужа на индевеющем ложе вдовы, чтобы спросить:
   -- Ну, как там у тебя?
   И Герасимович, обнимая своей узкой тесной грудью целую жизнь, никогда  не
давшую силам его ума распрямиться и расцвести, целый мир арестантского бытия
в тайге и в пустыне, в  следственных  одиночках,  а  теперь  в  благополучии
закрытого учреждения, ответил:
   -- Ничего...
   Им отмерено было полчаса. Песчинки секунд неудержимой стру„й  просыпались
в стеклянное горло Времени. Теснились первыми проскочить  десятки  вопросов,
желаний, жалоб, -- а Наталья Павловна спросила:
   -- Ты о свидании -- когда узнал?
   -- Позавчера. А ты?
   -- Во вторник... Меня сейчас подполковник спросил, не сестра ли я тебе.
   -- По отчеству?
   -- Да.
   Когда они были женихом и невестой, и на Амуре тоже, -- их  все  принимали
за брата и сестру. Было в них то счастливое внешнее и  внутреннее  сходство,
которое делает мужа и жену больше, чем супругами.
   Илларион Павлович спросил:
   -- Как на работе?
   -- Почему ты спрашиваешь? -- встрепенулась она. -- Ты знаешь?
   -- А что?
   Он кое-что знал, но не знал, то ли он знал, что знала она.
   Он знал, что вообще на воле арестантских ж„н притесняют.
   Но откуда было ему знать, что в минувшую  среду  жену  уволили  с  работы
из-за родства с ним? Эти три дня, уже извещ„нная о свидании, она  не  искала
новой работы -- ждала встречи, будто  могло  совершиться  чудо,  и  свидание
светом бы озарило е„ жизнь, указав как поступать.
   Но как он мог дать ей дельный совет --  он,  столько  лет  просидевший  в
тюрьме и совсем не приученный к гражданским порядкам?
   И решать-то надо было: отрекаться или не отрекаться...
   В  этом  сереньком,  плохо  натопленном  кабинете  с  тусклым  светом  из
обрешеченного окна -- свидание проходило, и надежда на чудо погасала.
   И Наталья Павловна поняла, что в скудные  полчаса  ей  не  передать  мужу
своего одиночества и страдания, что катится он по  каким-то  своим  рельсам,
своей заведенной жизнью -- и вс„ равно ничего не пойм„т, и лучше даже его не
расстраивать.
   А надзиратель отош„л в сторону и рассматривал штукатурку на стене.
   -- Расскажи, расскажи о себе, -- говорил Илларион  Павлович,  держа  жену
через стол за руки,  и  в  глазах  его  теплилась  та  сердечность,  которая
зажигалась для не„ и в самые ожесточ„нные месяцы блокады.
   -- Ларик! у тебя... зач„тов... не предвидится?
   Она имела в виду зач„ты, как в приамурском лагере --  проработанный  день
считался за два отбытых, и срок кончался прежде назначенного.
   Илларион покачал головой:
   -- Откуда зач„ты! Здесь их от веку не было,  ты  же  знаешь.  Здесь  надо
изобрести что-нибудь крупное -- ну, тогда освободят досрочно. Но дело в том,
что  изобретения  здешние...  --  он  покосился   на   полу   отвернувшегося
надзирателя, -- ... свойства... весьма нежелательного...
   Не мог он высказаться ясней!
   Он взял руки жены и щеками слегка т„рся о них.
   Да, в обледеневшем Ленинграде он не дрогнул брать пайку хлеба за похороны
с того, кто завтра сам будет нуждаться в похоронах.
   А теперь бы вот -- не мог...
   -- Грустно тебе одной? Очень грустно, да? -- ласково спрашивал он у  жены
и т„рся щекою о е„ руку.
   Грустно?.. Уже  сейчас  она  обмирала,  что  свидание  ускользает,  скоро
оборв„тся,  она  выйдет  ничем  не  обогащ„нная  на  Лефортовский  вал,   на
безрадостные улицы -- одна, одна, одна...  Отупляющая  бесцельность  каждого
дела и каждого дня. Ни сладкого, ни острого, ни горького, -- жизнь как серая
вата.
   -- Наталочка! -- гладил он е„ руки. -- Если посчитать, сколько прошло  за
два срока, так ведь мало осталось теперь. Три года только. Только три...
   -- Только три?! -- с негодованием  перебила  она,  и  почувствовала,  как
голос е„ задрожал, и она уже не владела им. --  Только  три?!  Для  тебя  --
только! Для тебя прямое освобождение -- "свойства нежелательного"! Ты жив„шь
среди друзей! Ты занимаешься своей любимой работой! Тебя не водят в  комнаты
за ч„рной кожей! А я -- уволена! Мне на что  больше  жить!  Меня  никуда  не
примут! Я не могу! Я больше не в силах! Я больше не проживу  одного  месяца!
месяца! Мне лучше -- умереть! Соседи меня притесняют как хотят,  мой  сундук
выбросили, мою полку со стены сорвали -- они знают, что я слова  не  смею...
что меня можно выселить из Москвы! Я перестала  ходить  к  сестрам,  к  т„те
Жене, все они надо мной издеваются, говорят, что таких  дур  больше  нет  на
свете. Они все меня толкают с тобой развестись  и  выйти  замуж.  Когда  это
кончится? Посмотри, во что я превратилась! Мне тридцать семь лет! Через  три
года я буду уже старуха! Я прихожу  домой  --  я  не  обедаю,  я  не  убираю
комнату, она мне опротивела, я падаю на диван и лежу  так  без  сил,  Ларик,
родной мой, ну сделай  как-нибудь,  чтоб  освободиться  раньше!  У  тебя  же
гениальная голова! Ну, изобрети им что-нибудь, чтоб  они  отвязались!  Да  у
тебя есть что-нибудь и сейчас! Спаси меня! Спа-си ме-ня!!..
   Она совсем не хотела этого говорить,  сокруш„нное  сердце!..  Трясясь  от
рыданий  и  целуя  маленькую  руку  мужа,  она  поникла   к   покоробленному
шероховатому столику, видавшему много этих слез.
   -- Ну, успокойтесь, гражданочка, -- виновато сказал  надзиратель,  косясь
на открытую дверь.
   Лицо Герасимовича перекошенно застыло и слишком заблистало пенсне.
   Рыдания неприлично разнеслись по коридору.  Подполковник  грозно  стал  в
дверях, уничтожающе посмотрел в спину женщине и сам закрыл дверь.
   По прямому тексту инструкции слезы не запрещались, но в высшем смысле  е„
-- не могли иметь места.
 
   -- Да тут ничего  хитрого:  хлорную  известь  развед„шь  и  кисточкой  по
паспорту чик, чик... Только знать надо, сколько минут держать -- и смывай.
   -- Ну, а потом?
   -- А высохнет -- ни следа не оста„тся, чистенький,  новенький,  садись  и
тушью опять корябай -- Сидоров или там Петюшин, уроженец села Криуши.
   -- И ни разу не попадались?
   -- На этом деле? Клара Петровна... Или может быть...
   вы разрешите..?
   -- ?
   -- ... звать вас, пока никто не слышит, просто Кларой?
   -- ... Зовите...
   -- Так вот, Клара, первый раз меня взяли потому, что я был беззащитный  и
невинный мальчишка. Но второй раз -- хо-го!  И  держался  я  под  всесоюзным
розыском не какие-нибудь простые годы, а с конца сорок пятого по конец сорок
седьмого, -- это значит, я должен был подделывать не  только  паспорт  и  не
только прописку, но справку с места работы, справку на продуктовые карточки,
прикрепление к магазину! И ещ„  я  лишние  хлебные  карточки  по  поддельным
справкам получал -- и продавал их, и на то жил.
   -- Но это же... очень нехорошо!
   -- Кто говорит, что хорошо? Меня заставили, не я это выдумал.
   -- Но вы могли просто работать.
   -- "Просто" много не наработаешь. От трудов праведных -- палат  каменных,
знаете? И кем бы я работал? Специальности получить мне не дали... Попадаться
не попадался, но ошибки бывали. В Крыму в паспортном отделе одна  девушка...
только вы не подумайте, что  я  с  ней  что-нибудь...  просто  сочувствующая
попалась и открыла мне секрет, что в самой серии моего паспорта, знаете, эти
ЖЩ, ЛХ -- скрыто указывается, что я был под оккупацией.
   -- Но вы же не были!
   -- Да не быть-то не был, но паспорт-то  чужой!  И  пришлось  из-за  этого
новый покупать.
   -- Где??
   -- Клара! Вы жили в Ташкенте, были на Тезиковом базаре и  спрашиваете  --
где! Я ещ„ и орден  Красного  Знамени  хотел  себе  купить,  двух  тысяч  не
хватило, у меня на руках восемнадцать  было,  а  он  уп„рся  --  двадцать  и
двадцать.
   -- А зачем вам орден?
   -- А зачем всем ордена? Так просто, дурак, пофорсить хотел. Если б у меня
была такая холодная голова, как у вас...
   -- Откуда вы взяли, что у меня холодная?
   -- Холодная, трезвая, и взгляд такой... умный.
   -- Ну, вот!..
   -- Правда. Я всю жизнь мечтал встретить девушку с холодной головой.
   -- За-чем?
   -- Потому что я сам сумасбродный, так  чтоб  она  не  давала  мне  делать
глупостей.
   -- Ну, рассказывайте, прошу вас.
   -- Так на ч„м я?.. Да! Когда я вышел с Лубянки -- меня просто кружило  от
счастья. Но где-то внутри остался, сидит маленький сторож и спрашивает:  что
за чудо? Как же так? Ведь никогда никого не  выпускают,  это  мне  в  камере
объяснили: виноват, не виноват -- десять в  зубы,  пять  по  рогам  --  и  в
лагерь.
   -- Что значит -- [по рогам]?
   -- Ну, намордник пять лет.
   -- А что значит -- [намордник]?
   []- Боже мой, какая вы необразованная. А ещ„ дочь прокурора. Как же вы не
поинтересуетесь, чем занимается ваш папа?  "Намордник"  значит  --  кусаться
нельзя. Лишение гражданских прав. Нельзя избирать и быть избранным.
   -- Подождите, кто-то подходит...
   -- Где? Не бойтесь,  это  Земеля.  Сидите,  как  сидели,  прошу  вас!  Не
отодвигайтесь. Раскройте папку. Вот так,  рассматривайте...  Я  сразу  понял
тогда, что выпустили меня для слежки -- с кем из ребят буду встречаться,  не
поеду ли опять к американцам на дачу, да вообще жизни не будет, посадят  вс„
равно. И я их -- надул! Попрощался с мамой, ночью из дому уш„л -- и поехал к
одному дядьке. Он-то меня и втравил во все  эти  подделки.  И  два  года  за
Ростиславом Дорониным гнали всесоюзный розыск! А я под чужими именами  --  в
Среднюю Азию, на Иссык-Куль, в Крым,  в  Молдавию,  в  Армению,  на  Дальний
Восток... Потом -- по маме очень соскучился.  Но  домой  являться  --  никак
нельзя! Поехал в Загорск, поступил на завод каким-то петрушкой, подсобником,
мама ко мне по воскресеньям приезжала. Поработал я там недель  несколько  --
проспал, на работу опоздал. В суд! Судили меня!
   -- Открылось?!
   -- Ничего не открылось! Под чужой фамилией осудили на три месяца, сижу  в
колонии, стриженый, а всесоюзный розыск  гудит:  Ростислав  Доронин!  волосы
русые пышные, глаза голубые, нос прямой, на левом плече родинка. В  копеечку
им розыск  обош„лся!  Отбухал  я  свои  три  месяца,  получил  у  гражданина
начальничка паспорт -- и жиманул на Кавказ!
   -- Опять путешествовать?
   -- Хм! Не знаю, можно ли вам вс„...
   -- Можно!
   -- Как это вы уверенно говорите... Вообще-то  нельзя.  Вы  --  совсем  из
другого общества, не пойм„те.
   -- Пойму! У меня жизнь была нел„гкая, не думайте!
   -- Да вчера и сегодня вы так хорошо на меня смотрите...  Правда,  хочется
вам вс„ рассказать... В общем, я удрапать хотел. Совсем из этой лавочки.
   -- Какой лавочки?..
   -- Ну, из этого, как его, социализма! Уже у меня изжога от него, не могу!
   -- От социализма?!..
   -- Да раз справедливости нет -- на кой мне этот социализм?
   -- Ну это с вами так получилось, обидно очень. Но куда ж бы  вы  поехали?
Ведь там -- реакция, там -- империализм, как бы вы там жили?!
   -- Да, верно, конечно. Конечно, верно! Да я серь„зно и не  собирался.  Да
это и уметь надо.
   -- И как же вы опять..?
   -- Сел? Учиться захотел!
   -- Вот видите, значит -- вас тянуло к честной жизни! Учиться -- надо, это
-- важно. Это -- благородно.
   -- Боюсь, Клара, что не всегда благородно. Уж потом в тюрьмах, в  лагерях
я обдумал. Чему эти профессора могут научить, если они за зарплату  держатся
и ждут последней газеты? На гуманитарном-то факультете?  Не  учат,  а  мозги
затемняют. Вы ведь на техническом учились?
   -- Я и на гуманитарном...
   -- Ушли? Расскажете потом. Да, так вот надо было мне потерпеть,  аттестат
за десятилетку поискать, не трудно его и купить, но -- беспечность, вот  что
нас губит! Думаю: какой дурак там меня ищет,  пацана,  забыли  уж,  наверно,
давно. Взял старый на сво„ имя аттестат -- и подал в университет, только уже
в ленинградский, и на факультет -- географический.
   -- А в Москве были на историческом?
   --  К  географии  от  этих  скитаний  привязался.  Чертовски   интересно!
Наездишься -- насмотришься... Ну, и  что  ж?  Только  походил  на  лекции  с
неделю, меня -- хоп! -- и опять на Лубянку! И теперь -- двадцать пять лет! И
-- в тундру, я ещ„ не был -- практику проходить!
   -- И вы об этом рассказываете -- смеясь?
   -- А чего ж плакать? Обо вс„м, Клара, плакать -- слез не хватит. Я --  не
один. Послали на Воркуту -- а там уж таких  молодчиков!  уголь  долбят!  Вся
Воркута на зэках стоит! Весь  Север!  Да  вся  страна  одним  боком  на  них
опирается. Ведь это, знаете, сбывшаяся мечта Томаса Мора.
   -- Чья?.. Мне стыдно бывает, я многого не знаю.
   -- Томаса Мора,  дедушки,  который  "Утопию"  написал.  Он  имел  совесть
признать, что при  социализме  неизбежно  останутся  разные  унизительные  и
особо-тяж„лые работы. Никто не захочет их выполнять!  Кому  ж  их  поручить?
Подумал Мор и догадался: да ведь и при социализме будут нарушители  порядка.
Вот им, мол, и поручим! Таким образом  современный  ГУЛаг  придуман  Томасом
Мором, очень старая идея!..
   -- Я никак не одумаюсь. В наше время -- и так жить: подделывать паспорта,
менять города, носиться, как парус... Людей, подобных вам, я нигде  в  жизни
не видела.
   -- Клара, я тоже не такой! Обстоятельства могут сделать из нас ч„рта!  Вы
же знаете -- бытие определяет сознание! Я  и  был  тихий  мальчик,  слушался
маму, читал Добролюбова "Луч света в т„мном царстве". Если милиционер  манил
меня пальцем -- во мне падало сердце. Во вс„ это врастаешь незаметно. А  что
мне оставалось? Ждать, как кролику -- пока меня второй раз возьмут?
   -- Не знаю, что оставалось, но и так  жить?!..  Я  представляю,  как  это
тягостно: вы -- постоянно  вне  общества!  вы  --  какой-то  лишний  гонимый
человек...
   -- Ну, иногда тягостно. А иногда, знаете, даже и не тягостно. Потому  что
как по Тезикову базару походишь, посмотришь... Ведь  если  новенькие  ордена
продают и к ним  удостоверения  незаполненные,  так  это  --  где  продажный
человек работает, а? В какой организации? Представляете?..  Вообще  я  скажу
вам, Клара, так: я сам -- только за честную жизнь, но чтобы все,  понимаете?
-- чтобы все до одного!
   -- Но если все будут ждать от других, так никогда и не  начн„тся.  Каждый
должен...
   -- Каждый должен, но не каждый  делает!  Слушайте,  Клара,  я  вам  скажу
проще. Против  чего  произошла  революция?  Против  привилегий!  Тошно  было
русским людям от чего? От привилегий. Одни одеты были в робу,  другие  --  в
соболя, одни пешкодралом -- другие на фаэтонах, одни по гудочку на  фабрику,
другие в ресторанах морду наращивали. Верно?
   -- Конечно.
   -- Правильно. Но почему же теперь люди не отталкиваются от привилегий,  а
тянутся к ним? И что говорить обо мне, о пацане? Разве с меня начинается?  Я
же на  старших  смотрю.  Я  же  насмотрелся.  Живу  в  небольшом  городке  в
Казахстане. Что я вижу? Ж„ны  местных  начальников  бывают  в  магазине?  Да
никогда!  Меня  самого  посылали  первому  секретарю  райкома  ящик  макарон
отнести. Целый ящик. Нераспечатанный. Можно догадаться, что не  только  этот
ящик и не только в этот день...
   -- Да, это ужасно! Это меня саму переворачивало всегда, вы поверите?
   -- Поверю, конечно. Почему живому человеку не  поверить?  Скорей  поверю,
чем книжке  в  миллион  экземпляров...  И  вот  эти  привилегии  --  они  же
охватывают людей, как зараза. Если кто может покупать не в том магазине, где
все -- обязательно будет там покупать. Если кто может лечиться  в  отдельной
клинике -- обязательно будет там лечиться. Если может ехать  в  персональной
машине -- обязательно поедет. Если только где-нибудь м„дом помазано  и  туда
по пропускам -- обязательно будет этот пропуск выхлопатывать.
   -- Это -- да! Это ужасно!
   -- Если забором может отгородиться -- обязательно отгородится. И  сам  же
сукин сын был мальчишкой -- лазил через купеческий забор, яблоки рвал  --  и
тогда был прав! А теперь ставит забор в два роста, да сплошной, чтоб к  нему
заглянуть нельзя, ему так уютно оказывается! -- и думает, что  опять  же  он
прав!  А  в  Оренбурге  на  базаре  инвалиды  войны,  которым  объедки  одни
достались, играют в решку -- медалью Победы. Бросят вверх и  кричат:  "Морда
-- или Победа?"
   -- Как это?
   -- Ну, там с одной стороны написано "победа", а с другой --  Изображение.
Посмотрите у отца.
   -- Ростислав Вадимыч...
   -- Какой я к чертям Вадимыч? Просто -- Руся.
   -- Мне трудно вас так называть...
   -- Ну, я тогда встану и уйду. Вон, на обед звонят. Я для всех -- Руся,  а
для вас... особенно... Не хочу иначе.
   -- Ну, хорошо... Руся... Я тоже не совсем глупенькая. Я много  думала.  С
этим нужно -- бороться! Но не вашим способом, конечно.
   -- Да я же ещ„ и не боролся! Я просто так рассуждал:  если  равенство  --
так всем равенство, а если нет -- так к ядреней Фене... Ох,  простите  меня,
пожалуйста... Ох, простите, я не хотел... И вот видим мы с детских лет такое
дело: в школе говорят красивые слова, а дальше не ступишь без блата, а нигде
нельзя без лапы -- так и мы раст„м продувные, нахальство -- второе счастье!
   -- Нет! Нет! Так нельзя! В нашем обществе много справедливого. Вы  бер„те
через край! Так нельзя! Вы  много  видели,  правильно,  много  пережили,  но
"нахальство второе счастье" -- это же не жизненная философия! Так нельзя!
   -- Руська! На обед звонили, слышал?
   -- Ладно, Земеля, иди, я сейчас... Клара! Вот  я  говорю  вам  взвешенно,
торжественно: я всей душой был бы рад жить совсем иначе! Но если бы  у  меня
был друг... с холодной головой... подруга... Если бы мы могли с  ней  вместе
обдумать. Правильно построить жизнь. В общем я -- это  ведь  только  внешне,
что я -- как будто арестант и на двадцать пять  лет.  Я...  О,  если  б  вам
рассказать, на каком я лезвии сейчас балансирую!.. Любой н