Дело  даже
не в богатстве, не в свободных средствах: нажить миллион -- это  экзамен  на
делового человека, это докажет, что ты не пустой фантаз„р,  а  дальше  можно
ставить себе следующие деловые задачи.
   Он  предполагал  найти  этот   путь   к   миллиону   через   какое-нибудь
ослепительное изобретение, но не отказался бы и от другого остроумного пути,
пусть не инженерного,  зато  короче.  Однако,  нельзя  было  выискать  более
враждебной обстановки для задачи о миллионе, чем  сталинская  пятилетка.  Из
конструкторской доски выколачивал Сологдин только хлебную карточку да жалкую
зарплату. И если бы завтра он предложил  государству  изумительный  вездеход
или выгодную реконструкцию всей промышленности, -- это не принесло б ему  ни
миллиона, ни славы, а пожалуй даже -- недоверие и травлю.
   Но  дальше  вс„  решилось  тем,  что  Сологдин  по  размеру  стал  больше
стандартной ячейки невода, и захвачен был в одну из ловель,  получил  первый
срок, а в лагере ещ„ и второй.
   Уже двенадцать лет он не выходил из лагеря. Он  должен  был  забросить  и
забыть задачу о миллионе. Но вот каким странным петлистым  пут„м  снова  был
выведен к той же башне и дрожащими руками уже подбирал из связки ключ  к  е„
стальной двери!
   Кому? Кому?? -- неужели ему этот Декарт в девичьей шапочке говорит  такие
лестные слова?!..
   Челнов свернул листок тезисов вчетверо, потом ввосьмеро:
   --  Как  видите,  работы  ещ„  тут  немало.  Но  эта  конструкция   будет
оптимальная из пока предложенных. Она даст вам свободу, снятие судимости.  А
если начальство не перехватит -- так и кусок сталинской премии.
   Челнов улыбнулся. Улыбка у него была острая и тонкая, как вся форма лица.
   Улыбка его относилась к самому себе. Ему  самому,  сделавшему  на  разных
шарашках в разное время много больше, чем собирался Сологдин, не угрожала ни
премия, ни снятие судимости, ни свобода. Да  и  судимости  у  него  не  было
вовсе: когда-то он выразился о Мудром Отце как о мерзкой  гадине  --  и  вот
восемнадцатый год сидел без приговора, без надежды.
   Сологдин открыл  сверкающие  голубые  глаза,  молодо  выпрямился,  сказал
несколько театрально:
   -- Владимир Эрастович! Вы дали мне опору и уверенность! Я не нахожу  слов
отблагодарить вас за внимание. Я -- ваш должник!
   Но рассеянная улыбка уже играла на его губах. Возвращая Сологдину  рулон,
профессор ещ„ вспомнил:
   -- Однако, я виноват перед вами. Вы просили, чтобы  Антон  Николаевич  не
видел этого чертежа. Но вчера случилось так, что он вош„л в  комнату  в  мо„
отсутствие, развернул по своему обычаю -- и, конечно,  сразу  понял,  о  ч„м
речь. Пришлось нарушить ваше инкогнито...
   Улыбка сошла с губ Сологдина, он нахмурился.
   -- Это так существенно для вас? Но почему? Дн„м раньше, дн„м позже...
   Сологдин озадачен был и сам. Разве не наступало время теперь  нести  лист
Антону?
   -- Как вам сказать, Владимир Эрастович... Вы не находите, что здесь  есть
некоторая моральная неясность?.. Ведь это -- не мост, не  кран,  не  станок.
Это заказ -- не промышленный, а тех самых, кто нас посадил. Я это делал пока
только... для проверки своих сил. Для себя.
   Для себя.
   Эту форму работы  Челнов  хорошо  знал.  Вообще  это  была  высшая  форма
исследования.
   -- Но в данных обстоятельствах... это не слишком большая роскошь для вас?
   Челнов смотрел бледными спокойными глазами.
   -- Простите меня, -- подобрался и исправился Сологдин. --  Это  я  только
так, вслух подумал.  Не  упрекайте  себя  ни  в  ч„м.  Я  вам  благодарен  и
благодарен!
   Он почтительно подержался за слабую нежную  кисть  Челнова  и  с  рулоном
подмышкой уш„л.
   В эту комнату он только что вош„л ещ„ свободным претендентом.
   И вот выходил из не„ -- уже обремен„нным победителем. Уже больше  не  был
он хозяин своему времени, намерениям и труду.
   А Челнов, не прислоняясь к спинке кресла, прикрыл глаза и долго  просидел
так, выпрямленный, тонколицый, в шерстяном остроконечном колпачке.
 
   Вс„ с тем же ликованием, с несоразмерной силою распахнув дверь,  Сологдин
вош„л в конструкторское бюро. Но вместо ожидаемого многолюдья в этой большой
комнате, вечно гудящей голосами, он увидел только одну полную женскую фигуру
у окна.
   -- Вы одна, Лариса Николавна? -- удивился Сологдин, проходя через комнату
быстрым шагом.
   Лариса Николаевна Емина, копировщица, дама лет  тридцати,  обернулась  от
окна, где стоял е„ черт„жный стол,  и  через  плечо  улыбнулась  подходящему
Сологдину.
   -- Дмитрий Александрович? А я думала, мне целый день скучать одной.
   Сологдин обежал взглядом е„ избыточную фигуру  в  ярко-зел„ном  шерстяном
костюме -- вязаной юбке и вязаной кофте, ч„ткой походкой прош„л, не отвечая,
к своему столу, и сразу, ещ„ не садясь, поставил палочку на отдельно лежащем
розовом листе бумаги. После этого, стоя к Еминой почти спиной, он  прикрепил
принесенный черт„ж к подвижной наклонной доске "кульмана".
   Конструкторское бюро --  просторная  светлая  комната  третьего  этажа  с
большими окнами на юг, была,  вперемежку  с  обычными  конторскими  столами,
уставлена десятком таких кульманов, закрепл„нных то  почти  вертикально,  то
наклонно, то вовсе горизонтально. Кульман Сологдина близ  крайнего  окна,  у
которого сидела  Емина,  был  установлен  отвесно  и  разв„рнут  гак,  чтобы
отгораживать Сологдина от начальника бюро и от входной двери,  но  принимать
поток дневного света на наколотые чертежи.
   Наконец, Сологдин сухо спросил:
   -- Почему ж никого нет?
   -- Я хотела об этом узнать у вас, -- услышал он певучий ответ.
   Быстрым движением отвернув к ней одну лишь голову, он сказал с насмешкой:
   -- У меня вы можете только узнать, где четыре  бесправных  зэ-ка,  зэ-ка,
работающих в этой  комнате.  Извольте.  Один  вызван  на  свидание,  у  Хуго
Леонардовича -- латышское Рождество, я -- здесь, а Иван Иванович  отпросился
штопать носки. Но мне, встречно, хотелось бы знать, где шестнадцать  вольных
-- то есть, товарищей, значительно более ответственных, чем мы?
   Он  оказался  в  профиль  к  Еминой,  и  ей   хорошо   была   видна   его
снисходитетельная улыбка между небольшими  аккуратными  усами  и  аккуратной
французской бородкой.
   -- Как? Вы разве не знаете, что наш майор  вчера  вечером  договорился  с
Антон' Николаичем -- и конструкторское бюро сегодня выходное? А  я,  как  на
зло, дежурная...
   -- Выходное? -- нахмурился Сологдин. -- По какому же случаю?
   -- Как по какому? По случаю воскресенья.
   -- С каких это пор у нас воскресенье -- и вдруг выходной?
   -- Но майор сказал, что у нас сейчас нет срочной работы.
   Сологдин резко довернулся в сторону Еминой.
   -- У [нас] нет срочной работы? -- едва ли не  гневно  воскликнул  он.  --
Ничего  себе!  У  нас  нет  срочной   работы!   --   Нетерпеливое   движение
проскользнуло по розовым губам Сологдина. -- А хотите, я сделаю так,  что  с
завтрашнего дня вы [все шестнадцать] будете сидеть здесь -- и  день  и  ночь
копировать? Хотите?
   Эти "все шестнадцать" он почти прокричал со злорадством.
   Несмотря на жуткую перспективу копировать день и  ночь,  Емина  сохраняла
спокойствие, шедшее к е„ покойной крупной красоте. Сегодня она ещ„  даже  не
подняла кальки, прикрывавшей чуть наклонный е„ рабочий  стол,  так  и  лежал
поверх кальки ключ, которым она отперла комнату. Удобно  облокотясь  о  стол
(обтягивающий вязаный рукав очень передавал полноту  е„  предплечья),  Емина
чуть заметно покачивалась и  смотрела  на  Сологдина  большими  дружелюбными
глазами:
   -- Бож-же упаси! И вы способны на такое злодейство?
   Глядя холодно, Сологдин спросил:
   -- Зачем вы употребляете слово "Боже"? Ведь вы -- жена чекиста?
   -- Что за важность? -- удивилась Емина. -- Мы и куличи  на  Пасху  пек„м,
так что такого?
   -- Ку-ли-чи?!
   -- А то!
   Сологдин сверху вниз смотрел на сидящую Емину. Зелень е„ вязаного костюма
была резкая, дерзкая. И юбка, и  кофточка,  облегая,  выявляли  раздобревшее
тело. На груди кофточка была расст„гнута, и  воротник  л„гкой  белой  блузки
выложен поверх.
   Сологдин поставил палочку на розовом листке и враждебно сказал:
   -- Но ведь ваш муж, вы говорили, -- подполковник МВД?
   -- Так то муж!.. А мы с мамой -- что? бабы! --  обезоруживающе  улыбалась
Емина. Толстые белые косы  е„  были  обведены  величественным  венцом  вкруг
головы. Она улыбалась -- и была, действительно, похожа на деревенскую  бабу,
но в исполнении Эммы Цесарской.
   Сологдин, больше не отзываясь, сел боком за свой стол, -- так,  чтобы  не
видеть Еминой, и щурясь, стал оглядывать  наколотый  черт„ж.  Он  чувствовал
себя осыпанным цветами триумфа, они как будто ещ„ держались на  его  плечах,
на груди, и ему не хотелось рассеивать этой настроенности.
   Когда-то же надо начинать настоящую большую Жизнь.
   Именно теперь.
   Дуга зенита...
   Хотя застряло какое-то сомнение...
   А  вот  какое.  Нечувствительность  к  импульсам   неполной   энергии   и
достаточность  маховых  моментов  были  обеспечены,  как  Сологдин  угадывал
внутренним чуть„м, хотя нужно будет, разумеется, везде  досчитать  знака  по
два. Но последнее замечание Челнова о застывшем хаосе смущало  его.  Это  не
указывало на порок работы, но на разность его  от  идеала.  Одновременно  он
смутно ощущал, что где-то есть в его работе  непочувствованный  и  Челновым,
неуловленный и им самим, недоделанный "последний вершок". Важно было  сейчас
в удачно сложившейся воскресной тишине  определить,  в  ч„м  он  состоит,  и
приступить к его доделке. Только после этого можно будет открыть свою работу
Антону и начать пробивать ею бетонные стены.
   Поэтому он сейчас предпринял усилие выключиться  из  мыслей  о  Еминой  и
удержаться в круге мыслей, созданных профессором Челновым. Емина уже полгода
сидела рядом с ним, но никогда им не случалось говорить подолгу.  Оставаться
же с глазу на глаз, как сегодня, и вовсе  не  приходилось.  Сологдин  иногда
подтрунивал над ней, когда по плану разрешал  себе  пятиминутный  отдых.  По
служебному положению -- копировщица при н„м, она по общественному  положению
была дама из слоя власти. И естественным и достойным отношением  между  ними
должна была быть враждебность.
   Сологдин смотрел на черт„ж, а Емина,  вс„  так  же  чуть  покачиваясь  на
локте, -- на него. И вдруг прозвучал вопрос:
   -- Дмитрий Александрович! А -- вам? Кто вам штопает носки?
   У Сологдина поднялись брови. Он даже не понял.
   -- Носки? -- Он вс„ так же смотрел на черт„ж. -
   А-а. Иван Иваныч носит носки потому, что он  ещ„  новичок,  тр„х  лет  не
сидит. Носки -- это отрыжка так называемого... (он поперхнулся, ибо вынужден
был употребить птичье слово) ...капитализма. Носков я просто не ношу.  --  И
поставил палочку на белом листе.
   -- Но тогда... что же вы носите?
   -- Вы переступаете границы скромности, Лариса Николавна,  --  не  мог  не
улыбнуться Сологдин.  --  Я  ношу  гордость  нашего  русского  убранства  --
портянки!
   Он  произн„с  это  слово  смачно,  отчасти  уже  находя  удовольствие   в
разговоре. Его внезапные переходы от строгости к насмешке  всегда  пугали  и
забавляли Емину.
   -- Но ведь их... солдаты носят?
   -- Кроме солдат ещ„ два разряда: заключ„нные и колхозники.
   -- И потом их тоже надо... стирать, латать?
   -- Вы ошибаетесь! Кто же нынче стирает портянки? Их просто носят год,  не
стирая, а потом выбрасывают, от начальства новые получают.
   -- Неужели? Серь„зно? -- Емина смотрела почти испуганно.
   Сологдин молодо беспечно расхохотался.
   -- Во всяком случае, такая точка зрения существует. Да и на какие шиши  я
бы стал покупать носки? Вот вы,  [прозрачно-обводчица]  МГБ  --  сколько  вы
получаете в месяц?
   -- Полторы тысячи.
   -- Та-ак! -- торжествующе воскликнул Сологдин. -- Полторы  тысячи!  А  я,
[зиждитель]- (на  Языке  Предельной  Ясности  это  значило  --  инженер)  --
тридцать рубляшек! Не разгонишься? На носки?
   Глаза Сологдина весело лучились. Это совсем не относилось  к  Еминой,  но
она рдела.
   Муж Ларисы Николаевны был тюлень.  Семья  для  него  давно  стала  мягкой
подушкой, а он для жены --  принадлежностью  квартиры.  Придя  с  работы  он
долго, с наслаждением обедал, потом спал. Потом, прочухиваясь, читал  газеты
и крутил при„мник (при„мники свои прежние он то и дело  продавал  и  покупал
новейшей марки). Только футбольный матч, где по роду службы он всегда  болел
за "Динамо", вызывал в н„м возбуждение и даже страсть. Во вс„м он был тускл,
однообразен. Да и у других мужчин е„  окружения  досуг  был  рассказывать  о
своих заслугах, наградах, играть в карты, пить до  багровости,  а  в  пьяном
образе лезть и лапать.
   Сологдин опять уставился в свой черт„ж. Лариса Николаевна продолжала,  не
отрываясь, смотреть на его лицо, ещ„ и ещ„ раз на его усы,  на  бородку,  на
сочные губы.
   Об эту бородку хотелось уколоться и потереться.
   -- Дмитрий Александрович! -- опять прервала она молчание. -- Я вам  очень
мешаю?
   -- Да есть немножко... -- ответил Сологдин.  Последние  вершки  требовали
ненарушимой углубл„нной мысли. Но  соседка  мешала.  Сологдин  оставил  пока
черт„ж, развернулся к  столу,  тем  самым  и  к  Еминой,  и  стал  разбирать
незначительные бумаги.
   Слышно было, как мелко тикали часы у не„ на руке.
   По коридору  прошла  группа  людей,  сдержанно  разговаривая.  Из  дверей
соседней Сем„рки раздался немного шепелявый голос Мамурина: "Ну,  скоро  там
трансформатор?" и раздраж„нный выкрик Маркушева: "Не надо  было  им  давать,
Яков Иваныч!.."
   Лариса Николаевна положила руки перед собой на стол, скрестила, утвердила
на них подбородок и так снизу вверх растомчиво смотрела на Сологдина.
   А он -- читал.
   -- Каждый день! каждый час! -- почти  шептала  она,  благоговейно.  --  В
тюрьме  и  так  заниматься!..  Вы   --   необыкновенный   человек,   Дмитрий
Александрович!
   На это замечание Сологдин сразу поднял голову.
   -- Что ж с того, что тюрьма, Лариса Николавна? Я сел двадцати  пяти  лет,
говорят, что выйду сорока двух. Но я в это не верю. Обязательно ещ„ набавят.
У меня пройд„т в лагерях лучшая часть жизни, весь расцвет моих сил.  Внешним
условиям подчиняться нельзя, это оскорбительно.
   -- У вас вс„ по системе!
   --  На  свободе  или  в  тюрьме  --  какая  разница?  --  мужчина  должен
воспитывать в себе непреклонность воли, подчин„нной разуму. Из лагерных  лет
я семь пров„л на баланде,  моя  умственная  работа  шла  без  сахара  и  без
фосфора. Да если вам рассказать...
   Но кому это было доступно из непереживших?
   Внутрилагерная следственная тюрьма, выдолбленная в горе. И [кум]- старший
лейтенант Камышан, одиннадцать месяцев крестивший Сологдина на второй  срок,
на новую десятку. Бил он палкой по губам, чтоб сыпались зубы с кровью.  Если
приезжал в лагерь верхом (он хорошо сидел  в  седле)  --  в  этот  день  бил
рукояткой хлыста.
   Шла война. Даже на воле нечего было есть. А -- в  лагере?  Нет,  а  --  в
Горной закрытке?
   Ничего  не   подписал   Сологдин,   наученный   первым   следствием.   Но
предназначенную десятку вс„ равно  получил.  Прямо  с  суда  его  отнесли  в
стационар. Он умирал. Уже ни хлеба, ни каши, ни  баланды  не  принимало  его
тело, обреч„нное распасться.
   Был день, когда его свалили на носилки и  понесли  в  морг  --  разбивать
голову большим деревянным молотком перед тем, как отвозить в могильник. А он
-- пошевелился...
   -- Расскажите!..
   -- Нет, Лариса Николавна! Это решительно невозможно  описать!  --  легко,
радостно уверял теперь Сологдин.
   И оттуда! -- и оттуда! -- о, сила обновления жизни! -- через годы неволи,
через годы работы! -- к чему он взлетел?!
   -- Расскажите! -- клянчила раскормленная женщина вс„ так же снизу  вверх,
со скрещенных рук.
   Разве только вот что было ей доступно понять: в той истории замешалась  и
женщина. Выбор Камышана ускорился оттого, что  он  приревновал  Сологдина  к
медицинской сестре, зэчке. И приревновал не зря.  Ту  медсестру  Сологдин  и
сегодня вспоминал с такой внятной благодарностью тела, что отчасти  даже  не
жалел, получив из-за не„ срок.
   Было и сходство той медсестры и этой копировщицы: они обе --  колосились.
Женщины маленькие  и  худенькие  были  для  Сологдина  уроды,  недоразумение
природы.
   Указательным пальцем с очень вымытой кожей, с круглым  ногтем,  малиновым
от маникюра,  Емина  бесцельно  и  безуспешно  разглаживала  измятый  уголок
застилающей кальки. Она почти совсем опустила на скрещенные руки голову, так
что обратила к Сологдину крутой венец могучих кос.
   -- Я очень виновата перед вами, Дмитрий Александрович...
   -- В ч„м же?
   -- Один раз я стояла у вашего стола, опустила глаза  и  увидела,  что  вы
пишете письмо... Ну, как это бывает,  знаете,  совершенно  случайно...  И  в
другой раз...
   -- ... Вы опять совершенно случайно скосили глаза...?
   -- И увидела, что вы опять пишете письмо, и как будто то же самое...
   -- Ах, вы даже различили, что -- то же самое?! И ещ„ в третий раз? Было?
   -- Было...
   -- Та-ак... Если, Лариса Николавна, это будет продолжаться, мне  прид„тся
отказаться от ваших  услуг  как  прозрачно-обводчицы.  А  жаль,  вы  неплохо
чертите.
   -- Но это было давно! С тех пор вы не писали.
   -- Однако, вы тогда же немедленно донесли майору Шикиниди?
   -- Почему -- Шикиниди?
   -- Ну, Шикину. Донесли?
   -- Как вы могли это подумать!
   -- А тут и думать нечего. Неужели майор Шикиниди не поручил вам  шпионить
за моими действиями, словами и даже мыслями? --  Сологдин  взял  карандаш  и
поставил палочку на белом листе. -- Ведь поручал? Говорите честно!
   -- Да... поручал...
   -- И сколько вы написали доносов?
   -- Дмитрий Александрович! Я, наоборот, -- самые лучшие характеристики!
   -- Гм... Ну,  пока  поверим.  Но  предупреждение  мо„  оста„тся  в  силе.
Очевидно,  здесь   непреступный   случай   чисто-женского   любопытства.   Я
удовлетворю его. Это было в сентябре. Не три, а пять  дней  подряд  я  писал
письмо своей жене.
   -- Вот это я и хотела спросить: у вас есть жена? Она жд„т вас? Вы  пишете
ей такие длинные письма?
   -- Жена у меня есть, -- медленно углубл„нно ответил Сологдин, -- но  так,
что как будто е„ и нет. Даже писем я ей теперь  писать  не  могу.  Когда  же
писал -- нет, я писал не длинные,  но  я  подолгу  их  оттачивал.  Искусство
письма, Лариса Николавна, это очень трудное искусство. Мы часто пишем письма
слишком небрежно, а потом удивляемся, что теряем близких. Уже много лет жена
не видела меня, не чувствовала на себе моей  руки.  Письма  --  единственная
связь, через которую я держу е„ вот уже двенадцать лет.
   Емина подвинулась. Она локтями дотянулась до  обреза  стола  Сологдина  и
оперлась так, обжав ладонями сво„ бесстрашное лицо.
   -- Вы уверены, что держите? А --  зачем,  Дмитрий  Александрович,  зачем?
Двенадцать лет прошло, да пять ещ„ осталось -- семнадцать!  Вы  отнимаете  у
не„ молодость! Зачем? Дайте ей жить!
   Голос Сологдина звучал торжественно:
   -- Среди женщин, Лариса Николаевна, есть особый разряд.  Это  --  подруги
викингов, это -- светлоликие Изольды с алмазными  душами.  Вы  не  могли  их
знать, вы жили в пресном благополучии.
   Она жила среди чужаков, среди врагов.
   -- Дайте ей жить! -- настаивала Лариса Николаевна.
   Нельзя было узнать в  ней  той  важной  дамы,  какою  она  проплывала  по
коридорам и лестницам шарашки.  Она  сидела,  прильнув  к  столу  Сологдина,
слышно дышала, и -- в заботе о неведомой ей жене Сологдина? -- разгоряч„нное
лицо е„ стало почти деревенское.
   Сологдин сощурился. Знал он это всеобщее свойство женщин: острое чуть„ на
мужской взл„т, на успех, на победу. Внимание победителя вдруг нужно  каждой.
Ничего не могла знать Емина о разговоре с Челновым, о  конце  работы  --  но
чувствовала вс„. И летела, и толкалась в натянутую между ними железную сетку
режима.
   Сологдин покосился в глубину е„ разошедшейся блузки