личность ощутить того, кому доверял охрану передового в мире
порядка.
   Эти при„мы, по часу,  были  тяж„лой  расплатой  за  всю  власть,  за  вс„
могущество Абакумова. Он жил и  наслаждался  только  от  при„ма  до  при„ма.
Наступал срок -- вс„ замирало в н„м, уши леденели, он  сдавал  портфель,  не
зная, получит ли его обратно, наклонял перед кабинетом свою бычью голову, не
зная, разогн„т ли шею через час.
   Сталин страшен был тем, что ошибка с ним была  та  единственная  в  жизни
ошибка со взрывателем, которую исправить нельзя. Сталин страшен был тем, что
не выслушивал оправданий, он даже не обвинял  --  только  вздрагивал  кончик
одного уса, и там, внутри, выносился приговор, а осужд„нный его не знал:  он
уходил мирно, его брали ночью и расстреливали к утру.
   Хуже всего, когда Сталин молчал и оставалось мучиться в догадках. Если же
Сталин запускал в тебя что-нибудь тяж„лое или острое,  наступал  сапогом  на
ногу, плевал в тебя или сдувал горячий пепел трубки тебе в лицо -- этот гнев
был не окончательный, этот гнев проходил! Если же Сталин грубил  и  ругался,
пусть самыми последними словами, Абакумов радовался: это значило, что Хозяин
ещ„ надеется исправить своего министра и работать с ним дальше.
   Конечно, теперь-то Абакумов понимал, что в усердии сво„м заскочил слишком
высоко:  пониже  было  бы  безопаснее,  с  [дальними]  Сталин   разговаривал
добродушно, приятно. Но вырваться из [ближних] назад -- пути не было.
   Оставалось -- ждать смерти. Своей. Или... непроизносимой.
   И так  неизменно  складывались  дела,  что,  представая  перед  Сталиным,
Абакумов всегда боялся раскрытия чего-нибудь.
   Уж перед тем одним ему приходилось трястись, чтобы не раскрылась  история
его обогащения в Германии.
   ... В конце  войны  Абакумов  был  начальником  всесоюзного  СМЕРШа,  ему
подчинялись контрразведки всех действующих фронтов и армий. Это было  особое
короткое время бесконтрольного обогащения. Чтобы  верней  нанести  последний
удар Германии, Сталин перенял у Гитлера фронтовые посылки в  тыл:  за  честь
Родины -- это хорошо, за Сталина -- ещ„ лучше, но  чтобы  лезть  на  колючие
заграждения в самое обидное время -- в конце войны, не дать ли воину  личную
материальную заинтересованность в Победе, а именно -- право  послать  домой:
солдату -- пять килограммов трофеев в месяц, офицеру -- десять,  а  генералу
-- пуд? (Такое распределение было справедливо, ибо котомка солдата не должна
отягощать его в походе, у генерала же всегда есть  свой  автомобиль.)  Но  в
несравненно более выгодном положении находилась контрразведка СМЕРШ. До  не„
не долетали снаряды врага. Е„ не бомбили  самол„ты  противника.  Она  всегда
жила в той прифронтовой полосе, откуда огонь уже уш„л, но куда не пришли ещ„
ревизоры казны. Е„  офицеры  были  окутаны  облаком  тайны.  Никто  не  смел
проверять, что они опечатали в вагоне,  что  они  вывезли  из  арестованного
поместья, около чего они поставили часовых.  Грузовики,  поезда  и  самол„ты
повезли богатство офицеров СМЕРШа. Лейтенанты вывозили на тысячи, полковники
-- на сотни тысяч, Абакумов гр„б миллионы.
   Правда, он не мог вообразить таких странных обстоятельств, при которых он
пал бы с поста министра или пал бы охраняемый им режим -- а золото спасло бы
его, даже если б находилось в  швейцарском  банке.  Казалось  бы  ясно,  что
никакие драгоценности не спасут обезглавленного. Однако, это было свыше  его
сил -- смотреть, как обогащаются подчин„нные, а себе ничего не брать!  Такой
жертвы нельзя было требовать от живого человека! И он  рассылал  и  рассылал
вс„ новые спецкоманды на поиски. Даже от двух чемоданов мужских подтяжек  он
не мог отказаться. Он грабил загипнотизированно.
   Но этот клад Нибелунгов, не принеся Абакумову свободного богатства,  стал
источником постоянного страха разоблачения. Никто из знающих  не  посмел  бы
донести на всесильного министра, зато  любая  случайность  могла  всплыть  и
погубить его голову. Бесполезно было взято -- однако  и  не  объявляться  же
теперь министерству финансов!..
   ... Он приехал в  половине  третьего  ночи,  но  ещ„  и  в  десять  минут
четв„ртого с большим чистым блокнотом в руках ходил по при„мной  и  томился,
ощущая внутреннюю слабость от боязни,  а  уши  его  между  тем  предательски
разгорались. Больше всего он был бы сейчас рад, если б Сталин заработался  и
вообще не принял  его  сегодня:  Абакумов  опасался  расправы  за  секретную
телефонию. Он не знал, что теперь врать.
   Но тяж„лая дверь приоткрылась --  наполовину.  В  раскрытую  часть  вышел
тихо, почти на цыпочках, Поскр„бышев и беззвучно пригласил  рукой.  Абакумов
пош„л, стараясь не становиться всей  грубой  широкой  ступн„й.  В  следующую
дверь, тоже полуоткрытую, он протиснулся тушей  своей,  не  раскрывая  дверь
шире, придерживая е„ за начищенную бронзовую ручку, чтоб  не  отошла.  И  на
пороге сказал:
   -- Добрый вечер, товарищ Сталин! Разрешите?
   Он сплошал,  не  прокашлялся  вовремя,  и  оттого  голос  вышел  хриплый,
недостаточно верноподданный.
   Сталин в кителе с золоч„ными пуговицами, с несколькими  рядами  орденских
колодок, но без погонов, писал за столом. Он  дописал  фразу,  только  потом
поднял голову, совино-зловеще посмотрел на вошедшего.
   И ничего не сказал.
   Очень плохой признак! -- он ни слова не сказал...
   И писал опять.
   Абакумов  закрыл  за  собой  дверь,  но  не  посмел   идти   дальше   без
пригласительного кивка или жеста. Он стоял,  держа  длинные  руки  у  б„дер,
немного наклонясь впер„д, с почтительно-приветственной улыбкой мясистых  губ
-- а уши его пылали.
   Министр госбезопасности ещ„ бы не знал, ещ„ бы  сам  не  употреблял  этот
простейший следовательский  при„м:  встречать  вошедшего  недоброжелательным
молчанием. Но сколько б он ни знал, а  когда  Сталин  встречал  его  так  --
Абакумов испытывал внутренний обрыв страха.
   В этом малом ночном кабинете, прижатом к земле, не  было  ни  картин,  ни
украшений,  оконца  малы.  Невысокие  стены  были  обложены  резной  дубовой
панелью, по одной стене проходили небольшие книжные  полки.  Не  впридвиг  к
стене стоял письменный стол. Ещ„ -- радиола в одном углу,  а  около  не„  --
этажерка с пластинками: Сталин  любил  по  ночам  включать  свои  записанные
старые речи и слушать.
   Абакумов просительно перегнулся и ждал.
   Да, он весь был в руках Вождя, но отчасти -- и Вождь в его руках. Как  на
фронте от слишком сильного продвижения одной стороны возникает переслойка  и
взаимный обхват, не всегда пойм„шь, кто кого окружает, так и  здесь:  Сталин
сам себя (и вс„ ЦК) включил в систему МГБ -- вс„, что он надевал,  ел,  пил,
на ч„м сидел, лежал -- вс„ доставлялось людьми МГБ,  а  уж  охраняло  только
МГБ.  Так  что  в  каком-то  искаж„нно-ироническом  смысле  Сталин  сам  был
подчин„нным Абакумова. Только вряд ли бы успел Абакумов эту власть  проявить
первый.
   Перегнувшись, стоял и ждал дюжий министр. А Сталин писал. Он  всегда  так
сидел и писал, сколько ни входил Абакумов. Можно было подумать -- он никогда
не спал и не уходил с этого места, а постоянно писал с той внушительностью и
ответственностью, когда каждое  слово,  стекая  с  пера,  сразу  роняется  в
историю. Настольная лампа бросала свет на бумаги, верхний же свет от скрытых
светильников был небольшой. Сталин не вс„ время  писал,  он  отклонялся,  то
скашивался в сторону, в пол, то взглядывал недобро на Абакумова,  как  будто
прислушиваясь к чему-то, хотя ни звука не было в комнате.
   Из чего рождается  эта  манера  повелевать,  эта  значительность  каждого
мелкого движения? Разве не так же точно  шевелил  пальцами,  двигал  руками,
водил бровями и взглядывал молодой Коба? Но  тогда  это  никого  не  пугало,
никто не извлекал из этих движений их страшного смысла. Лишь после какого-то
по сч„ту  продырявленного  затылка  люди  стали  видеть  в  самых  небольших
движениях Вождя -- нам„к, предупреждение, угрозу, приказ. И заметив  это  по
другим, Сталин начал приглядываться к себе самому, и  тоже  увидел  в  своих
жестах и взглядах этот угрожающий внутренний смысл -- и стал уже сознательно
их отрабатывать,  отчего  они  ещ„  лучше  стали  получаться  и  ещ„  вернее
действовать на окружающих.
   Наконец Сталин очень сурово посмотрел на  Абакумова  и  тычком  трубки  в
воздухе указал ему, куда сегодня сесть.
   Абакумов радостно встрепенулся, легко прош„л  и  сел  --  но  не  на  вс„
сиденье, а на переднюю только часть его. Так было ему совсем не удобно, зато
легче привставать, когда понадобится.
   -- Ну? -- буркнул Сталин, глядя в свои бумаги.
   Настал момент! Теперь надо было не терять инициативы!
   Абакумов кашлянул  и  прочищенным  горлом  заторопился,  заговорил  почти
восторженно. (Он себя  потом  проклинал  за  эту  говорливую  угодливость  в
кабинете Сталина, за неумеренные обещания, --  но  как-то  само  так  всегда
получалось, что чем недоброжелательней встречал его Хозяин, тем несдержанней
Абакумов бывал в заверениях, а это затягивало его в новые и новые обещания.)
   Постоянным  украшением  ночных  докладов  Абакумова,  тем  главным,   что
привлекало в них Сталина, было всегда -- раскрытие  какой-то  очень  важной,
очень разветвл„нной враждебной группы. Без такой обезвреженной  (каждой  раз
новой) группы Абакумов на доклады не приходил. Он и сегодня приготовил такую
группку по академии имени Фрунзе и долго мог заполнять время подробностями.
   Но сперва принялся рассказывать об успехах (он сам не знал  --  подлинных
или мнимых) подготовки покушения на Тито. Он говорил, что  будет  поставлена
бомба замедленного действия на яхту Тито перед  отправлением  е„  на  остров
Бриони.
   Сталин поднял голову, вставил погасшую трубку в рот и раза  два  просопел
ею. Он не сделал больше никаких движений, не выказал никакого  интереса,  но
Абакумов, немного вс„-таки проникая в шефа, почувствовал, что попал в точку.
   -- А -- Ранкович? -- спросил Сталин.
   Да, да! Подгадать момент, чтоб и Ранкович, и Кардель, и Моше Пьяде -- вся
эта клика взлетела бы на воздух вместе! По расч„там, не позже этой весны так
и должно получиться! (Ещ„ при взрыве должна  была  погибнуть  команда  яхты,
однако министр такой мелочи не касался, и собеседник его не допытывался.)
   Но о ч„м  он  думал,  сопя  погасшей  трубкой,  невыразительно  глядя  на
министра поверх своего кляплого свисающего носа?
   Не о том,  конечно,  что  руководимая  им  партия  родилась  с  отрицания
индивидуального террора. И не о том, что сам он всю жизнь только и  ехал  на
терроре. Сопя трубкой и глядя на этого  краснощ„кого  упитанного  молодца  с
разгоревшимися ушами, Сталин думал о том, о ч„м всегда думал при  виде  этих
ретивых, на все готовых, заискивающих подчин„нных. Даже это не мысль была, а
движение чувства: насколько этому человеку можно сегодня доверять? И  второе
движение: не наступил ли уже момент, когда этим человеком надо пожертвовать?
   Сталин прекрасно знал, что Абакумов в сорок пятом году обогатился. Но  не
спешил его карать. Сталину нравилось, что Абакумов --  такой.  Такими  легче
управлять. Больше всего в жизни Сталин остерегался так называемых "идейных",
вроде Бухарина. Это -- самые ловкие притворщики, их трудно раскусить.
   Но даже и понятному Абакумову нельзя было доверять, как никому вообще  на
земле.
   Он не доверял своей матери. И Богу.  И  революционерам.  И  мужикам  (что
будут сеять хлеб п собирать урожай, если их не заставлять). И  рабочим  (что
будут работать, если  им  не  установить  норм).  И  тем  более  не  доверял
инженерам. Не доверял солдатам и генералам, что будут воевать  без  штрафных
рот и заградотрядов. Не доверял  своим  приближ„нным.  Не  доверял  ж„нам  и
любовницам. И детям своим не доверял. И прав оказывался всегда!
   И доверился он одному  только  человеку  --  единственному  за  всю  свою
безошибочно-недоверчивую жизнь.  Перед  всем  миром  этот  человек  был  так
решителен в дружелюбии и во враждебности, так круто развернулся из врагов  и
протянул дружескую руку. Это не был болтун, это был человек дела.
   И Сталин поверил ему!
   Человек этот был -- Адольф Гитлер.
   С одобрением и злорадством следил Сталин, как  Гитлер  чехвостил  Польшу,
Францию, Бельгию, как самол„ты  его  застилали  небо  над  Англией.  Молотов
приехал из Берлина перепуганный. Разведчики доносили, что  Гитлер  стягивает
войска к востоку. Убежал в  Англию  Гесс.  Черчилль  предупредил  Сталина  о
нападении. Все галки на белорусских осинах и галицийских тополях  кричали  о
войне. Все базарные бабы в его собственной стране пророчили войну со дня  на
день. Один Сталин оставался невозмутим. Он слал в Германию эшелоны сырья, не
укреплял границ, боялся обидеть коллегу.
   Он верил Гитлеру!..
   Едва-едва не обошлась ему эта вера ценою в голову.
   Тем более теперь он окончательно не верил никому!
   На это давление недоверия Абакумов мог бы ответить горькими  словами,  да
не смел их сказать. Не надо было играть в деревянные  лошадки  --  призывать
этого олуха Попивода и обсуждать с ним фельетоны против Тито. И тех  славных
ребят, которых  Абакумов  намечал  послать  колоть  медведя,  знавших  язык,
обычаи, даже Тито в лицо, -- не надо было отвергать по анкетам (раз  жил  за
границей -- [не наш] человек), а поручить им, поверить. Теперь-то,  конечно,
ч„рт его знает, что из этого  покушения  выйдет.  Абакумова  самого  сердила
такая неповоротливость.
   Но он знал своего Хозяина! Надо было служить ему на какую-то долю сил  --
больше  половины,  но  никогда  на  полную.  Сталин  не   терпел   открытого
невыполнения.  Однако,  чересчур  удачное  выполнение   он   ненавидел:   он
усматривал в этом подкоп под свою  единственность.  Никто,  кроме  него,  не
должен был ничего знать, уметь и делать безупречно!
   И Абакумов, -- как и все сорок пять министров!  --  по  виду  натужась  в
министерской упряжке, тянул вполплеча.
   Как царь Мидас своим прикосновением обращал  вс„  в  золото,  так  Сталин
своим прикосновением обращал вс„ в посредственность.
   Но сегодня-таки лицо Сталина по мере абакумовского доклада светлело. И до
подробности рассказав о предполагаемом взрыве, министр далее  докладывал  об
арестах в Духовной Академии, потом особенно подробно -- об Академии  Фрунзе,
потом о разведке в портах Южной Кореи, потом...
   По прямому долгу и по здравому смыслу он должен  был  сейчас  доложить  о
сегодняшнем телефонном  звонке  в  американское  посольство.  Но  мог  и  не
говорить: он [мог] бы думать, что об этом уже доложил Берия или Вышинский, а
ещ„ верней -- ему самому могли в эту ночь не доложить.  Именно  из-за  того,
что, никому не доверяя, Сталин разв„л параллелизм,  каждый  запряженный  мог
тянуть вполплеча. Выгодней  было  пока  не  выскакивать  с  обещанием  найти
преступника посредством спецтехники. Всякого же упоминания о  [телефоне]  он
вдвойне сегодня боялся, чтобы Хозяин  не  вспомнил  секретную  телефонию.  И
Абакумов старался даже не смотреть на настольный телефон, чтобы  глазами  не
навести на него Вождя.
   А Сталин вспоминал! Он как раз что-то вспоминал!
   -- и как бы не секретную телефонию! Он собрал в тяж„лые  складки  лоб,  и
напряглись хрящи его большого носа, упорный взгляд уставил он  на  Абакумова
(министр придал лицу как можно больше открытой честной прямоты)
   -- но не вспоминалось! Едва державшаяся мысль сорвалась в провал  памяти.
Беспомощно распустились складки серого лба.
   Сталин вздохнул, набил трубку и закурил.
   -- Да! -- вспомнил он в первом дымке, но мимоходом, не  то  главное,  что
вспоминал. -- Гомулка -- арестован?
   Гомулка в Польше не так давно был снят со всех постов и, не задерживаясь,
катился в пропасть.
   -- Арестован! -- подтвердил облегч„нный Абакумов, чуть  приподнимаясь  со
стула. (Да Сталину уже и докладывали об этом.)
   Кнопкой в столе Сталин переключил верхний свет на  большой  --  несколько
ламп на стенах. Поднялся и, дымя трубкой, начал ходить. Абакумов понял,  что
доклад его окончен и сейчас будут  диктоваться  инструкции.  Он  раскрыл  на
коленях большой блокнот,  достал  авторучку,  приготовился  писать.  (Хозяин
любил, чтобы слова его тут же записывали.)
   Но Сталин ходил к радиоле и назад, дымил трубкой и не говорил  ни  слова,
как бы совсем забыв про Абакумова. Серое рябоватое  лицо  его  насупилось  в
мучительном усилии припоминания. Когда он в профиль проходил мимо Абакумова,
министр видел, что уже пригорбливаются плечи, сутулится спина Вождя,  отчего
он кажется ещ„ меньше ростом, совсем маленьким. И Абакумов загадал про  себя
(обычно он запрещал себе здесь такие мысли,  чтоб  как-нибудь  их  не  учуял
Верховный) -- загадал, что не прожив„т Батька ещ„ десяти лет, помр„т.  Может
не рассудительно, а хотелось, чтоб это случилось  побыстрей:  казалось,  что
всем им, приближ„нным, откроется тогда л„гкая вольная жизнь.
   А Сталин был подавлен новым провалом в памяти -- голова отказывалась  ему
служить! Идя сюда из спальни, он  специально  думал,  о  ч„м  надо  спросить
Абакумова -- и вот забыл. В бессилии он не знал, какую кожу наморщить, чтобы
вспомнить.
   И вдруг запрокинул голову, посмотрел  на  верх  противоположной  стены  и
вспомнил!! -- но не то, что надо было, -- а то, чего две ночи назад  не  мог
вспомнить в музее революции, что ему так показалось там неприятно.
   ... Это было в тридцать седьмом году. К  двадцатилетию  революции,  когда
так много изменилось в трактовке, он решил сам просмотреть экспозицию музея,
не напутали ли там чего. И в одном зале -- в том самом,  где  стоял  сегодня
огромный телевизор, он с порога внезапно прозревшими глазами увидел на верху
противоположной стены большие портреты Желябова и Перовской.  Их  лица  были
открыты, бесстрашны, их взгляды неукротимы и каждого входящего звали:  "Убей
тирана!"
   Как двумя стрелами, пораж„нный в  горло  двумя  взглядами  народовольцев,
Сталин тогда  откинулся,  захрипел,  закашлялся  и  в  кашле  пальцем  тряс,
показывая на портреты.
   Их сняли тотчас.
   И из музея в Ленинграде тоже убрали первую реликвию революции --  обломки
кареты Александра Второго.
   С того самого дня Сталин и приказал строить себе в разных местах  убежища
и квартиры, иногда целые горы прорывать ходами, как на  Холодной  речке.  И,
теряя вкус жить в окружении густого города, дош„л до этой  загородной  дачи,
до этого низенького ночного кабинета близ дежурной комнаты лейб-охраны.
   Чем больше других людей успевал он лишить жизни, тем настойчивей  угнетал
его  постоянный  ужас  за  свою.  И  его   мозг   изобретал   много   ценных
усовершенствований  в  системе  охраны,  вроде  того,  что  состав   караула
объявлялся лишь за час до  вступления  и  каждый  наряд  состоял  из  бойцов
разных, удал„нных друг от друга казарм: сойдясь в карауле,  они  встречались
впервые, на одни сутки,  и  не  могли  сговориться.  И  дачу  себе  построил
мышеловкой-лабиринтом из тр„х заборов, где ворота не приходились друг против
друга. И зав„л несколько спален, и где стелить сегодня, назначал перед самым
тем, как ложиться.
   И все эти предосторожности не были трусостью, а  лишь  --  благоразумием.
Потому что бесценна его личность для человеческой  истории.  Однако,  другие
могли этого не понять. И чтобы изо всех не  выделяться  одному,  он  и  всем
малым вождям в столице и в областях предписал подобные меры: запретил ходить
без охраны в  уборную,  распорядился  ездить  гуськом  в  тр„х  неразличимых
автомобилях.
   ...  Так  и  сейчас,  под  влиянием  острого  воспоминания  о   портретах
народовольцев, он остановился  посреди  комнаты,  обернулся  к  Абакумову  и
сказал, слегка потрясая в воздухе трубкой:
   -- А шьто ты при'д-принимайшь па' линии безопасности па'р-тийных кадров?
   И сразу зловеще, сразу враждебно смотрел, скривя шею набок.
   С раскрытым чистым блокнотом  Абакумов  приподнялся  со  стула  навстречу
Вождю (но не встал, зная, что Сталин любит неподвижность со