ормальный  человек
умер бы от разрыва сердца... Но это потом... Клара! Я хочу сказать:  во  мне
-- вулканические запасы энергии! Двадцать пять лет -- ерунда,  я  могу  шутя
когти оторвать...
   -- Ка-ак?
   -- Ну, это... у махнуть. Я даже сегодня утром присматривал, как бы я  это
из Марфина сделал. От того дня, когда невеста моя -- если  б  только  она  у
меня появилась -- сказала бы: Руся! Убеги! Я жду тебя! -- клянусь вам, я  бы
в три месяца убежал, паспорта бы подделал -- не подкопаешься! Ув„з бы  е„  в
Читу, в Одессу, в Великий Устюг! И мы начали бы  новую,  честную,  разумную,
свободную жизнь!
   -- Хорошенькая жизнь!
   -- Знаете, как у Чехова всегда герои говорят:  вот  через  двадцать  лет!
через тридцать лет! через двести лет!  Наработаться  бы  день  на  кирпичном
заводе, да прийти уставшему! О ч„м мечтали!.. Нет, это я вс„ шучу! Я  вполне
серь„зно! Я совершенно серь„зно хочу  учиться,  хочу  трудиться!  Только  не
один! Клара! Посмотрите, как тихо, все ушли. В Великий Устюг -- хотите?  Это
-- памятник седой старины. Я там ещ„ не был.
   -- Какой вы поразительный человек.
   -- Я искал е„ в ленинградском университете. Но не думал, где найду.
   -- Кого?..
   -- Кларочка! Из меня ещ„ кого угодно можно вылепить  женскими  руками  --
великого проходимца,  гениального  карт„жника  или  первого  специалиста  по
этрусским вазам, по космическим лучам. Хотите -- стану?
   -- Диплом подделаете?
   -- Нет, правда стану! Кем назначите, тем и стану. Мне только -- вы нужны!
Мне нужна только ваша голова, которую вы так медленно поворачиваете, когда в
лабораторию входите...
 
   Генерал-майор П„тр  Афанасьевич  Макарыгин,  кандидат  юридических  наук,
давно уже служил прокурором  по  [спецделам],  то  есть,  делам,  содержание
которых  было  бы  не  полезно  знать  общественности  и   которые   поэтому
производились скрытно. (Все миллионы политических дел были такими.)  К  этим
делам, наблюдать за правильностью следствия  и  всего  хода  и  поддерживать
обвинение,  --  не  всякие  прокуроры  допускались,  и   допускались   самим
следствием, то есть ревизуемым МГБ. Но Макарыгин всегда был допущен:  помимо
давних там знакомств он ещ„ с большим тактом умел совмещать свою  неуклонную
преданность законам и понимание специфики работы Органов.
   У него было три дочери  --  все  три  от  первой  жены,  его  подруги  по
гражданской войне, умершей  при  рождении  Клары.  Воспитывала  дочерей  уже
мачеха, сумевшая, впрочем, стать для них тем, что называется хорошая мать.
   Дочерей звали: Динэ'ра, Дотна'ра и Клара. Динэра значило ДИтя Новой  ЭРы,
Дотнара -- ДОчь Трудового НАРода.
   Дочери  шли  ступеньками  по  два  года.   Средняя,   Дотнара,   окончила
десятилетку в сороковом году и, обскакав Динэру, на месяц  раньше  е„  вышла
замуж. Отец посердился, что рановато, но правда,  зять  попался  хороший  --
выпускник Высшей Дипшколы, способный и покровительствуемый молодой  человек,
сын известного отца, погибшего в гражданскую войну. Звали зятя -- Иннокентий
Володин.
   Старшая дочь Динэра, пока мать ездила в  школу  улаживать  е„  двойки  по
математике, болтала ножками на диване и перечитывала всю мировую  литературу
от Гомера до Фаррера. После школы, не без  помощи  отца,  она  поступила  на
акт„рский факультет института кинематографии, со второго курса  вышла  замуж
за довольно известного режисс„ра, эвакуировалась с ним в Алма-Ату, снималась
героиней в его фильме, потом  разошлась  с  ним,  вышла  замуж  за  женатого
генерала интендантской службы и уехала с ним на фронт -- не на  фронт,  а  в
тот самый [третий] эшелон, лучшую полосу войны,  куда  не  долетают  снаряды
врага, но и не доползают тяжести тыла. Там Динэра познакомилась с писателем,
входившим в моду, фронтовым корреспондентом Галаховым, ездила с ним собирать
для газеты материалы о героизме, вернула генерала его прежней жене, а сама с
писателем уехала в Москву.
   Так уже восемь лет, как из детей осталась в семье одна Клара.
   Две старших сестры разобрали на себя всю красоту, и Кларе не осталось  ни
красивости, ни даже миловидности. Она надеялась, что это с годами исправится
--  нет,  не  исправилось.  У  не„  было  чистое  прямое  лицо,  но  слишком
мужественное. По углам лба, по углам подбородка сложилась какая-то тв„рдость
-- и Клара не могла е„ изгнать, да уж и не следила за этим,  примирилась.  И
руками она двигала тяжеловато. И смех у не„ был какой-то тв„рдый. Оттого она
не любила смеяться. И танцевать не любила.
   Клара  кончала  девятый  класс,  когда  посыпались  все  события   сразу:
замужество обеих сест„р, начало войны, отъезд е„ с  мачехой  в  эвакуацию  в
Ташкент (отец отправил их уже двадцать пятого июня) -- и уход отца  в  армию
прокурором дивизии.
   Три года они прожили в Ташкенте, в  доме  старого  приятеля  их  отца  --
заместителя одного из Главных тамошних прокуроров. В  их  покойную  квартиру
около окружного дома офицеров,  на  втором  этаже,  с  над„жно  зашторенными
окнами, не проникали зной юга и горе  города.  Из  Ташкента  взяли  в  армию
многих мужчин, но вдесятеро наехало их  сюда.  И  хотя  каждый  из  них  мог
убедительными документами доказать, что его место тут, а  не  на  фронте,  у
Клары было неконтролируемое ощущение, будто сток нечистот омывал  е„  здесь,
чистота же подвига  и  вершина  духа  --  вся  ушла  за  пять  тысяч  в„рст.
Действовал извечный закон войны: хотя не по волеизъявлению люди  уходили  на
фронт, а вс„ же все горячие и все лучшие находили дорогу туда, да и там,  по
тому же отбору, их же больше всего и погибало.
   В Ташкенте Клара окончила десятилетку.  Шли  споры,  куда  ей  поступать.
Как-то никуда особенно е„ не тянуло, ничто не определилось в ней ясно. Но из
такой семьи нельзя же было не поступать! Решила  выбор  Динэра:  она  очень,
очень настаивала в письмах и заезжала проститься  перед  фронтом,  --  чтобы
Клар„ныш поступала на литературный.
   Так и пошла, хотя по школе  знала,  что  скучная  эта  литература:  очень
правильный  Горький,   но   какой-то   неувлекательный;   очень   правильный
Маяковский,    но    непроворотливый    какой-то;    очень     прогрессивный
Салтыков-Щедрин, но рот раздер„шь,  пока  дочитаешь;  потом  ограниченный  в
своих  дворянских  идеалах  Тургенев;  связанный  с  нарождающимся   русским
капитализмом  Гончаров;   Лев   Толстой   с   его   переходом   на   позиции
патриархального крестьянства (романов Толстого учительница не советовала  им
читать, так как они очень  длинные  и  только  затемняют  ясные  критические
статьи о н„м); и ещ„ потом скопом делали обзор каких-то уже совсем никому не
известных Степняка-Кравчинского, Достоевского и  Сухово-Кобылина,  правда  у
них и названий запоминать не надо было. Во вс„м этом многолетнем  ряду  один
разве Пушкин сиял как солнышко.
   И вся-то литература состояла в школе из усиленного изучения,  что  хотели
выразить, на каких позициях стояли и  чей  социальный  заказ  выполняли  все
писатели эти и ещ„ потом советские русские и братских народов. И  до  самого
конца Кларе и е„ подругам так и непонятно осталось, за что вообще этим людям
такое внимание: они не были самыми умными (публицисты и критики, и тем более
партийные деятели были все  умнее  их),  они  часто  ошибались,  путались  в
противоречиях, где и школьнику было ясно, попадали под чуждые влияния  --  и
вс„-таки именно о них  надо  было  писать  сочинения  и  дрожать  за  каждую
ошибочную букву и ошибочную запятую. И ничего, кроме ненависти, эти  вампиры
молодых душ не могли к себе вызвать.
   Вот у Динэры с литературой получалось как-то вс„ иначе -- остро,  весело.
Уверяла Динэра, что в институте  такая  и  будет  литература.  Но  Кларе  не
оказалось веселей и в университете. На лекциях пошли юсы  малые  и  большие,
монашеские сказания, школы мифологическая, сравнительно-историческая  и  вс„
это вроде бы пальцами по воде, а на  кружках  толковали  о  Луи  Арагоне,  о
Говарде Фасте и опять же о Горьком в  связи  с  его  влиянием  на  узбекскую
литературу. Сидя на лекциях и сперва ходя на эти кружки,  Клара  вс„  ждала,
что ей скажут что-то очень главное о жизни, вот об  этом  тыловом  Ташкенте,
например.
   Брата Клариной соученицы по десятому классу зарезало трамвайной развозкой
с хлебом, когда он с друзьями хотел  стащить  на  ходу  ящик...  В  коридоре
университета Клара как-то выбросила  в  урну  недоеденный  ею  бутерброд.  И
тотчас же, неумело маскируясь, подош„л студент е„ же курса и этого же самого
арагоновского кружка, вынул бутерброд из мусора и положил себе  в  карман...
Одна студентка водила Клару советоваться о  покупке  на  знаменитый  Тезиков
базар -- первую толкучку Средней Азии или даже всего Союза. За два  квартала
там толпился народ и особенно много  было  калек,  уже  этой  войны  --  они
хромали на  костылях,  размахивали  обрубками  рук,  ползали,  безногие,  на
дощечках, они продавали, гадали, просили, требовали -- и Клара раздавала  им
что --то, и сердце е„ разрывалось. Самый страшный инвалид был [самовар], как
его там звали: без обеих рук и без обеих ног,  жена-пропойца  носила  его  в
корзине за спиной, и туда ему бросали деньги. Набрав,  они  покупали  водку,
пили и громко поносили вс„, что есть в государстве. К центру базара -- гуще,
не пробиться плечом через наглых бронированных спекулянтов и спекулянток.  И
никого не удивляли, всем были понятны и всеми приняты тысячные  цены  здесь,
никак не соразмерные с зарплатами. Пусты были магазины города, но вс„  можно
было достать здесь, вс„, что можно проглотить, что можно надеть  на  верхнюю
или  нижнюю  часть  тела,  вс„,  что  можно  изобрести  --  до  американской
жевательной резинки, до пистолетов, до учебников ч„рной и белой магии.
   Но нет, об этой жизни на литфаке не говорили  и  как  бы  даже  не  знали
ничего. Литературу такую изучали там, будто вс„ было на земле,  кроме  того,
что видишь вокруг собственными глазами.
   И с тоской поняв, что через пять лет это кончится тем,  что  и  сама  она
пойд„т в школу и будет задавать девч„нкам нелюбимые сочинения  и  педантично
выискивать в них запятые и буквы, --  Клара  стала  больше  всего  играть  в
теннис: в городе были хорошие корты, а у не„ развился верный сильный удар.
   Теннис оказался для не„ счастливым занятием: он приносил радость движения
телу; уверенность удара отдавалась уверенностью и других  поступков;  теннис
отвл„к е„ и от всех этих институтских разочарований и тыловых  запутанностей
-- ясные границы корта, ясный пол„т мяча.
   Но ещ„ важнее -- теннис прин„с ей радость внимания и  похвал  окружающих,
которые  совершенно  необходимы  девушке,  особенно  некрасивой.   У   тебя,
оказывается, есть ловкость! реакция! глазомер! У  тебя  многое  есть,  а  ты
думала -- нет ничего. Часами можно прыгать по  корту  неутомимо,  если  хоть
несколько зрителей сидят и смотрят за твоими движениями. И  белый  теннисный
костюм с короткой юбочкой наверняка Кларе ш„л.
   Вообще это в страдание для не„ превратилось: что надевать? Несколько  раз
в день приходится переодеваться и каждый раз  мучительная  головоломка:  что
надеть на твои крупные ноги? и какая шляпка тебе не смешна?  и  какие  цвета
тебе идут? и какой  рисунок  ткани?  и  какой  воротник  к  твоему  тв„рдому
подбородку? Клара была обделена способностью  это  знать,  и  при  средствах
одеваться -- всегда была одета дурно.
   Вообще: как это -- нравятся? как  это  --  нравиться?  почему  ты  --  не
нравишься? Ведь с ума сойд„шь, никто тебе не поможет и не выручит  никто.  В
ч„м это ты не такая? Что это в тебе не то?  Один,  два,  три  эпизода  можно
объяснять случайностями, несовпадениями, неопытностью  --  но  наконец  этот
невидимый горький стебель вс„ время попадается тебе между зубами,  в  каждом
глотке. Как побороть эту несправедливость? Ты  же  не  виновата,  что  такая
уродилась!
   А тут ещ„ эта литературная трепотня так надоела Кларе, что на втором году
Клара забросила литфак, просто перестала ходить.
   А  со  следующей  весны  фронт  пош„л  уже  в  Белоруссию,  все  покидали
эвакуацию. И они тоже вернулись в Москву.
   Но и тут не сумела Клара верно решить,  в  какой  же  ей  институт  идти.
Искала она, где меньше говорят, а больше делают, значит --  технический.  Но
чтобы не с тяж„лыми грязными машинами. И так  попала  в  институт  инженеров
связи.
   Никем не руководимая, она опять совершила ошибку, но в этой ошибке никому
не призналась, упрямо решив доучиться и  работать,  как  прид„тся.  Впрочем,
среди однокурсниц (мальчиков было мало) не одна она оказалась случайная, век
такой начинался: ловили синюю птицу высшего образования,  и  не  попавшие  в
авиационный институт переносили документы в  ветеринарный,  забракованные  в
химико-технологическом становились палеонтологами.
   В конце войны у отца Клары было  много  работы  в  Восточной  Европе.  Он
демобилизовался осенью сорок пятого и сразу получил квартиру  в  новом  доме
МВД на Калужской заставе. В один из первых дней возвращения он пов„з жену  и
дочь смотреть квартиру.
   Автомобиль  прокатил  их  мимо  последней  реш„тки  Нескучного   сада   и
остановился,  не  доезжая  моста  через  окружную  железную   дорогу.   Было
предполуденное время т„плого октябрьского дня, затянувшегося бабьего лета. И
мать и  дочь  были  в  л„гких  плащах,  отец  --  в  генеральской  шинели  с
распахнутой грудью, с орденами и медалями.
   Дом строился полукруглый на Калужскую заставу, с двумя крылами:  одно  --
по Большой Калужской, другое  --  вдоль  окружной.  Вс„  делалось  в  восемь
этажей, и ещ„ предполагалась шестнадцатиэтажная башня с солярием на крыше  и
с фигурой колхозницы в дюжину метров  высотой.  Дом  был  ещ„  в  лесах,  со
стороны улицы и площади не кончен даже  каменной  кладкой.  Однако,  уступая
нетерпеливости заказчика (Госбезопасности), строительная контора скороспешно
сдавала со стороны окружной уже вторую отделанную секцию, то есть лестницу с
прилегающими квартирами.
   Строительство было обнесено, как это  всегда  бывает  на  людных  улицах,
сплошным деревянным забором, а что сверх забора была ещ„ колючая проволока в
несколько  рядов  и  кое-где  высились  безобразные   охранные   вышки,   из
проносившихся машин замечать не успевали, а жившим через улицу было привычно
и тоже как будто незаметно.
   Семья  прокурора  обошла  забор  вокруг.  Там  уже  снята  была   колючая
проволока, и сдаваемая секция выгорожена из строительства. Внизу, у входа  в
парадное, их встретил любезный прораб, и ещ„ стоял солдат, которому Клара не
придала внимания. Вс„ уже было окончено: высохла краска на перилах, начищены
дверные ручки, прибиты номера квартир, прот„рты  оконные  ст„кла,  и  только
грязно одетая женщина, наклон„нного лица которой не было видно, мыла ступени
лестницы.
   -- Э! Ал„! -- коротко окликнул прораб, --  и  женщина  перестала  мыть  и
посторонилась, давая дорогу на одного и не поднимая лица от ведра с тряпкой.
   Прош„л прокурор.
   Прош„л прораб.
   Шелестя  многоскладчатой  надушенной  юбкой,  почти   обдавая   ею   лицо
поломойки, прошла жена прокурора.
   И женщина, не выдержав ли этого ш„лка и этих духов,  --  оставаясь  низко
склон„нной, подняла голову посмотреть, много ли [их] ещ„.
   Е„ жгучий презирающий взгляд опалил Клару. Обданное брызгами мутной воды,
это было выразительное интеллигентное лицо.
   Не только стыд за себя, который всегда ощущаешь, обходя  женщину,  моющую
пол, -- но перед этой юбкой в лохмотьях, перед этой телогрейкой  с  вылезшей
ватой Клара испытала какой-то ещ„ высший стыд и страх! --  и  замерла  --  и
открыла сумочку -- и хотела вывернуть е„ всю, отдать этой женщине  --  и  не
посмела.
   -- Ну, проходите же! -- зло сказала женщина. И придерживая  подол  своего
модного платья, и край бордового плаща, почти притиснувшись к перилам, Клара
трусливо пробежала наверх.
   В квартире не мыли полов -- там был паркет.
   Квартира понравилась. Мачеха Клары дала прорабу указания  по  доделкам  и
особенно была  недовольна,  что  паркет  в  одной  комнате  скрипит.  Прораб
покачался на двух-тр„х кл„пках и обещал устранить.
   -- А кто здесь вс„ это делает? строит? -- резко спросила Клара.
   Прораб улыбнулся и промолчал. Отец буркнул:
   -- Заключ„нные, кто!
   На обратном пути женщины на лестнице уже не было.
   И солдата не было снаружи.
   Через несколько дней они переехали.
   Но шли месяцы, и годы шли, а Клара почему-то  вс„  не  могла  забыть  той
женщины. Она помнила точно е„ место  на  предпоследней  ступеньке  отметного
удлин„нного марша, и каждый раз, если не в лифте, вспоминала на  этом  месте
е„ серую нагнутую фигуру и вывернутое ненавидящее лицо.
   И всегда суеверно сторонилась  к  перилам,  как  бы  боясь  наступить  на
поломойку. Это было непонятно и -- непобедимо.
   Однако, ни с отцом, ни с матерью  она  никогда  этим  не  поделилась,  не
напомнила им, не могла. С отцом после войны е„ отношения вообще установились
нескладистые, недобрые. Он сердился и кричал, что она выросла с  испорченной
головой, если вдумчивая -- то навыворот.  Е„  ташкентские  воспоминания,  е„
московские будние наблюдения он  находил  нетипичными,  вредными,  а  манеру
искать из этих случаев вывод -- возмутительной.
   О том, что поломойка и сегодня стоит на их лестнице -- никак нельзя  было
ему признаться. Да и мачехе. Да и вообще -- кому?
   Вдруг однажды, в прошлом году, спускаясь по  лестнице  с  младшим  зятем,
Иннокентием, она не удержалась -- невольно отвела его за рукав в том  месте,
где надо было обойти невидимую женщину.  Иннокентий  спросил,  в  ч„м  дело.
Клара замялась, могло показаться, что она сумасшедшая. К тому же  Иннокентия
она видела очень редко, он постоянно  жил  в  Париже,  франтовски  одевался,
держался с постоянной насмешечкой и снисходительно к ней, как к девочке.
   Но решилась, остановилась -- и тут же рассказала, вс„ руками развела, как
было тогда.
   И без всякого франтовства, без этого ореола вечной европейской жизни,  он
стоял вс„ на  той  же  ступеньке,  где  их  застигло,  и  слушал  --  совсем
попростевший, даже потерянный, почему-то шляпу сняв.
   Он вс„ понял!
   С этой минуты у них началась дружба.
 
   До прошлого года Нара со своим Иннокентием  были  для  семьи  Макарыгиных
какими-то заморскими нереальными родственниками. В год недельку они мелькали
в Москве да к  праздникам  присылали  подарки.  Старшего  зятя,  знаменитого
Галахова,  Клара  привычно  называла  Колей  и  на  "ты",  --  а  Иннокентия
стеснялась, сбивалась.
   Прошлым летом они приехали надольше, стала часто Нара бывать у  родных  и
жаловаться при„мной матери на мужа, на порчу и затмение их  семейной  жизни,
до тех пор такой счастливой. С Алевтиной Никаноровной  они  долгие  вели  об
этом разговоры, Клара не всегда была дома, но  если  была,  то  открыто  или
прита„нно слушала, не могла и  не  хотела  уклониться.  Ведь  самая  главная
загадка жизни эта и была: отчего любят и отчего не любят?
   Сестра рассказывала о  многих  мелких  случаях  их  жизни,  разногласиях,
столкновениях, подозрениях, также о служебных просч„тах Иннокентия,  что  он
переменился, стал пренебрегать мнением важных лиц, а это сказывается и на их
материальном положении, Нара должна себя ограничивать. По  рассказам  сестры
она оказывалась во вс„м права, и во вс„м неправ муж. Но  Клара  сделала  для
себя противоположный вывод: что Нара не умела  ценить  своего  счастья;  что
пожалуй она сейчас Иннокентия не любила, а любила себя; она любила не работу
его, а сво„ положение в связи с его работой; не взгляды и  пристрастия  его,
пусть изменившиеся, а сво„ владенье им, утвержд„нное в  глазах  всех.  Клару
удивляло, что главные обиды е„ были не на подозреваемые измены  мужа,  а  на
то, что он в обществе других дам недостаточно подч„ркивал е„ особое значение
и важность для себя.
   Неволею младшей незамужней сестры  мысленно  примеряя  себя  к  положению
старше