ривлекательным.
   -- На вот, -- подставил ему Нержин пустую пачку из-под "Беломора"  вместо
пепельницы.
   Стали стряхивать туда.
   Руська был на шарашке с лета. С первого же взгляда  он  очень  понравился
Нержину и возбудил желание покровительствовать ему.
   Но оказалось, что Руська, хотя ему  было  только  двадцать  три  года  (а
лагерный срок  закатали  ему  двадцать  пять)  в  покровительстве  вовсе  не
нуждался: и характер, и мировоззрение его вполне сформировались в  короткой,
но бурной жизни, в пестроте событий и впечатлений -- не так  двумя  неделями
уч„бы в Московском университете и двумя неделями в Ленинградском, как  двумя
годами жизни по поддельным паспортам под всесоюзным розыском (Глебу это было
сообщено под  глубоким  секретом)  и  теперь  двумя  годами  заключения.  Со
мгновенной переимчивостью, как говорится -- с ходу, усвоил он волчьи  законы
ГУЛага, всегда был насторожен, лишь с немногими -- откровенен, а со всеми --
только казался ребячески откровенным. Ещ„ он был  кипуч,  старался  уместить
много в малое время -- и чтение тоже было одним из таких его занятий.
   Сейчас Глеб, недовольный своими беспорядочными мелкими мыслями, не ощущая
наклона ко сну и ещ„ меньше предполагая его  в  Руське,  в  тишине  умолкшей
комнаты спросил ш„потом:
   -- Ну? Как теория циклов?
   Эту  теорию  они  обсуждали  недавно,  и  Руська   взялся   поискать   ей
подтверждений у Моммзена.
   Руська обернулся  на  ш„пот,  но  смотрел  непонимающе.  Кожа  лица  его,
особенно лба, перебегала, выражая усилие доосмыслить, о ч„м его спросили.
   -- Как с теорией цикличности, говорю?
   Руська вздохнул, и вместе с выдохом с его лица ушло то  напряжение  и  та
беспокойная мысль. Он обвис, сполз на локоть, бросил  погасший  недокурок  в
подставленную ему пустую пачку и вяло сказал:
   -- Вс„ надоело. И книги. И теории.
   И опять они замолчали. Нержин уже хотел отвернуться на  другой  бок,  как
Руська усмехнулся и зашептал, постепенно увлекаясь и убыстряя:
   -- История до того однообразна, что противно е„  читать.  Вс„  равно  как
"Правду". Чем человек благородней и честней, -- тем хамее  поступают  с  ним
соотечественники. Спурий Кассий хотел добиться земли для простолюдинов --  и
простолюдины же отдали его  смерти.  Спурий  Мелий  хотел  накормить  хлебом
голодный народ -- и казн„н, будто  бы  он  добивался  царской  власти.  Марк
Манлий,  тот,  что  проснулся  по  гоготанию  хрестоматийных  гусей  и  спас
Капитолий, -- казн„н как государственный изменник! А?..
   -- Да что ты!
   --  Начитаешься  истории  --  самому  хочется  стать  подлецом,  наиболее
выгодное дело! Великого Ганнибала, без которого мы и Карфагена бы  не  знали
-- этот ничтожный Карфаген изгнал, конфисковал имущество, срыл  жилище!  Вс„
-- уже было... Уже тогда Гнея Невия  сажали  в  колодки,  чтоб  он  перестал
писать смелые пьесы. Ещ„ этолийцы, задолго до нас, объявили лживую амнистию,
чтоб заманить эмигрантов на родину и  умертвить  их.  Ещ„  в  Риме  выяснили
истину, которую забывает ГУЛаг: что раба неэкономично оставлять  голодным  и
надо кормить. Вся история -- одно сплошное ...ядство! Кто кого схопает,  тот
того и лопает. Нет ни истины, ни заблуждения, ни развития. И некуда звать.
   В  безжизненном  освещении  особенно  растравно  выглядело   под„ргивание
неверия на губах -- таких молодых!
   Мысли эти отчасти были  подготовлены  в  Руське  самим  же  Нержиным,  но
сейчас, из уст Руськи, вызывали желание протестовать.  Среди  своих  старших
товарищей Глеб привык  ниспровергать,  но  перед  арестантом  более  молодым
чувствовал ответственность.
   -- Хочу тебя предупредить, Ростислав,  --  очень  тихо  возражал  Нержин,
склонясь почти к уху соседа. --  Как  бы  ни  были  остроумны  и  беспощадны
системы скептицизма или там агностицизма, пессимизма, -- пойми, они по самой
сути своей обречены на безволие. Ведь они не могут  руководить  человеческой
деятельностью -- потому что люди ведь не могут  остановиться,  и  значит  не
могут отказаться от систем, что-то утверждающих, куда-то призывающих...
   -- Хотя бы в болото? Лишь бы переться? -- со злостью возразил Руська.
   -- Хотя бы... Ч-ч-ч„рт его знает, -- заколебался Глеб. -- Ты пойми, я сам
считаю, что скептицизм человечеству очень нужен. Он нужен,  чтобы  расколоть
наши каменные лбы, чтобы поперхнуть наши  фанатические  глотки.  На  русской
почве особенно нужен, хотя и особенно трудно прививается. Но  скептицизм  не
может стать тв„рдой земл„й под ногой человека. А земля вс„-таки -- нужна?
   -- Дай ещ„ папиросу! -- попросил Ростислав. И закурил нервно. --  Слушай,
как хорошо, что  МГБ  не  дало  мне  учиться!  на  историка!  --  раздельным
громковатым ш„потом говорил он. -- Ну, кончил  бы  я  университет  или  даже
аспирантуру, кусок идиота. Ну, стал бы уч„ным, допустим даже  не  продажным,
хотя трудно допустить. Ну, написал бы пухлый том. С какой-то  ещ„  восемьсот
третьей точки зрения посмотрел бы на новгородские пятины или на войну Цезаря
с гельветами. Столько на земле культур! языков! стран!  и  в  каждой  стране
столько умных людей и ещ„ больше умных книжек -- какой дурак вс„  это  будет
читать?! Как это ты  приводил?  --  "То,  что  с  трудом  великим  измыслили
знатоки, раскрывается другими, ещ„ большими знатоками, как призрачное", да?
   -- Вот-вот, -- упрекнул Нержин. -- Ты теряешь всякую опору и всякую цель.
Сомневаться можно и нужно. Но не нужно ли что-нибудь и полюбить, что ли?
   -- Да, да, любить! -- торжествующим хриплым ш„потом перехватил Руська. --
Любить! -- но не историю, не  теорию,  а  де-вуш-ку!  --  Он  перегнулся  на
кровать к Нержину и схватил его за локоть. -- А [чего]  лишили  нас,  скажи?
Права  ходить  на  собрания?   на   политуч„бу?   Подписываться   на   за„м?
Единственное, в ч„м Пахан мог нам навредить -- это лишить нас женщин!  И  он
это сделал. На двадцать пять лет! Собака!! Да кто это может представить,  --
бил он себя в грудь, -- что такое женщина для арестанта?
   -- Ты... не кончи сумасшествием! -- пытался обороняться Нержин, но самого
его охватила внезапная горячая волна при мысли о Симочке, о  е„  обещании  в
понедельник вечером... -- Выбрось эту мысль! На ней мозг затемнится. --  (Но
в понедельник!.. Чего совсем не ценят благополучные семейные  люди,  но  что
подымается ознобляющим зверством в  измученном  арестанте!)  --  Фрейдовский
комплекс или симплекс, как там его ч„рта -- вс„ слабей говорил  он,  мутясь.
-- В  общем:  сублимация!  Переключай  энергию  в  другие  сферы!  Занимайся
философией -- не нужно ни хлеба, ни воды, ни женской ласки.
   (А сам содрогнулся, представляя подробно, как это будет послезавтра --  и
от этой мысли, до ужаса сладкой, отнялась речь, не хотелось продолжать.)
   -- У меня мозг [уже] затемнился! Я не засну  до  утра!  Девушку!  Девушку
каждому надо! Чтоб она в руках у тебя... Чтобы... А, да что там!.. -- Руська
обронил  ещ„  горящую  папиросу  на  одеяло,  но  не  заметил  того,   резко
отвернулся, шл„пнулся на живот и д„рнул одеяло на голову, стягивая с ног.
   Нержин еле успел подхватить и погасить папиросу, уже  катившуюся  меж  их
кроватей вниз, на Потапова.
   Философию представлял он Руське как убежище, но сам  в  том  убежище  выл
давно. Руську гонял всесоюзный розыск, теперь когтила тюрьма. Но что держало
Глеба, когда ему было семнадцать и девятнадцать, и вот  эти  горячие  шквалы
затмений налетали, отнимая разум? --  а  он  себя  струнил,  передавливал  и
пятаком поросячьим тыкался, тыкался в  ту  диалектику,  хрюкал  и  втягивал,
боялся не успеть. Все эти годы  до  женитьбы,  свою  невозвратимую,  не  тем
занятую юность, горше всего вспоминал  он  теперь  в  тюремных  камерах.  Он
беспомощно не умел  разрешать  тех  затмений:  не  знал  тех  слов,  которые
приближают, того тона, которому уступают. Ещ„ его связывала от прошлых веков
вколоченная забота о женской чести. И никакая женщина, опытней и мудрей,  не
положила ему мягкой руки на плечо. Нет, одна и звала  его,  а  он  тогда  не
понял! только на тюремном полу  перебрал  и  осознал  --  и  этот  упущенный
случай, целые годы упущенные, целый мир -- жгли его тут напрокол.
   Ну ничего, теперь уже дожить меньше двух суток, до вечера понедельника.
   Глеб наклонился к уху соседа:
   -- Руська! А у тебя -- что? Кто-нибудь есть?
   -- Да! Есть!  --  с  мукой  прошептал  Ростислав,  л„жа  пластом,  сжимая
подушку. Он дышал в не„ -- и ответный жар подушки, и весь  жар  юности,  так
зло-бесплодно чахнущей в тюрьме, -- вс„  накаляло  его  молодое,  пойманное,
просящее выхода и не знающее выхода тело. Он сказал -- "есть",  и  он  хотел
верить, что девушка есть, но было только неуловимое:  не  поцелуй,  даже  не
обещание, было только то, что девушка со взглядом  сочувствия  и  восхищения
слушала сегодня вечером, как он рассказывал о  себе  --  и  в  этом  взгляде
девушки Руська впервые осознал сам себя как  героя,  и  биографию  свою  как
необыкновенную. Ничего ещ„ не произошло между  ними,  и  вместе  с  тем  уже
произошло что-то, отчего он мог сказать, что девушка у него -- есть.
   -- Но кто она, слушай? -- допытывался Глеб.
   Чуть приоткрыв одеяло, Ростислав ответил из темноты:
   -- Тс-с-с... Клара...
   -- Клара?? Дочь прокурора?!!
 
   Начальник  Отдела  Специальных  Задач  кончал  свой  доклад  у   министра
Абакумова.  (Речь  шла  о  согласовании  календарных  сроков  и   конкретных
исполнителей  смертных  актов  заграницей   в   наступающем   1950-м   году;
принципиальный же план политических убийств был утвержд„н самим Сталиным ещ„
перед уходом в отпуск.)
   Высокий (ещ„ увышенный высокими каблуками), с зач„санными  назад  ч„рными
волосами, с погонами генерального комиссара второго ранга, Абакумов  победно
попирал локтями свой крупный письменный стол. Он был дюж, но  не  толст  (он
знал цену фигуре и даже поигрывал в теннис). Глаза его были неглупые и имели
подвижность подозрительности и сообразительности.  Где  надо,  он  поправлял
начальника отдела, и тот спешил записывать.
   Кабинет Абакумова был если  и  не  зал,  то  и  не  комната.  Тут  был  и
бездействующий мраморный камин и  высокое  пристенное  зеркало;  потолок  --
высокий, лепной, на н„м люстра, и нарисованы купидоны и нимфы в погоне  друг
за другом (министр разрешил там оставить вс„, как было, только зел„ный  цвет
перекрасить, потому что терпеть его не мог).  Была  балконная  дверь,  глухо
забитая на зиму и на лето; и  большие  окна,  выходившие  на  площадь  и  не
отворяемые никогда. Часы тут были: стоячие, отменные футляром; и накаминные,
с фигуркою и боем; и вокзальные электрические на стене. Часы эти  показывали
довольно-таки разное время, но Абакумов никогда не ошибался, потому что  ещ„
двое золотых у него было  при  себе:  на  волосатой  руке  и  в  кармане  (с
сигналом).
   В этом здании  кабинеты  росли  с  ростом  чинов  их  обладателей.  Росли
письменные столы. Росли столы  заседаний  под  скатертями  синего,  алого  и
малинового  сукна.  Но  ревнивее  всего  росли   портреты   Вдохновителя   и
Организатора Побед. Даже в кабинете простых следователей  он  был  изображ„н
много больше своей натуральной  величины,  в  кабинете  же  Абакумова  Вождь
Человечества  был  выписан  кремл„вским  художником-реалистом   на   полотне
пятиметровой высоты, в полный рост  от  сапог  до  маршальского  картуза,  в
блеске всех орденов (никогда им и не носимых), полученных большей частью  от
самого себя, частью -- от других королей и президентов, и только югославские
ордена были старательно потом замазаны под цвет сукна кителя.
   Как бы, однако, сознавая недостаточность этого пятиметрового  изображения
и испытывая потребность всякую  минуту  вдохновляться  видом  Лучшего  Друга
контрразведчиков, даже когда глаза не подняты от стола, -- Абакумов ещ„ и на
столе держал барельеф Сталина на стоячей родонитовой плите.
   А ещ„ на одной стене просторно помещался квадратный портрет  сладковатого
человека в пенсне, кто направлял Абакумова непосредственно.
   Когда начальник смертного отдела уш„л, -- во  входных  дверях  показались
цепочкой  и  прошли   цепочкой   по   узору   ковра   заместитель   министра
Селивановский, начальник отдела Специальной Техники генерал-майор  Осколупов
и  главный  инженер  того  же  отдела  инженер-полковник  Яконов.   Соблюдая
чинопочитание друг перед другом и выказывая  особое  уважение  к  обладателю
кабинета, они так и  шли,  не  сходя  со  средней  полоски  ковра,  гуськом,
по-индейски, ступая след в след, слышны же были шаги одного Селивановского.
   Худощавый старик с перемешанными седыми и  серыми  волосами,  стриженными
бобриком,  в  сером  костюме  невоенного  покроя,  Селивановский  из  десяти
заместителей министра  был  на  особом  положении  как  бы  нестроевого:  он
заведовал не оперчекистскими и не следовательскими управлениями, а связью  и
хрупкой секретной техникой. Поэтому на совещаниях и в  приказах  ему  меньше
перепадало от гнева министра, он держался в этом кабинете не так скованно  и
сейчас уселся в кожаное толстое кресло перед столом.
   Когда Селивановский сел, -- передним оказался уже  Осколупов.  Яконов  же
стоял позади него, как бы пряча свою дородность.
   Абакумов посмотрел на открывшегося ему Осколупова, которого видел в жизни
разве что раза три -- и что-то симпатичное показалось ему в  н„м.  Осколупов
был расположен к полноте, шея его распирала воротник кителя,  а  подбородок,
сейчас подобострастно подобранный, несколько  отвисал.  Одубелое  лицо  его,
изрытое оспой щедрее, чем у Вождя, было простое честное лицо исполнителя,  а
не заумное лицо интеллигента, много из себя воображающего.
   Прищурясь поверх его плеча на Яконова, Абакумов спросил:
   -- Ты -- кто?
   -- Я? -- перегнулся Осколупов, удруч„нный, что его не узнали.
   -- Я? -- выдвинулся Яконов  чуть  вбок.  Он  втянул,  сколько  мог,  свой
вызывающий мягкий живот, выросший вопреки всем его  усилиям,  --  и  никакой
мысли не дозволено было выразиться в его  больших  синих  глазах,  когда  он
представился.
   -- Ты, ты, -- подтвердительно просопел  министр.  --  Объект  Марфино  --
твой, значит? Ладно, садитесь.
   Сели.
   Министр взял разрезной нож из рубинового плексигласа, почесал им за  ухом
и сказал:
   -- В общем, так... Вы мне голову морочите сколько? Два года? А  по  плану
вам было пятнадцать месяцев? Когда будут готовы два аппарата? -- И угрожающе
предупредил: -- Не врать! Вранья не люблю!
   Именно к этому вопросу и готовились три  высоких  лгуна,  узнав,  что  их
троих вызывают вместе. Как они  и  договорились,  начал  Осколупов.  Как  бы
вырываясь впер„д из  отогнутых  назад  плеч  и  восторженно  глядя  в  глаза
всесильного министра, он произн„с:
   -- Товарищ министр!..  Товарищ  генерал-полковник!  --  (Абакумов  больше
любил так, чем "генеральный комиссар") -- Разрешите заверить вас, что личный
состав отдела не пожалеет усилий...
   Лицо Абакумова выразило удивление:
   -- Что мы? -- на собрании, что ли? Что мне вашими  усилиями?  --  задницу
обматывать? Я говорю -- к числу к какому?
   И взял авторучку с золотым пером и приблизился ею к семидневке-календарю.
   Тогда по условию вступил Яконов, самим тоном своим и негромкостью  голоса
подч„ркивая, что говорит не как администратор, а как специалист:
   -- Товарищ министр! При полосе частот до двух тысяч четыр„хсот герц,  при
среднем уровне передачи ноль целых девять десятых непера...
   -- Херц, херц! Ноль целых, херц  десятых  --  вот  это  у  вас  только  и
получается! На хрена мне твои ноль целых? Ты  мне  аппарата  дай  --  [два]!
[целых]! Когда? А? -- И обв„л глазами всех троих.
   Теперь выступил Селивановский -- медленно,  перебирая  одной  рукой  свой
серо-седой бобрик:
   -- Разрешите узнать, что вы имеете в виду, Виктор Сем„нович. Двусторонние
переговоры ещ„ без абсолютной шифрации...
   -- Ты что из меня дурочку строишь? Как это --  без  шифрации?  --  быстро
взглянул на него министр.
   Пятнадцать лет назад, когда Абакумов не только не был  министром,  но  ни
сам он, ни другие и предполагать такого не  могли  (а  был  он  фельдъегерем
НКВД, как парень рослый, здоровый, с  длинными  ногами  и  руками),  --  ему
вполне хватало его четыр„хклассного начального образования.  И  поднимал  он
свой уровень только в джиу-джицу и тренировался только в залах "Динамо".
   Когда  же,  в  годы  расширения  и  обновления  следовательских   кадров,
выяснилось, что Абакумов хорошо вед„т следствие,  руками  длинными  ловко  и
лихо поднося в морду, и началась его великая карьера, и за семь лет он  стал
начальником контрразведки СМЕРШ, а теперь вот и министром,  --  ни  разу  на
этом долгом пути восхождения он не ощутил недостатка своего образования.  Он
достаточно ориентировался и тут, наверху, чтобы  подчин„нные  не  могли  его
дурачить.
   Сейчас Абакумов уже начинал злиться и приподнял над столом сжатый кулак с
булыгу, -- как растворилась высокая дверь и в не„  без  стука  вош„л  Михаил
Дмитриевич Рюмин -- низенький кругленький херувимчик с приятным румянцем  на
щеках, которого вс„ министерство называло  [Минькой],  но  редко  кто  --  в
глаза.
   Он ш„л, как котик, беззвучно. Приблизясь, невинно-светлыми глазами окинул
сидящих, поздоровался за руку с  Селивановским  (тот  привстал),  подош„л  к
торцу стола министра и, склонив головку, маленькими  пухлыми  ладонями  чуть
поглаживая желобчатый скос столешницы, задумчиво промурлыкал:
   -- Вот что, Виктор Сем„ныч, по-моему это  задача  --  Селивановского.  Мы
отдел спецтехники не даром  же  хлебом  кормим?  Неужели  они  не  могут  по
магнитной ленте узнать голоса? Разогнать их тогда.
   И улыбнулся так сладенько, будто угощал  девочку  шоколадкой.  И  ласково
оглядел всех тр„х представителей отдела.
   Рюмин прожил много лет совершенно незаметным  человечком  --  бухгалтером
райпотребсоюза  в  Архангельской  области.   Розовенький,   одутловатый,   с
обиженными губками, он, сколько  мог,  донимал  ехидными  замечаниями  своих
счетоводов, постоянно сосал леденцы,  угощал  ими  экспедитора,  с  шоферами
разговаривал дипломатически, с кучерами заносчиво  и  аккуратно  подкладывал
акты на стол председателя.
   Но во время войны его взяли во флот и  приготовили  из  него  следователя
Особого отдела. И тут Рюмин наш„л себя! -- с усердием и  успехом  (может,  к
этому прыжку он и жмурился всю жизнь?)  он  освоил  [намотку  дел].  Даже  с
усердием избыточным -- так  грубо  сляпал  дело  на  одного  северофлотского
корреспондента, что всегда покорная Органам прокуратура тут не  выдержала  и
-- не остановила дела, нет! -- но осмелилась  донести  Абакумову.  Маленький
северофлотский смершевский следователь был вызван к Абакумову  на  расправу.
Он робко вступил  в  кабинет,  чтобы  потерять  там  круглую  голову.  Дверь
затворилась. Когда  она  растворилась  через  час,  Рюмин  вышел  оттуда  со
значительностью, уже старшим следователем по спецделам центрального аппарата
СМЕРШа. С тех пор звезда его только взлетала (на гибель  Абакумову,  но  оба
ещ„ не знали о том).
   -- Я их и без этого разгоню, Михал Дмитрич, поверь. Так разгоню -- костей
не соберут! -- ответил Абакумов и грозно оглядел всех троих.
   Трое виновато потупились.
   -- Но что ты хочешь -- я тоже не понимаю. Как же  можно  по  телефону  по
голосу узнать? Ну, неизвестного -- как узнать? Где его искать?
   -- Так я им ленту дам, разговор записан. Пусть крутят, сравнивают.
   -- Ну, а ты -- арестовал кого-нибудь?
   -- А как же? -- сладко улыбнулся Рюмин. --  Взяли  четверых  около  метро
"Сокольники".
   Но по лицу его промелькнула тень. Про  себя  он  понимал,  что  взяли  их
слишком поздно, это не они. Но уж раз взяты -- освобождать не полагается. Да
может кого-то из них по этому же делу и прид„тся оформить, чтоб не  осталось
оно нераскрытым. Во вкрадчивом голосе Рюмина проскрипнуло раздражение:
   -- Да я им полминистерства иностранных дел сейчас