иал-демократах, ни в членах ЦК, призвал Иосифа Джугашвили,
1879 года рождения, ранее воинской повинности не отбывавшего, --  в  русскую
императорскую армию рядовым. Так будущий великий маршал начал  свою  военную
карьеру. Три службы он уже перепробовал, должна была начаться четв„ртая.
   Санным сонным полозом его повезли по  Енисею  до  Красноярска,  оттуда  в
казармы в Ачинск.  Ему  ш„л  тридцать  восьмой  год,  а  был  он  --  ничто,
солдат-грузин, съ„женный в шинельке от сибирских морозов и везомый  пушечным
мясом на  фронт.  И  вся  великая  жизнь  его  должна  была  оборваться  под
каким-нибудь белорусским хутором или еврейским местечком.
   Но ещ„ он не научился скатывать шинельной скатки и заряжать винтовку  (ни
комиссаром, ни маршалом потом тоже не знал, и спросить было  неудобно),  как
пришли  из  Петрограда  телеграфные  ленты,  от  которых   незнакомые   люди
обнимались на улицах и кричали в морозном дыхании: "Христос воскресе!"  Царь
-- отр„кся! Империи больше не было!
   Как? Откуда? И надеяться забыли, и рассчитывать  забросили.  Верно  учили
Иосифа в детстве: "неисповедимы пути Твои, Господи!"
   Не запомнить, когда  так  единодушно  веселилось  русское  общество,  все
партийные  оттенки.  Но  чтобы  возликовал  Сталин,  нужна  была  ещ„   одна
телеграмма, без не„ призрак Азефа,  как  повешенный,  вс„  раскачивался  над
головой.
   И пришла через день та депеша: Охранное отделение сожжено и  разгромлено,
все документы уничтожены!
   Знали революционеры, что надо было сжигать побыстрей. Там,  наверно,  как
понял Сталин, было немало таких, немало таких, как он...
   (Охранка сгорела, но ещ„ целую жизнь Сталин косился и оглядывался. Своими
руками перелистал он десятки тысяч архивных листов и бросал  в  огонь  целые
папки, не просматривая. И вс„-таки пропустил, едва не открылось  в  тридцать
седьмом. И каждого  однопартийца,  отдаваемого  потом  под  суд,  непременно
обвинял Сталин в осведомительстве: он узнал, как легко пасть, и трудно  было
вообразить ему, чтобы другие не страховались тоже.)
   Февральской революции Сталин позже отказал в звании великой, но он забыл,
как сам ликовал и пел, и н„сся на крыльях из Ачинска  (теперь-то  он  мог  и
дезертировать!), и делал глупости  и  через  какое-то  захолустное  окошечко
подал телеграмму в Швейцарию Ленину.
   В Петроград он приехал и сразу согласился с  Каменевым:  вот  это  оно  и
есть, о ч„м мы мечтали в подполье. Революция совершилась,  теперь  укреплять
достигнутое. Пришло время положительных людей (особенно, если  ты  уже  член
ЦК). Все силы на поддержку временного правительства!
   Так вс„ ясно было им, пока не приехал этот авантюрист, не знающий России,
лиш„нный  всякого  положительного  равномерного  опыта,   и,   захл„бываясь,
д„ргаясь и картавя, не полез со своими  апрельскими  тезисами,  запутал  вс„
окончательно! И таки заговорил партию, потащил  е„  на  июльский  переворот!
Авантюра эта провалилась, как верно предсказывал Сталин, едва не  погибла  и
вся партия. И куда же делась теперь петушиная храбрость этого героя?  Убежал
в Разлив, спасая шкуру, а большевиков тут марали последними  ругательствами.
Неужели его свобода была дороже авторитета  партии?  Сталин  откровенно  это
высказал им на Шестом съезде, но большинства не собрал.
   Вообще, семнадцатый год был неприятный год: слишком много  митингов,  кто
красивей вр„т, того и на руках носят, Троцкий из цирка не вылезал. И  откуда
их налетело, краснобаев, как мухи на м„д? В ссылках их не видели,  на  эксах
не видели, по заграницам болтались, а тут приехали горло драть, на  переднее
место лезть. И обо вс„м они судят, как блохи быстрые. Ещ„ вопрос и  в  жизни
не возник, не поставлен -- они уже знают, как  ответить!  Над  Сталиным  они
обидно смеялись, даже не скрывались. Ладно, Сталин в их споры не лез,  и  на
трибуны не лез, он  пока  помалкивал.  Сталин  это  не  любил,  не  умел  --
выбрасывать слова наперегонки,  кто  больше  и  громче.  Не  такой  он  себе
представлял революцию. Революцию он представлял: занять руководящие посты  и
дело делать.
   Над ним смеялись эти остробородки, но почему наладили  вс„  тяж„лое,  вс„
неблагодарное сваливать именно на Сталина? Над ним смеялись,  но  почему  во
дворце Кшесинской все животами переболели и в Петропавловку послали не  кого
другого, а именно Сталина, когда надо было убедить матросов отдать  крепость
Керенскому без боя, а самим уходить в Кронштадт  опять?  Потому  что  Гришку
Зиновьева камнями бы забросали матросы. Потому что уметь надо  разговаривать
с русским народом.
   Авантюрой был и октябрьский переворот, но удался, ладно. Удался.  Хорошо.
За это можно Ленину пят„рку поставить. Там что дальше будет  --  неизвестно,
пока -- хорошо. Наркомнац?  Ладно,  пусть.  Составлять  конституцию?  Ладно.
Сталин приглядывался.
   Удивительно, но похоже было, что революция за один год полностью удалась.
Ожидать этого было нельзя -- а удалась! Этот клоун, Троцкий, ещ„ и в мировую
революцию верил, Брестского мира не хотел, да и  Ленин  верил,  ах,  книжные
фантаз„ры! Это ослом надо быть -- верить в  европейскую  революцию,  сколько
там сами жили -- ничего не поняли, Сталин один раз проехал -- вс„ понял. Тут
перекреститься надо, что своя-то удалась. И сидеть тихо. Соображать.
   Сталин оглядывался трезвыми непредвзятыми глазами. И  обдумывал.  И  ясно
понял, что такую важную революцию эти фраз„ры загубят.  И  только  он  один,
Сталин, может е„ верно направить. По чести, по совести, только он  один  был
тут  настоящий  руководитель.  Он  беспристрастно  сравнивал  себя  с  этими
кривляками, попрыгунами, и  ясно  видел  сво„  жизненное  превосходство,  их
непрочность, свою устойчивость. Ото всех них он отличался тем,  что  понимал
людей. Он там их понимал, где они соединяются с земл„й, где [базис],  в  том
месте их понимал, без которого они не стоят, не  устоят,  а  что  выше,  чем
притворяются, чем красуются -- это [надстройка], ничего не решает.
   Верно, у Ленина был орлиный пол„т, он мог просто удивить:  за  одну  ночь
повернул -- "земля -- крестьянам!" (а там посмотрим), в один  день  придумал
Брестский мир (ведь не то, что  русскому,  даже  грузину  больно  пол-России
немцам отдать, а ему не больно!). Уж о НЭПе совсем  не  говори,  это  хитрей
всего, таким ман„врам и поучиться не стыдно.
   Что в Ленине было выше  всего,  сверхзамечательно:  он  крепчайше  держал
реальную власть только в собственных руках. Менялись лозунги, менялись  темы
дискуссий, менялись союзники и противники, а полная власть оставалась только
в собственных руках!
   Но не было в этом человеке -- настоящей над„жности, предстояло ему  много
горя со своим хозяйством, запутаться в н„м. Сталин верно чувствовал в Ленине
хлипкость, перебросчивость,  наконец  плохое  понимание  людей,  никакое  не
понимание.  (Он  по  самому  себе  это  проверил:  каким  хотел   боком   --
поворачивался,  и  с  этого  только  боку  Ленин  его  видел.)  Для   т„мной
рукопашной, какая есть истинная политика, этот человек не  был  годен.  Себя
ощущал Сталин устойчивей и тв„рже  Ленина  настолько,  насколько  шестьдесят
шесть  градусов  туруханской  широты  крепче  пятидесяти  четыр„х   градусов
шушенской. И что испытал в жизни этот книжный теоретик? Он не прош„л низкого
звания, унижений, нищеты, прямого голода: хоть плохенький был,  да  помещик.
Он из ссылки ни разу не уходил,  такой  примерный!  Он  тюрем  настоящих  не
видел, он и России самой  не  видел,  он  четырнадцать  лет  проболтался  по
эмиграциям. Что тот писал -- Сталин больше половины не читал, не предполагал
набраться умного. (Ну, бывали у него и замечательные формулировки. Например:
"Что  такое  диктатура?  Неограниченное   правительство,   не   сдерживаемое
законами." Написал Сталин на полях: "Хорошо!")  Да  если  бы  был  у  Ленина
настоящий трезвый ум, он бы с первых дней ближе всех приблизил  Сталина,  он
бы сказал: "Помоги! Я политику понимаю, классы понимаю  --  живых  людей  не
понимаю!"  А  он  не  придумал   лучше,   как   заслать   Сталина   каким-то
уполномоченным по хлебу, куда-то в угол  России.  Самый  нужный  был  ему  в
Москве человек -- Сталин, а он его в Царицын послал...
   И на всю Гражданскую Ленин устроился сидеть в Кремле, он  себя  бер„г.  А
Сталину досталось три года кочевать, по всей стране гонять,  когда  трястись
верхом, когда в тачанке, и м„рзнуть, и у костра греться. Ну, правда,  Сталин
любил себя в эти годы: как бы молодой генерал без звания,  весь  подтянутый,
стройный; фуражка  кожаная  со  зв„здочкой;  шинель  офицерская  двубортная,
мягкая, с кавалерийским разрезом  --  и  не  заст„гнута;  сапожки  хромовые,
сшитые по ноге; лицо умное, молодое, чисто-побритое, и только усы литые,  ни
одна женщина не устоит (да и своя жена третья -- красавица).
   Конечно, сабли он в руки не брал и под пули не лез,  он  дороже  был  для
Революции, он не мужик Буд„нный. А приедешь в новое место --  в  Царицын,  в
Пермь, в Петроград, -- помолчишь, вопросы задашь, усы  поправишь.  На  одном
списке напишешь "расстрелять", на другом списке  напишешь  "расстрелять"  --
очень тогда люди тебя уважать начинают.
   Да и правду говоря, показал он себя как великий  военный,  как  создатель
победы.
   Вся  эта  шайка,  которая  наверх  лезла,  Ленина  обступала,  за  власть
боролась, все они очень умными себя представляли, и очень тонкими,  и  очень
сложными. Именно сложностью своей  они  бахвалились.  Где  было  дважды  два
четыре, они всем хором галдели, что ещ„ одна десятая и две  сотых.  Но  хуже
всех, но гаже всех был -- Троцкий. Просто такого мерзкого  человека  за  всю
жизнь Сталин не встречал. С таким бешеным самомнением, с такими  претензиями
на красноречие, а никогда честно не спорил, не бывало у  него  "да"  --  так
"да", "нет" -- так "нет", обязательно: и так -- и так, ни  так  --  ни  так!
Мира не заключать, войны не  вести  --  какой  разумный  человек  может  это
понять? А заносчивость? Как сам царь, в салон-вагоне мотался. Да куда же  ты
в главковерхи лезешь, если у тебя нет стратегической жилки?
   До того ж„г и п„к этот Троцкий, что в борьбе с ним на первых порах Сталин
сорвался, изменил главному правилу всякой политики:  вообще  не  показывать,
что ты ему враг, вообще не обнаруживать раздражения. Сталин же  открыто  ему
не подчинялся, и в письмах ругал, и устно, и жаловался Ленину, не  пропускал
случая. И как только он узнавал мнение, решение Троцкого по  любому  вопросу
-- сейчас же выдвигал, почему должно быть совсем  наоборот.  Но  так  нельзя
победить. И Троцкий вышибал его как городошной палкой под ноги:  выгнал  его
из Царицына, выгнал с Украины. А однажды получил Сталин суровый урок, что не
все средства в борьбе хороши, что есть запретные при„мы: вместе с Зиновьевым
они пожаловались в Политбюро на самоуправные  расстрелы  Троцкого.  И  тогда
Ленин взял несколько чистых бланков, по низам расписался "одобряю и впредь!"
-- и тут же при них Троцкому передал для заполнения.
   Наука! Стыдно! [На что]  жаловался?!  Нельзя  даже  в  самой  напряж„нной
борьбе апеллировать к благодушию. Прав был Ленин, и в виде исключения  также
и Троцкий прав: если без суда не расстреливать -- вообще  ничего  невозможно
сделать в истории.
   Все мы -- люди, и чувства толкают нас впереди разума. От каждого человека
запах ид„т, и по запаху ты ещ„ раньше  головы  действуешь.  Конечно,  ошибся
Сталин, что открылся против Троцкого раньше времени (больше никогда  так  не
ошибался). Но те же чувства повели его самым правильным способом на  Ленина.
Если головой рассуждать -- надо было  угождать  Ленину,  говорить  "ах,  как
правильно! я тоже -- [за]!" Однако, безошибочным сердцем Сталин наш„л совсем
другой  путь:  грубить  ему  как  можно  резче,  упираться  ишаком  --  мол,
необразованный, неот„санный, диковатый человек,  хотите  принимайте,  хотите
нет. Он не то, что грубил -- он хамил ему ("ещ„  могу  быть  на  фронте  две
недели, потом давайте отдых" -- кому это Ленин  мог  простить?),  но  именно
такой  --  неломаемый,  неуступчивый,  завоевал   уважение   Ленина.   Ленин
почувствовал, что этот [чудесный грузин] -- сильная фигура, такие люди очень
нужны, а дальше -- больше будут нужны. Ленин шибко слушал Троцкого, но  и  к
Сталину прислушивался. Потеснит Сталина  --  потеснит  и  Троцкого.  Тот  за
Царицын виноват, а тот --  за  Астрахань.  "Вы  научитесь  сотрудничать"  --
уговаривал их, но принимал  и  так,  что  они  не  ладят.  Прибежал  Троцкий
жаловаться, что по всей республике сухой закон, а Сталин  распивает  царский
погреб  в  Кремле,  что  если  на  фронте  узнают...  --  отшутился  Сталин,
рассмеялся Ленин, отвернул бород„нку Троцкий, уш„л ни с чем. Сняли Сталина с
Украины -- так дали второй наркомат, РКИ.
   Это был март 1919 года. Сталину ш„л сороковой год. У кого другого была  б
РКИ задрипанная инспекция, но у Сталина она поднялась в главнейший наркомат!
(Ленин  так  и  хотел.   Он   знал   сталинскую   тв„рдость,   неуклонность,
неподкупность.) Именно Сталину поручил Ленин следить  за  справедливостью  в
Республике, за чистотой партийных работников,  до  самых  крупных.  По  роду
работы, если е„ правильно понять, если отдать ей душу  и  не  щадить  своего
здоровья, должен был  теперь  Сталин  тайно  (но  вполне  законно)  собирать
уличающие материалы на всех ответственных работников, посылать контрол„ров и
собирать донесения, а потом руководить [чистками]. А  для  этого  надо  было
создать аппарат, подобрать по всей стране таких же самоотверженных, таких же
неуклонных, подобных себе, готовых скрытно  трудиться,  без  явной  награды.
Кропотливая работа, терпеливая работа, долгая работа, но Сталин готов был на
не„.
   Правильно говорят, что сорок лет -- наша зрелость. Только  тут  понимаешь
окончательно, как надо жить, как себя вести. Только тут Сталин  ощутил  свою
главную силу: силу невысказанного решения. Внутри ты уже решение принял,  но
чьей головы оно касается -- тому прежде времени знать его  не  надо.  (Когда
голова его покатится -- тогда  пусть  узнает.)  Вторая  сила:  чужим  словам
никогда не верить, своим -- значенья не придавать. Говорить надо не то,  что
будешь делать (ты ещ„ и сам, может, не знаешь, там видно будет, что), а  то,
что твоего собеседника  сейчас  успокаивает.  Третья  сила:  если  тебе  кто
изменил -- тому не прощать, если кого зубами схватил -- того  не  выпускать,
уж [этого] ни за что не выпускать, хотя бы солнце  пошло  назад  и  небесные
явления разные. И четв„ртая сила: не на теории голову  направлять,  это  ещ„
никому  не  помогало  (теорию  потом  какую-нибудь  скажешь),  а   постоянно
соображать: с кем тебе сейчас по пути и до какого столба.
   Так постепенно выправилось и положение с  Троцким  --  сперва  поддержкой
Зиновьева, потом и Каменева. (Душевные создались отношения с  ними  обоими.)
Уяснил себе Сталин, что с Троцким он зря волновался:  такого  человека,  как
Троцкий, никогда не надо в яму толкать, он сам попрыгает и свалится.  Сталин
знал сво„,  он  тихо  работал:  медленно  подбирал  кадры,  проверял  людей,
запоминал каждого, кто будет над„жный, ждал случая их поднять,  передвинуть.
Подошло время -- и, точно! свалился Троцкий сам на профсоюзной дискуссии  --
набелибердил, наегозил, Ленина разозлил -- партию не уважает! -- а у Сталина
как раз готово, кем людей Троцкого  заменять:  Крестинского  --  Зиновьевым,
Преображенского -- Молотовым, Серебрякова -- Ярославским. Подтянулись в ЦК и
Ворошилов,  и  Орджоникидзе,  все  свои.  И   знаменитый   главнокомандующий
зашатался на журавлиных своих ножках. И понял Ленин, что только Сталин  один
за единство партии как скала, а для себя ничего не хочет, не просит.
   Простодушный симпатичный грузин, этим и трогал он всех  ведущих,  что  не
лез на трибуну, не рвался к популярности, к публичности,  как  они  все,  не
хвастался знанием Маркса, не цитировал звонко, а  скромно  работал,  аппарат
подбирал   --   уедин„нный   товарищ,   очень   тв„рдый,   очень    честный,
самоотверженный, старательный, немножко  правда  невоспитанный,  грубоватый,
немножко недал„кий. И когда стал Ильич болеть -- избрали Сталина генеральным
секретар„м, как когда-то Мишу Романова на царство, потому что никто  его  не
боялся.
   Это был май 1922 года. И  другой  бы  на  том  успокоился,  сидел  бы  --
радовался. Но только не Сталин. Другой бы "Капитал" читал, выписки делал.  А
Сталин только  ноздрями  потянул  и  понял:  время  --  крайнее,  завоевания
революции в опасности, ни минуты терять нельзя: Ленин власти  не  удержит  и
сам е„ в над„жные руки не передаст. Здоровье  Ленина  пошатнулось,  и  может
быть это к лучшему. Если он задержится у руководства -- ни за  что  ручаться
нельзя, ничего  нет  над„жного:  разд„рганный,  вспыльчивый,  а  теперь  ещ„
больной, он  вс„  больше  нервировал,  просто  мешал  работать.  Всем  мешал
работать! Он мог ни за что человека обругать,  осадить,  снять  с  выборного
поста.
   Первая идея была -- отослать Ленина например  на  Кавказ,  лечиться,  там
воздух хороший, места глухие, телефона с Москвой нет, телеграммы идут долго,
там его нервы успокоятся без государственной работы. А приставить к нему для
наблюдения за здоровьем -- проверенного  товарища,  экспроприатора  бывшего,
нал„тчика Камо. И соглашался Ленин,  уже  с  Тифлисом  переговоры  вели,  но
как-то затянулось. А тут Камо автомобилем раздавили (много болтал об эксах).
   Тогда, беспокоясь за  жизнь  вождя,  Сталин  через  Наркомздрав  и  через
профессоров-хирургов поднял вопрос: ведь пуля  невынутая  --  она  отравляет
организм, надо ещ„ одну операцию делать, вынимать. И убедил  врачей.  И  все
повторяли,  что  надо,  и  Ленин  согласился  --  но  опять  затянулось.   И
всего-навсего уехал в Горки.
   "По отношению к Ленину нужна тв„рдость!" -- написал  Сталин  Каменеву.  И
Каменев с Зиновьевым, его лучшие в то время друзья,  полностью  соглашались.
Тв„рдость в лечении, тв„рдость в режиме, тв„рдость в отстранении от дел -- в
интересах его же драгоценной жизни. И в отстранении от Троцкого. И  Крупскую
тоже обуздать, она рядовой партийный  товарищ.  "Ответственным  за  здоровье
товарища Ленина" назначился Сталин и не считал это для себя ч„рной  работой:
заняться непосредственно лечащими врачами и даже медсестрами, указывать  им,
какой именно  режим  полезней  всего  для  Ленина:  ему  полезней  всего  --
запрещать и запрещать,  даже  если  поволнуется.  То  же  и  в  политических
вопросах. Не нравится ему законопроект насч„т Красной армии -- провести,  не
нравится насч„т ВЦИКа -- провести, и не уступать ни за что, ведь он больной,
он не может знать, как  лучше.  Если  что  настаивает  проводить  скорей  --
наоборот медленней проводить, отложить. И может быть даже грубо, очень грубо
ему ответить -- так это у генсека от прямоты, свой характер не переломаешь.
   Однако, несмотря  на  все  усилия  Сталина,  Ленин  плохо  выздоравливал,
болезнь  его  затянулась  до  осени,  а  тут  ещ„  спор  обострился   насч„т
ЦИКа-ВЦИКа, и не надолго сумел дорогой Ильич подняться  на  ноги.  Только  и
встал для того, чтобы в декабре 22-го года  восстановить  сердечный  союз  с
Троцким -- против Сталина, конечно. Так для этого и вставать не  надо  было,
лучше опять лечь. Теперь ещ„ строже врачебный догляд, не читать, не  писать,
о делах не знать, кушай манную  кашку.  Придумал  дорогой  Ильич  тайком  от
генсека написать политическое завещание -- опять  против  Сталина.  По  пять
минут в день диктовал, больше ему не  разрешали  (Сталин  не  разрешил).  Но
генеральный секретарь смеялся в усы: стенографистка тук-тук-тук  каблучками,
и приносила ему обязательную копию. Тут пришлось ещ„ Крупскую од„рнуть,  как
она заслужила, -- закипятился дорогой Ильич -- и третий удар! Так не помогли
все усилия спасти его жизнь.
   Он в удачное время умер: как раз Троцкий был на Кавказе,  и  Сталин  туда
неправильный день похорон сообщил,