арухи  в
Сиракузах? -- она молилась, чтобы боги  послали  жизни  ненавистному  тирану
острова, ибо долгий опыт научил е„,  что  всякий  последующий  тиран  бывает
жесточе предыдущего? Да, мерзок наш режим, но откуда вы уверены, что у [вас]
получится лучше? А вдруг -- хуже? Оттого, что вы хорошо хотите? А может и до
вас хотели хорошо?  Сеяли  рожь,  а  выросла  лебеда!..  Да  чего  там  наша
революция! Вы оглядитесь на...  двадцать  семь  веков!  На  все  эти  виражи
бессмысленной дороги -- от того холма, где волчица кормила близнецов, от той
долины олив, где чудесный  мечтатель  проезжал  на  ослике  --  и  до  наших
захватывающих высот, до наших угрюмых ущелий, где только гусеницы самоходных
пушек скрежещут, до наших перевалов обледенелых, где через лагерные  бушлаты
проскваживает семидесятиградусный ветер Оймякона! -- я  не  вижу,  зачем  мы
карабкались? зачем мы сталкивали друг друга в пропасти? Сотни  лет  поэты  и
пророки напевали нам о сияющих вершинах Будущего! -- фанатики!  они  забыли,
что на вершинах ревут ураганы, скудна растительность, нет воды, что с вершин
так легко сломать себе  голову?  Вот  здесь,  посветите,  есть  такой  Замок
святого Грааля...
   -- Я видел.
   -- Там ещ„ будто всадник доскакал и узрел -- ерунда! Никто  не  доскачет,
никто не узрит! И меня тоже отпустите в  скромную  маленькую  долинку  --  с
травой, с водой.
   -- На-зад? -- раздельно, без выражения отчеканил Герасимович.
   -- Да если б я верил, что у человеческой истории существует перед и  зад!
Но у этого спрута нет  ни  зада,  ни  переда.  Для  меня  нет  слова,  более
опустош„нного от смысла, чем "прогресс". Илларион Палыч, какой прогресс?  От
чего? И к чему? За двадцать семь столетий стали люди лучше? добрей? или хотя
бы счастливей? Нет, хуже, злей и несчастней! И  вс„  это  достигнуто  только
прекрасными идеями!
   --  Нет  прогресса?  нет  прогресса?  --  тоже  переступая  осторожность,
заспорил Герасимович омоложенным голосом. -- Этого нельзя простить человеку,
соприкасавшемуся  с  физикой.  Вы  не  видите   разницы   между   скоростями
механическими и электромагнитными?
   -- Зачем мне авиация? Нет здоровей, как пешком и на лошадках!  Зачем  мне
ваше радио? Чтоб засмыкать великих пианистов? Или  чтоб  скорей  передать  в
Сибирь приказ о мо„м аресте? Нехай себе везут на почтовых.
   -- Как не понять, что мы -- накануне почти бесплатной энергии, значит  --
избытка материальных благ. Мы растопим  Арктику,  согреем  Сибирь,  озеленим
пустыни. Мы через двадцать-тридцать лет  сможем  ходить  по  продуктам,  они
станут бесплатны, как воздух. Это -- прогресс?
   -- Избыток -- это не прогресс! Прогрессом я признал  бы  не  материальный
избыток, а всеобщую готовность делиться недостающим!  Но  --  ничего  вы  не
успеете! Не согреете вы Сибири! Не озелените пустынь! Вс„, простите, к ...ям
размечут атомными бомбами! Вс„ к ...ям перепашут реактивной авиацией!
   -- Но беспристрастно -- окиньте эти виражи!  Мы  не  только  делали,  что
ошибались -- мы и всползали наверх. Мы искровавили наши нежные  мордочки  об
обломки скал -- но вс„-таки мы уже на перевале...
   -- На Оймяконе!..
   -- Вс„-таки на кострах мы уже друг друга не жж„м...
   -- Зачем возиться с дровами, есть душегубки!
   -- Вс„-таки веча, где аргументировали палками,  заменились  парламентами,
где побеждают доводы! Вс„-таки у первобытных народов отво„ван habeas  corpus
act! И никто не велит вам в первую брачную ночь отсылать жену сюзерену. Надо
быть слепым, чтобы не увидеть, что  нравы  вс„-таки  смягчаются,  что  разум
вс„-таки одолевает безумие...
   -- Не вижу!
   -- Что вс„-таки созревает понятие человеческая личность!
   По всему зданию разн„сся продолжительный электрический звонок. Он значил:
без четверти одиннадцать,  сдавать  вс„  секретное  в  сейфы  и  опечатывать
лаборатории.
   Оба поднялись головами в слабый фонарный свет от зоны.
   Пенсне Герасимовича переливало как два алмаза.
   -- Так что же? Вывод? Отдать всю планету на разврат? Не жалко?
   -- Жалко, -- уже ненужным ш„потом, упавшим ш„потом согласился Нержин.  --
Планету -- жалко. Лучше умереть, чем до этого дожить.
   -- Лучше --  не  допустить,  чем  умереть!  --  с  достоинством  возразил
Герасимович. --  Но  в  эти  крайние  годы  всеобщей  гибели  или  всеобщего
исправления ошибок --  какой  же  другой  выход  предлагаете  вы?  фронтовой
офицер! старый арестант!
   -- Не знаю... не знаю... -- видно  было  в  четверть-свете,  как  мучился
Нержин. -- Пока не было  атомной  бомбы,  советская  система,  худостройная,
неповоротливая, съедаемая паразитами, обречена была  погибнуть  в  испытании
временем. А теперь если у [наших] бомба появится -- беда. Теперь  вот  разве
только...
   -- Что?! -- припирал Герасимович.
   -- Может быть... новый век... с его сквозной информацией...
   -- Вам же радио не нужно!
   -- Да его глушат... Я говорю, может быть  в  новый  век  откроется  такой
способ: [слово разрушит бетон]?
   [-] Чересчур противоречит сопромату.
   -- Так и диамату! А  вс„-таки?..  Ведь  помните:  в  Начале  было  Слово.
Значит, Слово -- исконней бетона? Значит, Слово  --  не  пустяк?  А  военный
переворот... невозможно...
   -- Но как вы это себе конкретно представляете?
   -- Не знаю. Повторяю: не знаю. Здесь -- тайна. Как грибы по  некой  тайне
не с первого и не со второго, а с какого-то дождя -- вдруг трогаются  всюду.
Вчера и поверить было нельзя, что  такие  уроды  могут  вообще  расти  --  а
сегодня они повсюду! Так тронутся в рост и благородные люди, и слово  их  --
разрушит бетон.
   --  Прежде  того  понесут  ваших  благородных  кузовами  и  корзинами  --
вырванных, срезанных, усеч„нных...
 
   Вопреки  предчувствиям  и  страхам  понедельник  проходил   благополучно.
Тревога не покинула Иннокентия, но и равновесное состояние,  заво„ванное  им
после полудня, тоже сохранялось в н„м. Теперь надо было на вечер обязательно
скрыться в театр, чтобы перестать бояться каждого звонка у дверей.
   Но зазвонил телефон. Это было незадолго до театра, когда  Дотти  выходила
из ванной.
   Иннокентий стоял и смотрел на телефон как собака на ежа.
   -- Дотти, возьми трубку! Меня нет, и не  знаешь,  когда  буду.  Ну  их  к
ч„рту, вечер испортят.
   Дотти ещ„ похорошела со вчерашнего дня. Когда  нравилась  --  она  всегда
хорошела, а оттого больше нравилась -- и ещ„ хорошела.
   Придерживая полы  халата,  она  мягкой  походкой  подошла  к  телефону  и
властно-ласково сняла трубку.
   -- Да... Его нет дома... Кто, кто?.. -- и вдруг преобразилась  приветливо
и повела плечами, был у не„  такой  жест  угоды.  --  Здравствуйте,  товарищ
генерал!..  Да,  теперь  узнаю...  --  Быстро  прикрыла  микрофон  рукой   и
прошептала: -- Шеф! Очень любезен.
   Иннокентий  заколебался.  Любезный  шеф,  звонящий  вечером  сам...  Жена
заметила его колебание:
   -- Одну минуточку, я слышу дверь открылась, как бы не  он.  Так  и  есть!
Ини! Не раздевайся, быстро сюда, генерал у телефона!
   Какой бы не  сидел  по  ту  сторону  телефона  закоснелый  в  подозрениях
человек, он по тону Дотти почти мог видеть, как Иннокентий торопливо вытирал
ноги в дверях, как пересек ков„р и взял трубку.
   Шеф был  благодушен.  Он  сообщал:  только  что  окончательно  утверждено
назначение Иннокентия. В среду он вылетит самол„том с пересадкой  в  Париже,
завтра надо  сдать  последние  дела,  а  сейчас  явиться  на  полчасика  для
согласования кое-каких деталей. Машина за Иннокентием уже выслана.
   Иннокентий разогнулся от телефона другим человеком. Он  вдохнул  с  такой
счастливой глубиной, что воздух как будто  имел  время  распространиться  по
всему его телу. Он выдохнул с медленностью -- и вместе с воздухом  вытолкнул
сомнения и страхи.
   Невозможно было поверить, что вот так по канату  при  косом  ветре  можно
идти, идти -- и не сваливаться.
   -- Представь, Дотик, в среду лечу! А сейчас... Но Дотик, прислонявшая ухо
к трубке,  уже  слышала  вс„  и  сама.  Только  она  разогнулась  совсем  не
радостная:  отдельный  отъезд  Иннокентия,  ещ„  объяснимый   и   допустимый
позавчера, сегодня был оскорблением и раной.
   -- Как ты думаешь, -- она поднадула  губы,  --  "кое-какие  детали",  это
может быть вс„-таки и я?
   -- Да... м-м-может быть...
   -- А что ты там вообще говорил обо мне?
   Да что-то говорил. Что-то говорил, чего не мог бы  ей  сейчас  повторить,
что и переигрывать уже было поздно.
   Но  уверенность,  вчера  приобретенная,  позволяла  Дотти   говорить   со
свободою:
   -- Ини, мы вс„ открывали вместе! Вс„ новое мы видели вместе! А к  Ж„лтому
Дьяволу ты хочешь ехать без меня? Нет, я решительно не согласна,  ты  должен
думать об обоих!
   И это -- ещ„ лучшее изо всего, что она произнес„т потом.  Она  ещ„  будет
потом при иностранцах повторять  глупейшие  каз„нные  суждения,  от  которых
сгорят уши Иннокентия. Она будет поносить Америку -- и как  можно  больше  в
ней покупать. Да нет, забыл, будет иначе:  ведь  он  там  откроется,  и  что
вообще уместится, в е„ голове?
   -- Вс„ и устроится, Дотти, только не сразу. Пока  я  поеду  представлюсь,
оформлюсь, познакомлюсь...
   -- А я хочу сразу! Мне именно сейчас хочется! Как же я останусь?
   Она не знала, на что  просилась...  Она  не  знала,  что  такое  крученый
круглый канат под скользкими подошвами. И теперь  ещ„  надо  оттолкнуться  и
сколько-то пролететь, а предохранительной сетки может  быть  нет.  И  второе
тело -- полное, мягкое, нежертвенное, не может лететь рядом.
   Иннокентий приятно улыбнулся и потрепал жену за плечи:
   -- Ну, попробую. Раньше разговор был иначе, теперь  как  удастся.  Но  во
всяком случае ты не беспокойся, я же очень скоро тебя...
   Поцеловал е„ в чужую щеку. Дотти нисколько не была  убеждена.  Вчерашнего
согласия между ними как не бывало.
   -- А пока одевайся,  не  торопясь.  На  первый  акт  мы  не  попад„м,  но
цельность "Акулины" от этого... А на второй... Да я тебе ещ„ из министерства
звякну...
   Он едва успел надеть мундир, как в квартиру позвонил шоф„р.  Это  не  был
Виктор, обычно возивший его, ни Костя. Шоф„р  был  худощавый,  подвижный,  с
приятным интеллигентным лицом. Он весело спускался по лестнице, почти  рядом
с Иннокентием, вертя на шнурочке ключ зажигания.
   -- Что-то я вас не  помню,  --  сказал  Иннокентий,  заст„гивая  на  ходу
пальто.
   -- А я даже лестницу вашу помню, два раза за вами приезжал. --  У  шоф„ра
была улыбка открытая и вместе плутоватая. Такого разбитнягу хорошо иметь  на
собственной машине.
   Поехали. Иннокентий сел сзади. Он не слушал, но шоф„р  через  плечо  раза
два пытался пошутить по дороге. Потом вдруг  резко  вывернул  к  тротуару  и
впритирку к нему остановился. Какой-то молодой человек в мягкой  шляпе  и  в
пальто, подогнанном по талии, стоял у края тротуара, подняв палец.
   -- Механик наш, из гаража, -- пояснил симпатичный шоф„р и стал  открывать
ему правую переднюю дверцу. Но дверца никак не поддавалась, замок заел.
   Шоф„р выругался в границах городского приличия и попросил:
   -- Товарищ советник! Нельзя ли ему рядом с  вами  доехать?  Начальник  он
мой, неудобно.
   -- Да пожалуйста, -- охотно согласился Иннокентий, подвигаясь. Он  был  в
опьянении, в азарте, мысленно захватывая назначение и визу,  воображая,  как
послезавтра утром сядет на самол„т во Внукове, но не успокоится до  Варшавы,
потому что и там его может догнать задерживающая телеграмма.
   Механик, закусив сбоку рта длинную дымящую папиросу, пригнулся, вступил в
машину, сдержанно-развязно спросил:
   -- Вы... не возражаете? -- и плюхнулся рядом с Иннокентием.
   Автомобиль рванул дальше.
   Иннокентий на миг скривился от презрения ("хам!"), но уш„л опять  в  свои
мысли, мало замечая дорогу.
   Пыхтя папиросой, механик задымил уже половину машины.
   -- Вы бы стекло открыли! -- поставил его на  место  Иннокентий,  поднимая
одну лишь правую бровь.
   Но механик не понял иронии и не открыл стекла, а, развалясь  на  сиденьи,
из внутреннего кармана вынул листок, развернул его и протянул Иннокентию:
   -- Товарищ начальник! Вы не прочт„те мне, а? Я вам посвечу.
   Автомобиль свернул в какую-то темноватую крутую улицу,  вроде  как  будто
Пушечную. Механик заж„г карманный фонарик и лучиком  его  осветил  малиновый
листок. Пожав плечами, Иннокентий  брезгливо  взял  листок  и  начал  читать
небрежно, почти про себя:
   "Санкционирую. Зам. Генерального Прокурора СССР... "
   Он по-прежнему был в кругу своих мыслей и не мог спуститься, понять,  что
механик? -- неграмотный, что ли, или не разбирается  в  смысле  бумаги,  или
пьян и хочет пооткровенничать.
   "Ордер на арест... читал он, вс„ ещ„ не вникая в читаемое,
   ... Володина Иннокентия Артемьевича, 1919-го... "
   -- и только тут как одной большой иглой прокололо вс„ его тело по длине и
разлился вар внезапный по телу -- Иннокентий раскрыл рот -- но ещ„ не  издал
ни звука, и ещ„ не упала  на  колени  его  рука  с  малиновым  листком,  как
"механик" впился в его плечо и угрожающе загудел:
   -- Ну, спокойно, спокойно, не шевелись, придушу здесь!
   Фонариком он слепил Володина и бил в его лицо дымом папиросы.
   А листок отобрал.
   И хотя Иннокентий проч„л, что он арестован, и это означало провал и конец
его жизни, -- в короткое мгновение ему были невыносимы только эта  наглость,
впившиеся пальцы, дым и свет в лицо.
   --  Пустите,  --  вскрикнул   он,   пытаясь   своими   слабыми   пальцами
освободиться. До его сознания теперь уже дошло, что это действительно ордер,
действительно  на  его  арест,  но   представлялось   несчастным   стечением
обстоятельств, что он попал в эту машину и пустил "механика"  подъехать,  --
представлялось так, что  надо  вырваться  к  шефу  в  министерство  и  арест
отменят.
   Он стал судорожно д„ргать ручку левой дверцы, но  и  та  не  поддавалась,
заело и е„.
   --  Шоф„р!  Вы  ответите!  Что  за  провокация?!  --   гневно   вскрикнул
Иннокентий.
   -- Служу Советскому Союзу, советник! -- с озорью  отчеканил  шоф„р  через
плечо.
   Повинуясь правилам уличного движения, автомобиль обогнул  всю  сверкающую
Лубянскую  площадь,  словно  делая  прощальный  круг  и   давая   Иннокентию
возможность увидеть в последний раз этот мир и пятиэтажную высоту  слившихся
зданий Старой и Новой Лубянок, где предстояло ему окончить жизнь.
   Скоплялись  и  прорывались  под  светофорами  кучки  автомобилей,   мягко
переваливались троллейбусы, гудели автобусы, густыми толпами шли люди  --  и
никто не знал и не видел жертву, у них на глазах влекомую на расправу.
   Красный флажок, освещ„нный  из  глубины  крыши  прожектором,  трепетал  в
прорезе колончатой башенки над зданием Старой Большой Лубянки. Он был -- как
гаршиновский красный цветок, вобравший в себя зло мира.  Две  бесчувственные
каменные наяды, полул„жа, с презрением смотрели вниз на маленьких  семенящих
граждан.
   Автомобиль прош„л вдоль фасада всемирно-знаменитого  здания,  собиравшего
дань душ со всех континентов, и свернул на Большую Лубянскую улицу.
   -- Да пустите же! -- вс„ стряхивал с себя Иннокентий  пальцы  "механика",
впившиеся в его плечо у шеи.
   Ч„рные железные ворота тотчас растворились, едва автомобиль обернул к ним
свой радиатор, и тотчас затворились, едва он проехал их.
   Ч„рной подворотней автомобиль прошмыгнул во двор.
   Рука "механика" ослабла в подворотне. Он вовсе снял е„ с  шеи  Иннокентия
во дворе. Вылезая через свою дверцу, он деловито сказал:
   -- Выходим!
   И уже ясно стало, что был совершенно трезв.
   Через свою незаколоженную дверцу вылез и шоф„р.
   -- Выходите! Руки назад! -- скомандовал он. В этой  ледяной  команде  кто
мог бы угадать недавнего шутника?
   Иннокентий вылез из автомобиля-западни, выпрямился и  --  хотя  непонятно
было, почему он должен подчиняться -- подчинился: взял руки назад.
   Арест произош„л грубовато, но совсем не так страшно, как рисуется,  когда
его жд„шь. Даже наступило успокоение: уже  не  надо  бояться,  уже  не  надо
бороться,  уже  не  придумывать  ничего.  Немотное,   приятное   успокоение,
овладевающее всем телом раненого.
   Иннокентий  оглянулся  на  неровно  освещ„нный  одним-двумя  фонарями   и
разрозненными окнами этажей дворик. Дворик  был  --  дно  колодца,  четырьмя
стенами зданий уходящего вверх.
   -- Не оглядываться! -- прикрикнул "шоф„р". -- Марш!
   Так в затылок друг другу втро„м, Иннокентий в середине, минуя равнодушных
в форме МГБ, они прошли под низкую арку, по ступенькам спустились  в  другой
дворик -- нижний, крытый, т„мный, из него взяли влево и  открыли  чистенькую
парадную дверь, похожую на дверь в при„мную известного доктора.
   За  дверью   следовал   маленький   очень   опрятный   коридор,   залитый
электрическим светом. Его новокрашенные полы были вымыты чуть не только  что
и застелены ковровой дорожкой.
   "Шоф„р" стал странно щ„лкать языком, будто призывая  собаку.  Но  никакой
собаки не было.
   Дальше  коридор  был  перегорожен   остекл„нной   дверью   с   полинялыми
занавесками изнутри. Дверь была укреплена обреш„ткой из косых прутьев, какая
бывает на оградах станционных сквериков. На двери вместо докторской таблички
висела надпись:
   "При„мная арестованных".
   Но очереди -- не было.
   Позвонили -- старинным звонком с поворотной ручкой. Немного спустя  из-за
занавески  подглядел,  а  потом  отворил   дверь   бесстрастный   долголицый
надзиратель  с  небесно-голубыми  погонами  и  белыми  сержантскими  лычками
попер„к их. "Шоф„р" взял у "механика" малиновый бланк и показал надзирателю.
Тот пробежал его скучающе, как разбуженный сонный аптекарь читает рецепт  --
и они вдво„м ушли внутрь.
   Иннокентий и "механик" стояли в глубокой тишине перед захлопнутой дверью.
   "При„мная арестованных" -- напоминала надпись, и смысл е„ был  такой  же,
как: "Мертвецкая". Иннокентию даже не до того было, чтобы рассмотреть  этого
хлюста в  узком  пальто,  который  разыгрывал  с  ним  комедию.  Может  быть
Иннокентий должен был протестовать, кричать, требовать справедливости? -- но
он забыл даже, что  руки  держал  сложенными  назади,  и  продолжал  их  так
держать. Все мысли затормозились в н„м,  он  загипнотизированно  смотрел  на
надпись: "При„мная арестованных".
   В  двери  послышался  мягкий  поворот   английского   замка.   Долголицый
надзиратель кивнул им входить и пош„л впер„д первый, выделывая языком то  же
призывное собачье щ„лканье.
   Но собаки и тут не было.
   Коридор был так же ярко освещ„н и так же по-больничному чист.
   В стене было две двери, выкрашенные в оливковый  цвет.  Сержант  отпахнул
одну из них и сказал:
   -- Зайдите.
   Иннокентий вош„л. Он почти не успел  рассмотреть,  что  это  была  пустая
комната с большим грубым столом, парой табуреток и  без  окна,  как  "шоф„р"
откуда-то сбоку, а  "механик"  сзади  накинулись  на  него,  в  четыре  руки
обхватили и проворно обшарили все карманы.
   -- Да что за бандитизм? -- слабо закричал  Иннокентий.  --  Кто  дал  вам
право? -- Он отбивался немного, но внутреннее сознание, что  это  совсем  не
бандитизм и что люди" просто выполняют служебную работу, лишало движения его
-- энергии, а голос -- уверенности.
   Они сняли с него ручные часы, вытащили две записные книжки,  авторучку  и
носовой платок. Он увидел в их руках ещ„ узкие серебряные погоны и поразился
совпадению, что они тоже дипломатические и что число  зв„здочек  на  них  --
такое же, как и у него. Грубые объятия разомкнулись. "Механик" протянул  ему
носовой платок:
   -- Возьмите.
   --  После  ваших  грязных  рук?  --  визгливо  вскрикнул  и  перед„рнулся
Иннокентий. Платок упал на пол.
   -- На  ценности  получите  квитанцию,  --  сказал  "шоф„р",  и  оба  ушли
поспешно.
   Долголицый  сержант,  напротив,  не  торопился.  Покосясь  на   пол,   он
посоветовал:
   -- Платок -- возьмите.
   Но Иннокентий не наклонился.
   -- Да они что? погоны с меня сорвали? -- только тут дога