беседников) --  и
с  краткостью  (длинные  объяснения  Хозяин  считал   неискренними),   и   с
готовностью, со всей готовностью стал  говорить  о  том,  о  ч„м  сейчас  не
собирался (эта постоянная готовность была здесь  главным  качеством,  всякое
замешательство Сталин бы истолковал как подтверждение злого умысла).
   -- Товарищ Сталин! -- дрогнул от обиды голос Абакумова.  Он  от  души  бы
сердечно выговорил "Иосиф Виссарионович", но так не  полагалось  обращаться,
это претендовало бы на приближение к Вождю, как бы почти один разряд с  ним.
-- Для чего и существуем  мы,  Органы,  вс„  наше  министерство,  чтобы  вы,
товарищ Сталин, могли спокойно трудиться, думать, вести страну!..
   (Сталин говорил "безопасность партийных кадров", но ответа ждал только  о
себе, Абакумов знал!)
   -- Да дня не проходит, чтоб я не проверял, чтоб я не арестовывал, чтоб  я
не вникал в дела!..
   Вс„ так же в позе ворона со св„рнутой шеей Сталин смотрел внимательно.
   -- Слюшай, -- спросил он в раздумьи, -- а  шьто?  [Дэла]  по  террору  --
идут? Нэ прекращаются?
   Абакумов горько вздохнул.
   -- Я бы рад был вам сказать, товарищ Сталин, что [дел] по террору нет. Но
они есть. Мы обезвреживаем их даже... ну, в самых неожиданных местах.
   Сталин прикрыл один глаз, а в другом видно было удовлетворение.
   -- Это -- хараш„! -- кивнул он. -- Значит -- работаете.
   -- Прич„м, товарищ Сталин! -- Абакумову вс„-таки невыносимо  было  сидеть
перед стоящим Вожд„м, и он привстал, не распрямляя колен полностью (а уж  на
высоких каблуках он никогда сюда не являлся). -- Всем этим делам мы не  да„м
созреть до прямой подготовки. Мы их прихватываем на замысле!  на  намерении!
через девятнадцатый пункт!
   -- Хараш„, хараш„, -- Сталин успокоительным жестом усадил Абакумова  (ещ„
б такая туша возвышалась над ним). -- Значит, ты  считайшь  --  нэ-довольные
ещ„ есть в народе?
   Абакумов опять вздохнул.
   -- Да, товарищ Сталин. Ещ„ некоторый процент... (Хорош бы он был, сказав,
что -- нет! Зачем тогда его и фирма?..)
   -- Верно ты говоришь, --  задушевно  сказал  Сталин.  В  голосе  его  был
перевес хрипов и шорохов над звонкими звуками.  --  Значит,  ты  --  мо'жишь
работать в госбезопасности. А вот мне говорят  --  нэт  больше  нэдовольных,
все, кто голосуют на выборах [за] -всэ довольны. А? -- Сталин усмехнулся. --
Политическая слепота! Враг притаился, голосует за,  а  он  --  нэ'  доволен!
Процентов пять, а? Или, может -- восемь?..
   (Вот эту проницательность, эту самокритичность, эту неподдаваемость  свою
на фимиам Сталин особенно в себе ценил!)
   -- Да, товарищ Сталин, -- убежд„нно подтвердил Абакумов. --  Именно  так,
процентов пять. Или семь.
   Сталин продолжил свой путь по кабинету, обош„л вокруг письменного стола.
   -- Это уж мой недостаток, товарищ Сталин, -- расхрабрился  Абакумов,  уши
которого охладились вполне.
   -- Не могу я самоуспокаиваться.
   Сталин слегка постучал трубкой по пепельнице:
   -- А -- настроение молод„жи?
   Вопрос за вопросом шли как ножи, и порезаться достаточно было  на  одном.
Скажи "хорошее" -- политическая слепота. Скажи "плохое" -- не веришь в  наше
будущее.
   Абакумов разв„л пальцами, а от слов пока удержался.
   Сталин, не ожидая ответа, внушительно сказал, пристукивая трубкой:
   -- Нада бо'льши заботиться а' молод„жи. К  порокам  среди  молод„жи  надо
быть а-собенно нетерпимым!
   Абакумов спохватился и начал писать.
   Мысль увлекла Сталина, глаза его разгорелись тигриным блеском.  Он  набил
трубку заново, заж„г и снова зашагал по комнате бодрей гораздо:
   --  Нада  у'силить   наблюдение   за'   настроениями   студентов!   На'да
вы'корч„вывать нэ' по адиночке -- а целыми группами! И надо  переходить  на'
полную меру, которую да„т вам закон --  двадцать  пять  лет,  а  не  десять!
Десять -- это шькола, а не тюрьма! Это шькольникам можн„ по десять. А у кого
усы пробиваются -- двадцать пять! Ма'ладые! Даживут!
   Абакумов строчил. Первые шестер„нки долгой цепи завертелись.
   -- И надо прекратить санаторные условия в политических тюрьмах! Я  слышал
от Берии: в политических тюрьмах до'-сих-пор-есть пра'дуктовые передачи?
   -- Убер„м! Запретим! -- с болью в голосе  вскликнул  Абакумов,  продолжая
писать. -- Это была наша ошибка, товарищ Сталин, простите!!
   (Уж, действительно, это был промах! Это он мог догадаться и сам!)
   Сталин расставил ноги против Абакумова:
   -- Да ско'лько жи раз вам объяснять?! На'да жи вам понять наконец...
   Он говорил без злобы. В  его  помягчевших  глазах  выражалось  доверие  к
Абакумову, что тот усвоит, пойм„т. Абакумов  не  помнил,  когда  ещ„  Сталин
говорил с ним так просто и доброжелательно. Ощущение боязни совсем  покинуло
его, мозг заработал как у обычного человека в обычных условиях. И  служебное
обстоятельство, давно уже мешавшее ему, как  кость  в  горле,  нашло  теперь
выход. С оживившимся лицом Абакумов сказал:
   -- Мы понимаем, товарищ Сталин!  мы  (он  говорил  за  вс„  министерство)
понимаем: классовая борьба будет обостряться! Так тем более  тогда,  товарищ
Сталин, войдите в положение  --  как  нас  связывает  в  работе  эта  отмена
смертной казни! Ведь как мы колотимся уже два с  половиной  года:  проводить
расстреливаемых по бумагам нельзя. Значит,  приговоры  надо  писать  в  двух
редакциях. Потом  --  зарплату  [исполнителям]  по  бухгалтерии  тоже  прямо
проводить нельзя, путается уч„т. Потом -- и в лагерях припугнуть нечем.  Как
нам смертная казнь нужна! Товарищ Сталин, [верните нам смертную казнь]!!  --
от души, ласково просил Абакумов, приложив пятерню  к  груди  и  с  надеждой
глядя на темноликого Вождя.
   И Сталин -- чуть-чуть как бы улыбнулся.  Его  ж„сткие  усы  дрогнули,  но
мягко.
   -- Знаю, -- тихо, понимающе сказал он. --  Думал.  Удивительный!  Он  обо
вс„м знал! Он обо вс„м думал! -- ещ„ прежде, чем его  просили.  Как  парящее
божество, он предвосхищал людские мысли.
   -- На'-днях верну вам смэртную казнь,  --  задумчиво  говорил  он,  глядя
глубоко  впер„д,  как  бы  в  годы  и  в  годы.  --  Э'т-та  будыт   хар„шая
воспитательная мера.
   Ещ„ бы он не думал об этой мере! Он больше их всех  третий  год  страдал,
что поддался порыву прихвастнуть перед Западом, изменил сам себе -- поверил,
что люди не до конца испорчены.
   А в том и была всю жизнь отличительная  черта  его  как  государственного
деятеля: ни  разжалование,  ни  всеобщая  травля,  ни  дом  умалиш„нных,  ни
пожизненная  тюрьма,  ни  ссылка  не  казались  ему  достаточной  мерой  для
человека, признанного опасным. Только смерть была расч„том над„жным, сполна.
Только смерть нарушителя подтверждает,  что  ты  обладаешь  реальной  полной
властью.
   И если кончик уса его вздрагивал от негодования, то приговор  всегда  был
один: смерть.
   Меньшей кары просто не было в его шкале.
   Из дал„кой светлой дали, куда он только что смотрел, Сталин перев„л глаза
на Абакумова. С нижним прищуром век спросил:
   -- А ты -- нэ боишься, что мы тебя жи первого и расстреляем?
   Это "расстреляем" он почти не договорил, он сказал его на  спаде  голоса,
уже шорохом, как мягкое окончание, как нечто само собой угадываемое.
   Но в Абакумове оно оборвалось морозом. Самый Родной и Любимый  стоял  над
ним лишь немного дальше, чем мог бы Абакумов достать протянутым  кулаком,  и
следил за каждой ч„рточкой министра, как он пойм„т эту шутку.
   Не смея встать и не смея сидеть, Абакумов чуть приподнялся на напряж„нных
ногах, и от напряжения они задрожали в коленях:
   -- Товарищ Сталин!.. Так если я заслуживаю... Если нужно...
   Сталин смотрел мудро, проницательно. Он тихо  сверялся  сейчас  со  своей
обязательной второй мыслью о приближ„нном. Увы,  он  знал  эту  человеческую
неизбежность:  от  самых  усердных  помощников   со   временем   обязательно
приходится отказаться, отчураться, они себя компрометируют.
   --  Правильно!   --   с   улыбкой   расположения,   как   бы   хваля   за
сообразительность, сказал Сталин. -- Когда заслужишь -- тогда расстреляем.
   Он пров„л в воздухе рукой, показывая  Абакумову  сесть,  сесть.  Абакумов
опять уселся.
   Сталин задумался и заговорил так тепло, как министру госбезопасности  ещ„
не приходилось слышать:
   -- Скоро будыт мно'го-вам-работы, Абакумов. Будым  йищ„  один  раз  такое
мероприятие проводить, как в тридцать седьмом. Весь мир -- против нас. Война
давно неизбежна. С сорок четв„ртого года неизбежна. А перед ба'ль-шой войной
ба'ль-шая нужна и чистка.
   -- Но товарищ Сталин! -- осмелился возразить Абакумов. -- Разве мы сейчас
не сажаем?
   -- Э'т-та разве сажаем!.. -- отмахнулся Сталин с добродушной усмешкой. --
Во'т начн„м сажать -- увидишь!.. А во  время  войны  пойд„м  впер„д  --  там
Йи-вропу начн„м сажать! Крепи Органы. Крепи Органы! Шьта'ты, зарплата  --  я
тыбе ны'когда нэ откажу.
   И отпустил мирно:
   -- Ну, иды'-пока.
 
   Абакумов не чувствовал -- ш„л он или летел через при„мную к  Поскр„бышеву
за портфелем. Не только  можно  было  жить  теперь  целый  месяц  --  но  не
начиналась ли новая эпоха его отношений с Хозяином?
   Ещ„, правда, было угрожено, что его же и расстреляют.  Но  ведь  то  была
шутка.
 
   А Властитель, возбужд„нный большими  мыслями,  крупно  ходил  по  ночному
кабинету. Какая-то внутренняя музыка нарастала в н„м,  какой-то  огромнейший
духовой оркестр давал ему музыку к маршу.
   Недовольные? Пусть недовольные. Они всегда были и будут.
   Но, пропустив через себя незамысловатую мировую историю, Сталин знал, что
со временем люди вс„ дурное простят, и даже забудут, и  даже  припомнят  как
хорошее.  Целые  народы  подобны  королеве  Анне,  вдове  из  шекспировского
"Ричарда III", -- их гнев недолговечен, воля не стойка, память  слаба  --  и
они всегда будут рады отдаться победителю.
   Толпа -- это как бы материя истории. (Записать!) Сколько е„ в одном месте
убудет, столько в другом прибудет. Так что беречь е„ нечего.
   Для того и нужно ему жить до девяноста лет, что  не  кончена  борьба,  не
достроено здание, неверное время -- и некому его заменить.
   Провести и  выиграть  последнюю  мировую  войну.  Как  сусликов  выморить
западных социал-демократов и всех недобитых во вс„м  мире.  Потом,  конечно,
поднять  производительность  труда.  Решить  там  эти  разные  экономические
проблемы. Одним словом, как говорится, построить коммунизм.
   Тут, кстати, укрепились  совершенно  неправильные  представления,  Сталин
последнее время обдумал и разобрался. Близорукие наивные  люди  представляют
себе коммунизм как царство сытости и свободы от необходимости. Но  это  было
бы  невозможное  общество,  все  на  голову  сядут,  такой  коммунизм   хуже
буржуазной анархии! Первой и главной чертой истинного коммунизма должна быть
дисциплина, строгое подчинение руководителям и выполнение всех указаний.  (И
особенно строго должна быть подчинена интеллигенция.) Вторая черта:  сытость
должна быть очень умеренная, даже недостаточная, потому что совершенно сытые
люди впадают в идеологический разброд, как мы видим на Западе. Если  человек
не будет заботиться о еде, он  освободится  от  материальной  силы  истории,
бытие перестанет определять сознание., и вс„ пойд„т кувырком.
   Так  что,  если  разобраться,  то  истинный  коммунизм  у  Сталина  [уже]
построен.
   Однако, объявлять об этом нельзя, ибо тогда: куда же идти? Время ид„т,  и
вс„ ид„т, и надо куда-то же идти.
   Очевидно, объявлять о том, что коммунизм уже построен, вообще не прид„тся
никогда, это было бы методически неверно.
   Вот  кто  молодец  был  --  Бонапарт.  Не  побоялся  лая  из   якобинских
подворотен, объявил себя императором -- и кончено дело.
   В слове  "император"  ничего  плохого  нет,  это  значит  --  повелитель,
начальник. Это ничуть не противоречит мировому коммунизму.
   Как бы это звучало! -- Император Планеты! Император Земли!
   Он шагал и шагал, и оркестры играли.
   А там, может быть, найдут средство такое, лекарство, чтобы  сделать  хоть
его одного бессмертным?.. Нет, не успеют.
   Как же бросить человечество? И -- на кого? Напутают, ошибок наделают.
   Ну, ладно. Понастроить  себе  памятников  --  ещ„  побольше,  ещ„  повыше
(техника разовь„тся). Поставить на Казбеке памятник, и поставить на Эльбрусе
памятник -- и чтобы голова была всегда выше облаков. И тогда,  ладно,  можно
умереть -- Величайшим изо всех Великих, нет  ему  равных,  нет  сравнимых  в
истории Земли.
 
   И вдруг он остановился.
   Ну, а... -- выше? Равных ему, конечно, нет, ну а если там, над  облаками,
выше глаза поднимешь -- а там...?
   Он опять пош„л, но медленнее.
   Вот этот один неясный вопрос иногда закрадывался к Сталину.
   Давно, кажется, доказано то, что надо, а что мешало -- то опровергнуто.
   А вс„ равно как-то неясно.
   Особенно если детство тво„ прошло в церкви.  И  ты  вглядывался  в  глаза
икон. И пел на клиросе. А "ныне отпущаеши" и сейчас спо„шь-не совр„шь.
   Эти воспоминания почему-то за последнее время оживились в Иосифе.
   Мать, умирая, так и сказала: "Жалко, что ты не стал  священником."  Вождь
мирового   пролетариата,   Собиратель   славянства,   а   матери   казалось:
неудачник...
   На всякий случай Сталин против Бога  никогда  не  высказывался,  довольно
было ораторов без него. Ленин на  крест  плевал,  топтал,  Бухарин,  Троцкий
высмеивали -- Сталин помалкивал.
   Того  церковного  инспектора,  Абакадзе,  который  выгнал  Джугашвили  из
семинарии, Сталин трогать не велел. Пусть доживает.
   И когда третьего июля пересохло горло, а  на  глаза  вышли  слезы  --  не
страха, а жалости, жалости к себе -- не случайно с его губ сорвались "братья
и сестры". Ни Ленин, ни кто другой и нарочно б так не придумал обмолвиться.
   Его же губы сказали то, к чему привыкли в юности.
   Никто не видел, не знает, никому не говорил: в те дни он в своей  комнате
запирался и молился, по-настоящему молился, только в пустой угол, на коленях
стоял, молился. Тяжелей тех месяцев во всей его жизни не было.
   В те дни он дал Богу обет: что если опасность пройд„т, и он сохранится на
сво„м посту, он восстановит в России церковь, и служения, и гнать не даст, и
сажать не даст. (Этого и раньше  не  следовало  допускать,  это  при  Ленине
завели.) И когда точно опасность прошла, Сталинград  прош„л  --  Сталин  вс„
сделал по обету.
   Если Бог есть -- Он один знает.
   Только вряд ли он вс„-таки есть. Потому что слишком уж тогда благодушный,
ленивый какой-то. Такую власть иметь -- и вс„ терпеть? и ни  разу  в  земные
дела не вмешаться -- ну, как это возможно?.. Вот обойдя это  спасение  сорок
первого года, никогда Сталин не замечал,  чтоб  кроме  него  кто-нибудь  ещ„
распоряжался. Ни разу локтем не толкнул, ни разу не прикоснулся.
   Но если вс„-таки Бог есть, если распоряжается душами --  нуждался  Сталин
мириться, пока не поздно. Несмотря на всю свою высоту -- тем более нуждался.
Потому что --  пустота  его  окружала,  ни  рядом,  ни  близко  никого,  вс„
человечество -- внизу где-то. И, пожалуй, ближе всего к  нему  был  --  Бог.
Тоже одинокий.
   И последние годы  Сталину  просто  приятно  было,  что  церковь  в  своих
молитвах провозглашает его Богоизбранным Вожд„м. За то ж и он  держал  Лавру
на кремл„вском  снабжении.  Никакого  премьер-министра  великой  державы  не
встречал Сталин так, как своего послушного дряхлого  патриарха:  он  выходил
его встречать к дальним  дверям  и  в„л  к  столу  под  локоток.  И  ещ„  он
подумывал,  не  подыскать  ли  где  именьице  какое,  подворье,  и  подарить
патриарху. Ну, как раньше дарили на помин души.
   Об одном писателе Сталин узнал, что тот -- сын священника,  но  скрывает.
"Ты -- права-славный?" -- спросил он его наедине. Тот побледнел и замер.  "А
ну, пэ'рэкрестысь! Умейшь?" Писатель перекрестился и думал -- тут ему конец.
"Ма'ладэц!" -- сказал Сталин и похлопал по плечу.
   Вс„-таки в долгой трудной борьбе были у  Сталина  кое-какие  перегибы.  И
хорошо  бы  так,  над  гробом,  хор  светлый  собрать  и  чтобы   --   "Ныне
отпущаеши..."
   Вообще странное замечал у себя Сталин расположение  не  к  одному  только
православию: раз, и другой, и третий потягивала его какая-то привязанность к
старому миру -- к тому миру,  из  которого  он  вышел  сам,  но  который  по
большевистской службе уже сорок лет разрушал.
   В тридцатые годы из одной лишь политики он оживил забытое, пятнадцать лет
не употреблявшееся и на слух почти позорное слово [Родина]. Но с годами  ему
самому вправду стало очень приятно выговаривать "Россия", "родина". При этом
его собственная власть приобретала как будто большую устойчивость. Как будто
святость.
   Раньше он проводил мероприятия партии  и  не  считал,  сколько  там  этих
русских ид„т в расход. Но постепенно стал  ему  заметен  и  приятен  русский
народ -- этот никогда не  изменявший  ему  народ,  голодавший  столько  лет,
сколько это было нужно, спокойно шедший хоть на войну,  хоть  в  лагеря,  на
любые трудности и не бунтовавший никогда. Преданный, простоватый. Вот такой,
как Поскр„бышев. И  после  Победы  Сталин  вполне  искренне  сказал,  что  у
русского народа -- ясный ум, стойкий характер и терпение.
   И самому Сталину с годами уже хотелось, чтоб и его признавали за русского
тоже.
   Что-то приятное находил он также в самой игре слов,  напоминающей  старый
мир: чтобы были не "заведующие школами", а директоры; не "комсостав",  а  --
офицерство; не ВЦИК, а -- Верховный Совет (верховный очень слово хорошее); и
чтоб  офицеры  имели  денщиков;  а  гимназистки  чтоб  учились  отдельно  от
гимназистов, и носили пелеринки, и платили за проучение; и  чтоб  у  каждого
гражданского ведомства была своя форма и знаки различия; и  чтобы  советские
люди отдыхали как все христиане, в воскресенье, а не  в  какие-то  безличные
номерные дни; и даже чтобы брак признавать только  законный,  как  было  при
царе -- хоть самому ему круто пришлось от этого в сво„ время,  и  что  б  об
этом ни думал Энгельс в морской пучине;  и  хотя  советовали  ему  Булгакова
расстрелять,  а  белогвардейские  "Дни  Турбиных"   сжечь,   какая-то   сила
подтолкнула его локоть написать: "допустить в одном московском театре".
   Вот здесь, в ночном кабинете, впервые примерил он перед зеркалом к своему
кителю старые русские погоны -- и ощутил в этом удовольствие.
   В конце концов и в короне, как в высшем из знаков отличия, тоже  не  было
ничего зазорного. В конце концов то был проверенный, устойчивый, триста  лет
стоявший мир, и лучшее из него -- почему не заимствовать?
   И хотя  сдача  Порт-Артура  могла  в  сво„  время  только  радовать  его,
бежавшего из Иркутской губернии ссыльного революционера, --  после  разгрома
Японии он, кажется, не солгал,  говоря,  что  сдача  Порт-Артура  сорок  лет
лежала т„мным пятном на самолюбии его и других старых русских людей.
   Да, да, старых русских людей! Сталин  задумывался  иногда,  что  ведь  не
случайно утвердился, во главе этой страны и привл„к сердца е„ -- именно  он,
а не все те знаменитые крикуны и клинобородые талмудисты -- без родства, без
корней, без положительности.
   Вот они, вот они  все  здесь,  на  полках,  без  перепл„тов,  в  брошюрах
двадцатых годов -- захлебнувшиеся,  расстрелянные,  отравленные,  сожж„нные,
попавшие в автомобильные катастрофы и кончившие с собой!  Отовсюду  изъятые,
преданные анафеме, апокрифические -- здесь они выстроились все! Каждую  ночь
они предлагают ему свои страницы, трясут бород„нками, ломают руки,  плюют  в
него, хрипят, кричат ему с полок: "Мы предупреждали!", "Нужно  было  иначе!"
Чужих блох искать -- ума не надо! Для того Сталин и собрал их  здесь,  чтобы
злей быть по ночам, когда принимает решения. (Почему-то  всегда  оказывалось
так, что уничтоженные  противники  в  ч„м-то  оказывались  и  правы.  Сталин
настороженно прислушивался к  их  враждебным  загробным  голосам,  и  иногда
кое-что перенимал.)
   Их победитель, в мундире  генералиссимуса,  с  низк