юстей?
   "Челюсти" был аспирант,  заваливший  три  раза  подряд  диалектический  и
исторический  материализмы  и,  как  безнад„жный  тупица,   отчисленный   из
аспирантуры.
   --  От  Буфетчика!  --   воскликнула   Даша,   стянула   шапку-ушанку   с
плотно-собранных т„мных волос и повесила е„  на  колок.  Она  медлила  снять
деш„венькое пальтецо с цыгеечным воротником, три года  назад  полученное  по
талону в университетском распределителе, и так стояла у двери.
   -- Ax -- того??!
   -- В трамвае еду -- он заходит, -- смеялась Даша. -- Сразу узнал. "Вам до
какой остановки?" Ну, куда денешься, сошли вместе. "Вы теперь в той бане уже
не работаете? Я заходил сколько раз -- вас нет."
   -- А ты б сказала... -- смех от Даши перебросился к Оленьке  и  охватывал
е„ как пламя, -- ты б сказала... ты б сказала...! -- Но никак она  не  могла
выговорить своего предложения и, хохоча, опустилась на  кровать,  однако  не
мня разложенного там костюма.
   -- Да какой буфетчик? Какая баня? -- добивалась Эржика.
   -- Ты б сказала...! --  надрывалась  Оленька,  но  новые  приступы  смеха
трясли е„. Она вытянула руки и шевелением пальцев пыталась передать то,  что
не проходило через глотку.
   Засмеялись и Люда, и ничего не понявшая Эржика,  и  сумрачное  некрасивое
лицо Музы разошлось в улыбке. Она сняла и протирала очки.
   -- Куда, говорит, ид„те? Кто  у  вас  тут,  в  студенческом  городке?  --
хохотала и давилась Даша. -- Я говорю... вахт„рша  знакомая!..  рукавички!..
вяжет...
   -- Ру?-ка?-вички?..
   -- ... вяжет!!!..
   -- Но я хочу знать! Но какой буфетчик? -- умоляла Эржика.
   Оленьку хлопали  по  хребту.  Отсмеялись.  Даша  сняла  пальто.  В  тугом
свитере, в простой юбке с  тесным  поясом  видно  было,  какая  она  гибкая,
ладная, не устанет день  нагибаться  на  любой  работе.  Отвернув  цветистое
покрывало, она осторожно присела  на  край  своей  кровати,  убранной  почти
молитвенно -- с особой взбитостью подушки и подушечки, с кружевной накидкой,
с вышитыми салфеточками на стене. И рассказала Эржике:
   -- Это ещ„ осенью было, затепло, до тебя... Ну, где жениха искать?  Через
кого знакомиться? Людка и  посоветовала:  иди,  мол,  гулять  в  Сокольники,
только одна! Девушкам вс„ портит, что они по двое ходят.
   -- Расч„т без промаха! -- отозвалась Люда. Она осторожно стирала пятнышко
с носка туфли.
   -- Вот я и пошла, -- продолжала Даша, но уже без  веселья  в  голосе.  --
Похожу -- сяду, на деревья посмотрю. Действительно, подсел быстро  какой-то,
ничего по наружности. Кто же? Оказывается, буфетчик, в закусочной  работает.
А я где?.. Стыдно мне так стало,  не  сказать  же,  что  аспирантка.  Вообще
уч„ная баба -- страх для мужчин...
   -- Ну -- так не говори! Так можно ч„рт знает до чего дойти! -- недовольно
возразила Оленька.
   В мире, таком прореженном и таком опустевшем, после того  как  вытолкнули
из него железное туловище войны;  когда  зияли  только  ямки  ч„рные  в  тех
местах, где должны были двигаться и улыбаться их сверстники или  старшие  их
на пять-на десять-на пятнадцать лет, -- этими неизвестно кем  составленными,
грубыми, никакого смысла не выражающими словами "уч„ная баба" нельзя же было
захлопывать тот светлый яркий  луч  науки,  который  оставался  их  роковому
женскому поколению на всякие личные неудачи.
   -- ... Сказала, что кассиршей в бане работаю. Пристал -- в какой бане, да
в какую смену. Еле ушла...
   Вс„ оживление покинуло Дашу. Т„мные глаза е„ смотрели тоскливо.
   Она весь день прозанималась  в  Ленинской  библиотеке,  потом  несытно  и
невкусно  пообедала  в  столовой  и  возвращалась  домой  в   унынии   перед
незаполнимым воскресным вечером, не обещавшим ей ничего.
   Когда-то, ещ„ в средних классах просторной бревенчатой школы в  их  селе,
ей нравилось хорошо учиться. Потом радовало, что под предлогом института  ей
удалось отцепиться от колхоза и прописаться в городе.  Но  вот  уж  ей  было
много лет, училась она восемнадцать кряду, надоело ей учиться  до  ломоты  в
голове -- а зачем она училась? Простая бабья радость --  реб„нка  родить,  и
вот не от кого, не для кого.
   И, задумчиво покачиваясь, Даша  в  смолкнувшей  комнате  произнесла  свою
любимую поговорку:
   -- Нет, девчата, жизнь -- не роман...
   При их МТС есть агроном один. Пишет Даше, упрашивает. Но  вот-вот  станет
она кандидатом наук, и вся деревня скажет: для чего ж училась девка?  --  за
агронома вышла. Это и любая звеньевая  может...  А  с  другой  стороны  Даша
чувствовала, что  и  кандидат  наук  она  будет  ненастоящий,  стреноженный,
скованный, что вузовская работа будет ей -- неподъ„мный заклятый клин; что и
кандидатом не посмеет и не сумеет она проникнуть в те высшие свободные круги
науки.
   Идущих в науку женщин, их целую жизнь хвалили, хвалили, так напевали, так
много им обещали -- и тем ж„стче было теперь упереться в глыбу лбом.
   Ревниво досмотрев за развязной удачливой соседкой, Даша сказала:
   -- Людка! А ты -- ноги помой, советую.
   Люда осмотрелась:
   -- Ты думаешь?
   В нерешительности вытащила спрятанную электроплитку и включила в  "жулик"
вместо утюга.
   Какой -нибудь работой хотелось  деятельной  Даше  отогнать  кручину.  Она
вспомнила, что есть у не„ новокупка из белья, не того размера,  но  пришлось
брать, пока выбросили. Теперь, достав, она начала ушивать.
   Так все стихли, и можно было бы наконец вникнуть по-настоящему в  письмо.
Но нет, оно не выписывалось! Муза  перечитала  последние  написанные  фразы,
одно слово заменила, несколько неясных букв подвела...  --  нет,  письмо  не
удавалось! В письме была ложь, и мама с папой  сразу  это  почувствуют.  Они
поймут, что дочке плохо, что случилось что -то ч„рное -- но почему  же  Муза
не пишет прямо? В первый раз почему она лж„т?..
   Если бы никого сейчас не было в комнате, Муза бы  застонала  громко.  Она
просто заревела бы вслух -- и, может, хоть чуть  бы  полегчало.  А  так  она
бросила ручку и подперлась ладонями, скрывая лицо ото всех. Ведь вот как это
делается! -- выбор целой жизни, и ни с кем нельзя посоветоваться! Ни у  кого
не найти помощи! -- подписка о неразглашении! А во вторник  опять  предстать
перед теми двумя, уверенными, знающими готовые слова, готовые повороты.  Как
хорошо было жить ещ„ позавчера! А теперь вс„ погибло. Потому что они ведь не
уступят. Но и ты не уступишь. Как  же  можно  рассуждать  о  гамлетовском  и
донкихотском началах в человеке -- и вс„ время помнить, что ты -- доносчица,
что у тебя есть кличка -- Ромашка или какая-нибудь Трезорка, и что ты должна
собирать материалы вот на этих девч„нок или на своего профессора?..
   Муза сняла с зажмуренных глаз слезы, стараясь незаметно.
   -- А где Надюшка? -- спросила Даша.
   Никто не отозвался. Никто не знал.
   Но у Даши за шить„м пришла своя мысль поговорить сейчас о Наде:
   -- Как вы думаете, девочки, сколько можно?  Ну,  пропал  без  вести.  Ну,
пош„л пятый год после войны. Ну, уж кажется, можно бы и отсечь, а?
   -- Ах, что ты говоришь! Что ты говоришь!  --  со  страданием  воскликнула
Муза и вскинула руки над головой. Широкие рукава  е„  сероклетчатого  платья
скользнули к локтям, обнажая белые рыхловатые руки. -- Только так  и  любят!
Истинная любовь перешагивает гробовую доску!
   Сочные чуть припухлые губы Оленьки отошли в косую складку:
   -- После гробовой  доски?  Это,  Муза,  что-то  трансцендентное.  Память,
нежные воспоминания, -- но любовь?
   -- Вот именно: если человека нет вообще -- как же  его  любить?  --  вела
сво„ Даша.
   -- Я б ей, если б могла, честное  слово,  сама  бы  похоронное  извещение
прислала: что убит, убит, убит и в землю  закопали!  --  горячо  высказалась
Оленька. -- Что за проклятая война -- пять лет прошло,  а  она  вс„  на  нас
дышит!
   -- Во время войны, -- вмешалась Эржика, -- очень многие загнались далеко,
за океан. Может и он там, живой.
   -- Ну, вот  это  может  быть,  --  согласилась  Оля.  --  Так  она  может
надеяться. Но вообще, у Надюши есть такая тяж„лая черта: она любит упиваться
своим горем. И только своим. Ей без горя даже чего-то бы в жизни не хватало.
   Даша ожидала, пока все отговорятся, и медленно проводила кончиком  иголки
по рубчику, словно оттачивала е„. Она-то знала, заводя разговор, как  сейчас
их всех поразит.
   -- Так слушайте, девч„нки, -- веско сказала она теперь. --  Вс„  это  нас
Надюшка морочит, вр„т. Ничего она не  считает  мужа  м„ртвым,  ни  на  какой
возврат из без вести она не надеется. Она просто [знает], что муж е„ жив.  И
даже знает, где он.
   Все оживились:
   -- Откуда ты взяла?
   Даша победно смотрела на них. Давно уже за е„  редкую  приглядчивость  е„
прозвали в комнате следователем.
   -- Слушать надо уметь, девки! Хоть  раз  обмолвилась  она  о  н„м  как  о
м„ртвом? Не-а. Она даже "был" старается не говорить, а как-нибудь  так,  без
"был" и без "есть". Ну, если без вести пропал, то хоть  разочек-то  можно  о
н„м порассуждать как о м„ртвом?
   -- Но что ж тогда с ним?
   -- Да неужели не ясно? -- вскрикнула Даша, вовсе откладывая шить„.
   Нет, им не было ясно.
   -- Он жив, но бросил е„! И ей стыдно в этом признаться!  И  придумала  --
"без вести".
   -- А вот в это поверю! в  это  поверю!  --  поддержала  Люда,  хлюпая  за
занавеской.
   -- Значит, она жертвует собой во имя его счастья! -- воскликнула Муза. --
Значит, почему-либо нужно, чтоб она молчала и не выходила замуж!
   -- Тогда чего ей ждать? -- не понимала Оленька.
   -- Да вс„ правильно, молодец Дашка! -- выскочила Люда из-за занавески без
халата, в одной сорочке, голоногая, отчего казалась ещ„ стройней и выше.  --
Заело е„, потому и придумала, что -- святоша, что верна м„ртвому.  Ни  черта
она не жертвует, дрожит она, чтоб кто-нибудь е„ приласкал, да  никто  е„  не
хочет! Вот бывает так, ты  будешь  идти  --  на  тебя  все  на  улице  будут
оглядываться, а она хоть сама прилипай -- а никому не нужна.
   И ушла за занавеску.
   -- А к ней Щагов ходит, -- сказала Эржика, с трудом выговаривая "щ".
   -- Ходит -- это ещ„ ничего не  значит!  --  уверенно  отбивала  невидимая
Люда. -- Надо, чтобы клюнул!
   -- Как это -- "клюнул"? -- не поняла Эржика.
   Рассмеялись.
   -- Нет, вы скажите так, -- гнула Даша сво„. -- Может,  она  ещ„  надеется
отбить мужа у той назад?..
   В дверь раздался тот же условный стук -- "утюга не прячьте, свои".
   Все замолчали. Даша откинула крючок.
   Вошла Надя -- волочащимся шагом, с вытянутым  постарелым  лицом,  как  бы
желая своим видом подтвердить все худшие насмешки Люды. Странно, она даже не
обратилась к присутствующим ни с каким вежливо-приличным словом, не  сказала
"вот и я" или "ну, что тут нового, девочки?".  Она  повесила  шубу  и  молча
прошла к своей кровати.
   Эржика снова читала. Муза опять убрала лицо в ладони.  Оленька  укрепляла
розовые пуговицы на своей кремовой блузке.
   Никто не наш„лся ничего сказать. Желая сгладить неловкость  тишины,  Даша
протянула, будто заканчивая:
   -- Так что, девчата, жизнь -- не роман...
 
   После свидания Наде хотелось видеться только с такими же обреч„нными, как
и она, и говорить только о тех,  кто  сидит  за  реш„ткой.  Она  поехала  из
Лефортова через всю Москву на Красную Пресню к жене  Сологдина  передать  ей
три заветных слова мужа.
   Но Сологдиной она не застала дома (мудрено  было  е„  застать,  если  все
недельные дела для сына и для себя сгруживались ей на воскресенье). Передать
записку через соседей было тоже немыслимо: из слов Сологдиной Надя знала, да
и представляла легко, что соседи враждебны к ней и шпионят.
   И  если  Надя  поднималась  по  крутой,  совсем  т„мной   дн„м   лестнице
возбужд„нная, предвкушая радость разговора с милой женщиной, разделяющей  е„
тайное горе, -- то опускалась она даже не раздосадованная, а разбитая. И как
на фотографической бумаге, положенной  в  бесцветный  и  безобидный  на  вид
проявитель, начинают неумолимо проступать уже содержавшиеся на  ней,  но  до
сих пор неявные очертания, -- так и в душе Нади после  неудачного  захода  к
Сологдиной, стали нагнетаться все те мрачные мысли  и  дурные  предчувствия,
которые зародились ещ„ на свидании, но не сразу дали себя знать.
   Он сказал:  "не  удивляйся,  если  меня  отсюда  увезут,  если  прервутся
письма"...  Он  может  уехать!..  И  даже  эти  свидания,  раз  в   год   --
прекратятся?.. А как же тогда Надя?..
   И что-то о верховьях Ангары...
   И ещ„ -- не стал ли он верить в бога?..  Была  какая-то  фраза...  Тюрьма
искалечит его духовно, увед„т в мистику, в идеализм, приучит  к  покорности.
Характер его изменится, и он верн„тся совсем-совсем незнакомым человеком...
   Но, главное, он угрожающе говорил: "не связывай слишком больших надежд  с
окончанием  моего  срока",  "срок  --  это  условность".  На  свидании  Надя
воскликнула: не верю! не может быть! Но вот ш„л час за часом. Отданная своим
мыслям, она опять пересекла всю Москву, с Красной  Пресни  в  Сокольники,  и
теперь эти мысли неотгонно жалили е„, и нечем было от них защититься.
   Если  тюремный  срок  Глеба  никогда  не  кончится  --  чего  же   ждать?
Справедливо ли это: превратить свою жизнь в приставку  к  жизни  мужа?  Всем
даром существа своего пожертвовать -- для ожидания пустоты?
   Хорошо, хоть у них там нет женщин!..
   Что-то было в сегодняшнем свидании ещ„ не  названное,  не  понятое  --  и
непоправимое...
   И в студенческую столовую она тоже опоздала. Ещ„ этого мелкого  невезенья
не хватало, чтоб довершить е„ отчаяние! Сразу вспомнилось, как два дня назад
е„ оштрафовали на десять рублей за то, что  она  сошла  с  задней  площадки.
Десять рублей сейчас порядочные деньги, это
   -- сто рублей дореформенных.
   На  Стромынке  под  начинающимся  приятным  снежком  стоял  мальчишка   в
нахлобученной фуражке и торговал папиросами "Казбек" вроссыпь. Надя  подошла
и купила у него две папиросы.
   -- А где же -- спичек? -- спросила она сама себя вслух.
   -- На, т„тя, чиркни!  --  охотливо  предложил  мальчишка  и  протянул  ей
коробку. -- За огон„к денег не бер„м!
   Не размышляя, как это выглядит со стороны, Надя  тут  же,  на  улице,  со
второй спички прикурила папиросу криво, с одного боку, отдала коробку и,  не
заходя в дверь  корпуса,  стала  прохаживаться.  Курение  ещ„  не  стало  е„
привычкой, но и не первая это была е„ папироса. Горячий дым причинял ей боль
и отвращение -- и тем отсасывало немного тяжесть от сердца.
   Откурив половину папиросы, Надя бросила е„ и поднялась в 318-ю комнату.
   Тут она брезгливо миновала неубранную кровать Люды и тяжело опустилась на
свою, больше всего желая, чтобы е„ сейчас никто ни о ч„м не спрашивал.
   Она  села  --  и  глаза  е„  оказались  вровень  с  четырьмя  стопами  е„
диссертации на столе -- четырьмя экземплярами на машинке.  И  Надя  невольно
вспомнила  все  бесконечные  мытарства  с  этой   диссертацией   --   как-то
устраиваться с фотокопиями чертежей, первую переделку, вторую, и вот возврат
для третьей.
   А вспомнив,  как  безнад„жно  и  незаконно  просрочена  диссертация,  она
вспомнила и ту секретную спецразработку, которая одна могла дать  ей  сейчас
заработок и покой. Но путь загораживала страшная анкета на восьми страницах.
Сдать е„ в отдел кадров надо было ко вторнику.
   Писать вс„, как  есть  --  значило  быть  выгнанной  к  концу  недели  из
университета, из общежития, из Москвы.
   Или -- тотчас разводиться...
   Как она и решила.
   Но это было и тяжко, и способ долго-хитрый.
   Эржика застелила постель, как могла  (у  не„  это  ещ„  не  очень  хорошо
получалось: и стелиться,  и  стирать,  и  гладить  она  училась  впервые  на
Стромынке, всю прежнюю жизнь такую работу за не„ делала прислуга), накрасила
перед зеркалом не губы, а щ„ки, и ушла заниматься в Ленинку.
   Муза пробовала читать, но чтение у  не„  не  шло.  Она  заметила  мрачную
неподвижность Нади и поглядывала на не„ с беспокойством, не решаясь, однако,
спросить.
   -- Да! -- вспомнила Даша. -- Я сегодня слышала, говорят  "книжных"  денег
за этот год заплатят вдвое больше.
   Оленька встрепенулась:
   -- Шутишь?
   -- Девч„нкам наш декан сказал.
   --  Подожди,  это  сколько  же  будет?  --  Олино  лицо  загорелось   тем
воодушевлением, которое деньги способны принести лишь людям, не привыкшим  и
не жадным к ним. -- Триста да триста -- шестьсот, семьдесят да семьдесят  --
сто сорок, пять да пять... Хо-го? -- вскричала она и захлопала в ладоши.  --
Семьсот пятьдесят!! Вот это да!
   И она чуть запела. У не„ был голосок.
   -- Теперь ты купишь себе полного Соловь„ва!
   -- Ещ„ чего! -- фыркнула Оленька. -- На эти  деньги  можно  сшить  платье
гранатовое,  креп-жоржетовое,  воображаешь?  --  Она  подхватила  края  юбки
кончиками пальцев. -- И двойные воланы?!
   Оленька многим ещ„ не была обзаведена.  Лишь  совсем  недавно,  последний
год, у не„ вернулся к этому интерес.  У  не„  мать  очень  долго  болела,  в
позапрошлом году умерла. С тех  пор  никого-никого  в  живых  у  Оленьки  не
осталось. На отца и на брата они с матерью получили похоронные в одну  и  ту
же неделю сорок второго года. Мать слегла тогда тяжело, и  Оленьке  пришлось
бросить первый курс, год пропустить, работать, потом перевестись на заочное.
   Но   ничего   этого   не   было   сейчас   на   е„    пухленьком    милом
двадцативосьмилетнем  личике.  Напротив,  е„  задевал  тот  вид   застывшего
страдания, с которым, подавляя всех, сидела против не„ на своей койке Надя.
   И Оля спросила:
   -- Что с тобой, Надюша? Ты утром ушла вес„лая. Слова были  сочувственные,
но смысл их был -- раздражение.  Неизвестно,  какими  полутонами  наш  голос
выда„т наше чувство.
   Надя не только распознала это раздражение в голосе соседки. Но и глаза е„
видели, как прямо  перед  ней  Оленька  одевалась,  как  вколола  брошку  --
рубиновый цветочек, в отворот жакета, как душилась.
   И самые эти духи, окружавшие Олю невидимым  облачком  радости,  достигали
Надиных ноздрей воздушной струйкой утраты.
   И ничуть не разгладясь лицом и слова выговаривая, как делая большой труд,
Надя ответила:
   -- Я тебе мешаю? Я порчу тебе настроение?
   Они смотрели друг на друга через диссертационный заваленный стол. Оленька
выпрямилась,  пухленький  подбородок  е„  приобр„л  тв„рдые  очертания.  Она
сказала ч„тко:
   -- Видишь ли, Надя. Я не хотела бы тебя обидеть. Но, как сказал наш общий
друг Аристотель, человек есть животное общественное. И вокруг себя мы  можем
раздавать веселье, а мрак -- не имеем права.
   Надя сидела пригорбившись, уже очень немолода была эта посадка.
   -- А ты не можешь понять, -- тихо, убито выговорила она,  --  как  бывает
тяжело на душе?
   -- Как раз я [очень] могу понять! Тебе тяжело, да, но нельзя  так  любить
себя! Нельзя себя настраивать, что ты одна страдалица в  целом  мире.  Может
быть, другие пережили гораздо больше, чем ты. Задумайся.
   Она не договорила, но  почему,  собственно,  один  пропавший  без  вести,
которого ещ„ можно заменить, ибо муж заменим, -- значил больше,  чем  убитый
отец, и убитый брат, и умершая мать, если этих тр„х  заменить  нам  не  дано
природой?
   Она сказала и ещ„ постояла пряменько, строго глядя на Надю.
   Надя отлично поняла, что Оля говорит о потерях -- своих. Поняла -- но  не
приняла. Потому что ей представлялось так:  непоправима  всякая  смерть,  но
случается она, вс„-таки, однократно. Она сотрясает, но  --  единожды.  Потом
незаметнейшими сдвигами, мало-помалу-помалу она отодвигается  в  прошлое.  И
постепенно освобождаешься от горя. И надеваешь рубиновую  брошку,  душишься,
идешь на свидание.
   Неразмычное же надино горе -- всегда вокруг,  всегда  держит,  оно  --  в
прошлом, в настоящем и в будущем. И как ни мечись, за что ни хватайся --  не
выбиться из его зубов.
   Но чтобы достойно ответить, надо было открыться.  А  тайна  была  слишком
опасна.
   И Надя сдалась, уступила, солгала, кивнула на диссертацию:
   -- Ну, п