его был уп„рт в картину. Кисть и палитру
он держал в опущенных на всю длину руках.
   Услыша осторожные шаги, оглянулся.
   Они встретились глазами, ещ„ продолжая каждый думать о сво„м.
   Художник не был рад посетителю -- он  нуждался  сейчас  в  одиночестве  и
молчании.
   Но более того -- он был  рад  ему.  И,  не  лицемеря  ничуть,  а  даже  с
непомерным восторгом, такая привычка у него была, воскликнул:
   -- Глеб Викентьич?! Милости прошу!
   И гостеприимно разв„л руками с кистью и палитрой.
   Доброта -- обоюдное качество для художника: она питает  его  воображение,
но и разрушает его распорядок.
   Нержин застенчиво замялся на предпоследней  ступеньке.  Он  сказал  почти
ш„потом, будто ещ„ кого-то третьего боялся здесь разбудить:
   -- Нет, нет, Ипполит Михалыч! Я приш„л, если можно?.. помолчать здесь...
   -- Ах, да! ах, да! ну, разумеется! -- так же тихо закивал художник,  быть
может уже по глазам заметив или вспомнив, что Нержин ездил  на  свидание.  И
отступил, как бы раскланиваясь и показывая кистью и палитрой на чурбачок.
   Подобрав полы шинели, которые в лагере он  убер„г  от  обрезания,  Нержин
опустился на чурбак, откинулся к балясинам перил и  --  очень  ему  хотелось
закурить! -- не закурил.
   Художник уставился в то же место картины.
   Замолчали...
   В Нержине приятно-тонко ныло разбуженное чувство к жене.
   Как будто в драгоценной пыльце были те  места  пальцев,  которыми  он  на
прощанье касался е„ рук, шеи, волос.
   Годами жив„шь без того, что отпущено на земле человеку.
   Оставлены тебе: разум (если он вмещается в тебя). Убеждения (если  ты  до
них созрел). И по самое горлышко -- забот об общественном благе. Кажется  --
афинский гражданин, идеал человека.
   А косточки -- нет.
   И одна эта женская любовь, которой ты  лиш„н,  словно  перевешивает  весь
остальной мир.
   И простые слова:
   -- Любишь?
   -- Люблю! А ты? -
   сказанные там взглядами или шевелением губ, теперь наполняют  душу  тихим
праздничным звоном.
   Сейчас Глеб не мог бы представить или  вспомнить  каких-либо  недостатков
жены. Она казалась сплет„нной из одних достоинств. Из верности.
   Жаль, не решился поцеловать  е„  ещ„  в  начале  свидания.  Теперь  этого
поцелуя никак уже не добрать.
   Губы у жены -- развыклые, слабые.  И  как  утомлена!  И  как  затравленно
сказала о разводе.
   Развод перед законом? Без сожаления относился  Глеб  к  разрыву  гербовой
бумажки. Вообще какое дело государству до союза душ? Да и до союза тел?
   Но, довольно побитый жизнью, он знал, что у вещей  и  событий  есть  своя
неумолимая логика. В повседневных действиях людям  никогда  и  не  грезится,
какие совсем обратные последствия вытекут из их  поступков.  Вот  --  Попов,
изобретая радио, думал ли, что готовит всеобщую  балаболку,  громкоговорящую
пытку для мыслящих  одиночек?  Или  немцы:  пропускали  Ленина  для  развала
России, а получили через тридцать лет раскол Германии? Или Аляска. Казалось,
такая оплошность, что продали е„ за бесценок, -- но теперь  советские  танки
не могут идти по  сухопутью  в  Америку!  И  ничтожный  факт  решает  судьбу
планеты.
   Вот и Надя. Разводится, чтоб избежать преследований. А  развед„тся  --  и
сама не заметит, как выйдет замуж.
   Почему-то  от  е„  последнего  помахивания  пальцами  без  кольца  сердце
сжалось, что именно так прощаются навсегда...
   Нержин сидел и сидел в молчании  --  и  избыток  послесвиданной  радости,
который  ещ„  распирал  его   в   автобусе,   постепенно   отлил,   теснимый
трезво-мрачными соображениями. Но тем  самым  уравновесились  его  мысли,  и
опять он стал входить в свою обычную арестантскую шкуру.
   "Тебе ид„т здесь" -- сказала она.
   Ему ид„т быть в тюрьме!
   Это правда.
   По сути вовсе не жаль пяти просиженных лет. Ещ„ даже не отдалясь от  них,
Нержин уже признал их для себя своеродными, необходимыми для его жизни.
   Откуда ж лучше увидеть русскую революцию, чем сквозь реш„тки, вмурованные
ею?
   Или где лучше узнать людей, чем здесь?
   И самого себя?
   От скольких молодых шатаний, от  скольких  бросаний  в  неверную  сторону
оберегла его железная предуказанная единственная тропа тюрьмы!
   Как Спиридон говорит: "Своя воля клад, да черти его стерегут".
   Или вот этот мечтатель, не восприимчивый к насмешкам века, -- что потерял
он, севши в тюрьму? Ну, нельзя бродить с ящиком красок по  Подмосковью.  Ну,
нельзя собирать натюрморты на столе.  Выставки?  Так  он  не  умел  себе  их
[устраивать], и за полсотни лет ни единой  картины  не  выставил  в  хорошем
зале. Деньги за картины? Он не получал их и там.  Дружелюбных  зрителей?  Но
здесь он их собирает как  бы  не  больше.  Мастерскую?  Но  даже  вот  такой
холодной лестничной площадки у  него  на  воле  не  было.  И  жиль„  его,  и
мастерская была там -- узкая длинная  комната,  похожая  на  коридор.  Чтобы
развернуться с работой, он ставил стулья на стулья, а  матрас  закатывал,  и
посетители спрашивали: "Вы переезжаете?" Стол  был  у  них  единственный,  и
когда на н„м разворачивался натюрморт -- до окончания картины  они  с  женой
обедали на стульях.
   В войну не стало масла для красок --  он  брал  пайковое  подсолнечное  и
разводил на н„м. За карточки надо было служить,  его  послали  в  химический
дивизион  рисовать  портреты  отличниц  боевой  и  политической  подготовки.
Заказано было десять таких портретов, но из десяти отличниц он выбрал одну и
изводил е„ долгими сеансами. Однако, рисовал е„ совсем не так, как надо было
командованию -- и никто потом не хотел  брать  этого  портрета,  названного:
"Москва, сорок первый год".
   А сорок первый год на  этом  портрете  --  явился.  Это  была  девушка  в
противоипритном костюме. Медно-рыжие буйные волосы е„ выбрасывались  во  все
стороны из-под пилотки и взволнованным контуром  охватывали  голову.  Голова
была вскинута, безумные глаза видели перед собой что-то ужасное, непрощаемое
что-то. Но не расслаблена по-девически была фигура! Готовые  к  борьбе  руки
держались  за  ремень  противогаза,  а  противоипритный  черно-серый  костюм
ломался  острыми  ж„сткими  складками,  серебристой  полосой  отсвечивал  на
переломленной плоскости -- и виделся как латы рыцарских врем„н. Благородное,
жестокое  и  мстительное  сошлось  и  врезалось  на  лице  этой  решительной
калужской комсомолки, вовсе не красивой, в которой  Кондраш„в-Иванов  увидел
Орлеанскую Деву!
   Очень, кажется, близко это вс„ получилось к "не забудем! не простим!", но
переходило за край, показывало  что-то  уже  не  управляемое  --  и  картины
испугались, не взяли,  не  выставили  ни  разу  нигде,  она  годы  стояла  в
комнат„нке художника, отв„рнутая к стене, и так  достоялась  до  самого  дня
ареста.
   Сын Леонида Андреева Даниил написал роман и  собрал  два  десятка  друзей
послушать его. Литературный четверг  в  стиле  девятнадцатого  века...  Этот
роман обош„лся каждому слушателю в двадцать пять лет  исправительно-трудовых
лагерей. Слушателем  крамольного  романа  был  и  Кондраш„в-Иванов,  правнук
декабриста Кондраш„ва,  приговор„нного  за  восстание  к  двадцати  годам  и
отмеченного  трогательным  приездом  к  нему   в   Сибирь   полюбившей   его
гувернантки-француженки.
   Правда, в лагерь Кондраш„в-Иванов не  попал,  а  прямо  после  того,  как
расписался за приговор ОСО,  привезен  был  в  Марфино  и  поставлен  писать
картины по одной в месяц, как установил для него Фома Гурьянович. Двенадцать
месяцев минувшего года  Кондраш„в  писал  развешенные  сейчас  здесь  и  уже
увезенные картины. И что ж? Имея за спиной пятьдесят лет, а впереди двадцать
пять, он не жил, а летел этот безбурный тюремный год, не  зная,  выпадет  ли
ещ„ второй такой. Он не замечал, чем его  кормили,  во  что  одевали,  когда
пересчитывали его голову в числе других.
   Здесь он лиш„н был встречаться и  беседовать  с  другими  художниками.  И
смотреть картины других. И  по  альбомам  репродукций,  просочившимся  через
таможню, узнавать, как там и куда раст„т западная живопись.
   А куда б она ни росла -- это никак не могло влиять и отношения не имело к
работе Кондраш„ва-Иванова, потому что в магическом  пятиугольнике,  где  вс„
открывалось и создавалось, все пять вершин были заняты раз и  навсегда:  две
вершины -- рисунок и цвет, как мог увидеть только он, две вершины -- мировое
Добро и мировое Зло, а пятая -- сам художник.
   Он не мог живыми ногами вернуться к тем пейзажам, которые когда-то видел,
и не мог руками воссоставить те натюрморты, но ко всем к ним  и  особенно  к
истинным их цветам он прозрел в камерах, полут„мных  от  намордников,  --  и
теперь по памяти писал ненаписанные прежде натюрморты и пейзажи.
   Один из тех натюрмортов в соотношении египетского квадрата, четыре к пяти
(Кондраш„в первейшее значение придавал соотношению сторон)  и  сейчас  висел
рядом с окном Мамурина. В половину  его  площади  тут  располагался  стоймя,
ребром -- ярко-начищенный круглый медный поднос. Это был простой поднос,  но
воспринимался   он   как   доблестно   горящий   щит!    И    стоял    рядом
темно-металлический кувшин, в мелких углубинах ворон„ный  --  не  для  вина,
скорей для свежей воды. А ещ„ по задней стене  спадала  ж„лто-золотая  парча
(всеми  оттенками   ж„лтого   особенно   увлекался   сейчас   Кондраш„в)   и
воспринималась как накидка Невидимого. Что-то было  в  сочетании  этих  тр„х
предметов, что передавало дух мужества и призывало не отступать.
   (Никто из полковников не брал этого натюрморта, настаивая таз переставить
плашмя и на него положить хотя бы разрезанный арбуз.)
   Кондраш„в писал сразу несколько картин,  оставляя  и  возвращаясь  к  ним
вновь. Ни одну из них он не дов„л  до  той  ступени,  которая  да„т  мастеру
ощущение совершенства. Он даже не знал точно, существует ли  такая  ступень.
Он оставлял их тогда, когда уже переставал различать в них  что-либо,  когда
примелькивался его глаз. Он оставлял их тогда, когда с каждым возвратом  вс„
меньшими и меньшими крохами был способен их улучшить  и  даже  замечал,  что
портит, а не исправляет.
   Он оставлял их --  отворачивал  к  стене,  зад„ргивал.  Картины  от  него
отделялись, отдалялись, --  а  когда  он  снова  свеже  взглядывал  на  них,
безнаградно  и  навсегда  отдавая  их  висеть  среди  чванной  роскоши,   --
прощальный восторг пробивал художника. Пусть никто их не увидит  больше,  но
вс„-таки он их написал!
   ... Уже полный  внимания,  Нержин  стал  рассматривать  теперь  последнюю
картину Кондраш„ва.
   Стылый ручей занимал главное в ней место. Куда т„к ручей -- почти  нельзя
было понять: он не т„к вовсе, его поверхность была  готова  взяться  ледком.
Где помельче, в ручье угадывался коричневый оттенок -- это был отсвет  палых
листьев, устлавших дно. Первый снег лежал пятнами на  обоих  бережках,  а  в
вытаинах между ними торчала ж„лкло-коричневая трава. Два куста ветлы росли у
берега, неосязаемо-дымчатые, мокрые от задержавшегося на  них  крупинками  и
тающего снега. Но не тут было главное, а -- в глубине:  густою  грудью  леса
стояли оливково-ч„рные  ели,  в  первом  же  ряду  их  беззащитно  светилась
единственная бер„за. От е„ ж„лтого нежного огня  ещ„  мрачней  и  сплоч„нней
стояла хвойная стража, поднимая острые пики в небо. Небо было в  безнад„жных
пегих клочьях, и в такой же пасмури заходило задушенное солнце, не имея силы
прорваться прямым лучом. Но и не это ещ„ было  главное,  а  --  стылая  вода
устоявшегося   ручья.   Она   имела    налитость,    глубину.    Она    была
свинцово-прозрачная, очень холодная. Она вобрала в себя и держала равновесие
между осенью и зимой. И даже ещ„ какое-то другое равновесие.
   В эту картину сейчас и уставился автор.
   Был неотклонимый закон у творчества, Кондраш„в хорошо и давно  его  знал,
пытался остояться против него, но снова  беспомощно  ему  подчинялся.  Закон
этот был -- что ничто, сделанное им раньше, не имело веса, не шло в сч„т, не
составляло никакой заслуги автора.  Только  то  единственное,  что  писалось
сегодня, только оно было  средоточие  всего  его  жизненного  опыта,  высшей
точкой его способностей и ума, первым пробным камнем его таланта.
   А оно не удавалось!
   Каждое из прежних до того, как удаться, тоже  не  удавалось,  но  прежнее
отчаяние было вс„ забыто, а  теперь  вот  это  единственное  --  первое,  на
котором он учился писать по-настоящему! -- оно не удавалось -- и  вся  жизнь
была прожита зря, и таланта не было никогда никакого!
   Вот эта вода -- она была и налита, и холодна, и глубока, и неподвижна  --
но вс„ это было ничто, если она не передавала высшего синтеза природы. Этого
синтеза -- понимания, успокоения, всесоединения  --  сам  в  себе,  в  своих
крайних чувствах Кондраш„в никогда не находил, но знал и  поклонялся  ему  в
природе. Так вот это высшее успокоение -- передавала его вода  или  нет?  Он
изнывал и отчаивался понять -- передавала или нет?
   -- А вы знаете, Ипполит Михалыч. Я, кажется, начинаю с вами  соглашаться:
все эти места -- Россия.
   -- Не Кавказ? -- быстро обернулся Кондраш„в-Иванов. Очки его не  дрогнули
на носу, как прилитые.
   Этот вопрос, хотя далеко и не первый, тоже был не лиш„н важности.  Многие
с недоумением отходили от пейзажей Кондраш„ва: они казались им не  русскими,
а кавказскими, что ли -- слишком величественными, слишком приподнятыми.
   -- Вполне могут быть такие места в России, --  вс„  уверенней  соглашался
Нержин. Он поднялся с чурбака и прош„лся, рассматривая "Утро необыкновенного
дня" и другие пейзажи.
   -- Ну, разумеется!  ну,  разумеется!  --  волновался  художник  и  крутил
головой. -- Не только могут быть в России -- но и есть! Я бы вас пов„з, если
бы без конвоя! Поймите, публика поддалась Левитану! Вслед  за  Левитаном  мы
привыкли   считать   нашу    русскую    природу    бедненькой,    обиженной,
скромно-приятной. Но если бы наша природа была  только  такая,  --  скажите,
откуда бы  взялись  у  нас  самосжигатели?  стрельцы-бунтари?  П„тр  Первый?
декабристы? народовольцы?
   -- У-у, -- понравилось  Нержину.  --  Это  верно.  Но  вс„-таки,  Ипполит
Михалыч, как хотите, я не понимаю вашей страсти  к  крайним  выражениям.  Ну
вот, изувеченный дуб. Ну почему он обязательно  на  обрыве  скалы?  Под  ним
конечно -- бездна, меньше вы не принимаете. И небо -- не только грозовое, но
оно вообще никогда не знало солнца, такое небо.  И  все  ураганы,  какие  за
двести лет где-нибудь дули -- все тут прошли, и ветви ему закручивали,  и  с
когтями рвали его из скалы. Я знаю, вы шекспирист, вам если злодейство -- то
самое непомерное. Но это устарело, в статистическом  смысле  такие  ситуации
редко кого настигают. Не надо этих больших букв над добром и злом...
   -- Да  это  слышать  невозможно!!  --  разгневался  художник  и  потрясал
длиннючими руками. -- Что устарело?!  Злодейство  устарело???  Да  только  в
нашем веке оно и проявилось впервые, при Шекспире были  телячьи  забавы!  Не
только большие, но пятиэтажные буквы надо над Злом и Добром, и  чтоб  мигали
как маяки! А то мы заблудились в нюансах! Статистически редко? А --  каждого
из нас? А -- сколько нас миллионов?
   -- Вообще-то да... -- покачал головой и Нержин.  --  Если  в  лагере  нам
предлагают отдать остатки совести за двести грамм черняшки... Но это  как-то
беззвучно делается, как-то непоказно...
   Кондраш„в-Иванов ещ„ выпрямился, ещ„ воздвигнулся во всю свою  недюжинную
высоту. Смотрел же он ещ„ вверх и впер„д, как Эгмонт, ведомый на казнь:
   -- Но никогда никакой лагерь не должен сломить душевной силы человека!
   Нержин усмехнулся со злою трезвостью:
   -- Не должен, может быть, -- но сламывает! Вы ещ„ не были в  лагерях,  не
судите. Вы не знаете, как там хрустят  наши  косточки.  Попадают  туда  люди
одни, а выходят -- если выходят -- неузнаваемо другие.  Да  известное  дело,
бытие определяет сознание.
   -- Н-нет!! -- Кондраш„в-Иванов расправил длинные руки, готовый сейчас  же
схватиться с целым миром. -- Нет! Нет! Нет! Да это было бы  унизительно!  Да
для чего тогда  и  жить?  Да  почему  ж  тогда,  ответьте  --  бывают  верны
возлюбленные в разлуке? Ведь бытие требует,  чтоб  они  изменили!  А  почему
бывают разными люди, попавшие в одинаковые условия, хоть и в тот же  лагерь?
Ещ„  неизвестно,  кто  кого  формирует:  жизнь  --  человека   или   сильный
благородный человек -- жизнь!
   Нержин был спокойно уверен в превосходстве своего  житейского  опыта  над
фантастическими представлениями этого нестареющего идеалиста. Но нельзя было
не залюбоваться его возражениями:
   -- В человека от рождения вложена некоторая Сущность! Это как бы --  ядро
человека, это его я! Никакое внешнее бытие не может его  определить!  И  ещ„
каждый человек носит в себе Образ Совершенства, который иногда  затемн„н,  а
иногда так явно выступает! И напоминает ему его рыцарский долг!
   -- Да, и вот ещ„, -- почесал в затылке Нержин, тем временем опять осевший
на чурбак. -- Зачем у вас так часто рыцари и рыцарские  принадлежности?  Мне
кажется, вы переходите меру, хотя  конечно,  Мите  Сологдину  это  нравится.
Девч„нка-зенитчица у вас -- рыцарь, медный поднос у вас -- рыцарский щит...
   -- Ка-ак? -- изумился Кондраш„в. -- Вам это не нравится?  Перехожу  меру!
Ха! ха! ха! -- грандиозным хохотом обгремелся он, и по всей лестнице, как по
скалам, раздалось эхо от его хохота. И как пикою  с  коня  поражая  Нержина,
ткнул в его сторону руку, заостр„нную пальцем: -- А кто  изгнал  рыцарей  из
жизни? Любители денег и торговли! Любители  вакхических  пиров!  А  кого  не
хватает  нашему  веку?  Членов  партий?  Нет,  уважаемый,  --   не   хватает
[рыцарей]!! При рыцарях не было концлагерей! И душегубок не было!
   И вдруг смолк, и со всей конской высоты мягко снизился на корточки  рядом
с гостем и, блеща очками, спросил ш„потом:
   -- Вам -- показать?
   И так всегда кончаются споры с художниками!
   -- Конечно, покажите!
   Кондраш„в, не выпрямляясь  в  рост,  прокрался  кудато  в  угол,  вытащил
маленькое полотенко, набитое на подрамник, и прин„с  его,  держа  к  Нержину
обратной серой стороной.
   -- Вы -- о Парсифале знаете? -- глуховато спросил он.
   -- Что-то связано с Лоэнгрином.
   -- Его отец. Хранитель чаши святого  Грааля.  Мне  представляется  именно
этот момент. Этот момент может быть у каждого человека,  когда  он  внезапно
впервые увидит Образ Совершенства...
   Кондраш„в закрыл глаза, подобрал и закусил губы. Он готовился сам.
   Нержин удивился, почему такое маленькое то, что он сейчас увидит.
   Художник открыл веки:
   -- Это -- только эскиз. Эскиз главной картины моей жизни. Я е„,  наверно,
никогда не напишу. Это то  мгновение,  когда  Парсифаль  впервые  увидел  --
замок! святого!! Грааля!!!
   И он  обернулся  поставить  эскиз  перед  Нержиным  на  мольберт.  И  сам
неотрывно смотрел уже только на этот  эскиз.  И  поднял  вывернутую  руку  к
глазам, как бы заслоняясь от света, идущего [оттуда]. И отступая,  отступая,
чтобы лучше охватить видение, он пошатнулся на первой ступеньке  лестницы  и
едва не грохнулся.
   Картина задумана была по высоте в два раза больше,  чем  по  горизонтали.
Это была клиновидная щель между двумя сдвинутыми горными обрывами. На  обоих
обрывах, справа и слева, чуть вступали в картину  крайние  деревья  леса  --
дремучего, первозданного. И какие-то ползучие папоротники,  какие-то  цепкие
враждебные уродливые кусты прилепились на самых краях  и  даже  на  отвесных
стенах обрывов. Наверху слева, из лесу, светло-серая лошадь вынесла всадника
в шлемовидном  уборе  и  алом  плаще.  Лошадь  не  испугалась  бездны,  лишь
приподняла ногу в несделанном последнем шаге, готовая, по воле  всадника,  и
попятиться и перенестись -- ей по силам и крылато перенестись.
   Но всадник не смотрел на бездну перед лошадью.  Растерянный,  изумл„нный,
он смотрел туда, перед нами вдаль, где  на  вс„  верхнее  пространство  неба
разлилось оранжево-золо