городил узкую комнату, не давая им встретиться.
   -- Да дайте, я хоть за руку! -- возмутился Нержин.
   -- Не положено, -- ответил надзиратель, свою тяж„лую челюсть для  выпуска
слов приспуская лишь несколько.
   Надя  растерянно  улыбнулась,  но  сделала  знак  мужу  не  спорить.  Она
опустилась в подставленное ей кресло, из-под кожаной обивки которого местами
вылезало мочало. В кресле этом пересидело несколько поколений  следователей,
сведших в могилу сотни людей и скоротечно сошедших туда сами.
   --  Ну,  так  поздравляю  тебя!  --  сказала  Надя,   стараясь   казаться
оживл„нной.
   -- Спасибо.
   -- Такое совпадение -- именно сегодня!
   -- Звезда...
   (Они привыкали говорить.)
   Надя делала  усилие,  чтоб  не  чувствовать  взгляда  надзирателя  и  его
давящего присутствия. Глеб старался сидеть так, чтоб  расшатанная  табуретка
не защемляла его.
   Маленький столик подследственного был между мужем и женой.
   -- Чтоб не возвращаться: я там тебе принесла погрызть немного,  хвороста,
знаешь, как мама делает? Прости, что ничего больше.
   -- Глупенькая, и этого не нужно! Вс„ у нас есть.
   -- Ну, хворосту-то нет? А книг ты не велел... Есенина читаешь?
   Лицо Нержина омрачилось. Уже  больше  месяца,  как  был  донос  Шикину  о
Есенине, и тот забрал книгу, утверждая, что Есенин запрещ„н.
   -- Читаю.
   (Всего полчаса, разве можно уходить в подробности!) Хотя в  комнате  было
вовсе не жарко, скорее -- нетоплено, Надя расстегнула и распахнула  воротник
-- ей хотелось показать мужу кроме новой, только в этом году сшитой шубки, о
которой он почему-то молчал, ещ„ и  новую  блузку,  и  чтоб  оранжевый  цвет
блузки оживил е„ лицо, наверно землистое в здешнем тусклом освещении.
   Одним непрерывным переходящим взглядом  Глеб  охватил  жену  --  лицо,  и
горло, и распах на груди. Надя  шевельнулась  под  этим  взглядом  --  самым
важным в свидании, и как бы выдвинулась навстречу ему.
   -- На тебе кофточка новая. Покажи больше.
   -- А шубка? -- состроила она огорч„нную гримаску.
   -- Что шубка?
   -- Шубка -- новая.
   -- Да, в самом деле, -- понял, наконец, Глеб. -- Шуба-то новая! --  И  он
обежал взглядом ч„рные завитушки, не ведая даже, что это -- каракуль, там уж
поддельный или истинный, и будучи последним человеком на земле, кто  мог  бы
отличить пятисотрубл„вую шубу от пятитысячной.
   Она  полусбросила  шубку  теперь.   Он   увидел   е„   шею,   по-прежнему
девически-точ„ную, неширокие слабые плечи, и, под сборками блузки, -- грудь,
уныло опавшую за эти годы.
   И короткая укорная мысль, что у не„  своей  чередой  идут  новые  наряды,
новые знакомства, -- при виде этой уныло опавшей груди  сменилась  жалостью,
что скаты серого тюремного воронка раздавили и е„ жизнь.
   -- Ты -- худенькая, -- с состраданием сказал он.  --  Питайся  лучше.  Не
можешь -- лучше?
   "Я -- некрасивая?" -- спросили е„ глаза.
   "Ты -- вс„ та же чудная!" -- ответили глаза мужа.
   (Хотя эти слова не были запрещены подполковником, но  и  их  нельзя  было
выговорить при чужом...)
   -- Я питаюсь, -- солгала она. -- Просто жизнь беспокойная, д„рганая.
   -- В ч„м же, расскажи.
   -- Нет, ты сперва.
   -- Да я -- что? -- улыбнулся Глеб. -- Я -- ничего.
   -- Ну, видишь... -- начала она со стеснением.
   Надзиратель стоял в полуметре  от  столика  и,  плотный,  бульдоговидный,
сверху вниз смотрел на свидающихся с тем вниманием и презрением, с  каким  у
подъездов изваяния каменных львов смотрят на прохожих.
   Надо  было  найти  недоступный  для  него  верный  тон,   крылатый   язык
полунам„ков. Превосходство ума,  которое  они  легко  ощущали,  должно  было
подсказать им этот тон.
   -- А костюм -- твой? -- перепрыгнула она. Нержин  прижмурился  и  комично
потряс головой.
   -- Где мой? Пот„мкинской функции. На  три  часа.  Сфинкс  пусть  тебя  не
смущает.
   -- Не могу, -- по-детски жалобно, кокетливо вытянула она  губы,  убедясь,
что продолжает нравиться мужу.
   -- Мы привыкли воспринимать это в юмористическом аспекте.
   Надя вспомнила разговор с Герасимович и вздохнула.
   -- А мы -- нет.
   Нержин сделал  попытку  коленями  охватить  колени  жены,  но  неуместная
переводинка в столе, сделанная на такой высоте, чтобы подследственный не мог
выпрямить ног, помешала и этому прикосновению. Столик  покачнулся.  Опираясь
на него локтями, наклонясь ближе к жене, Глеб с досадой сказал:
   -- Вот так -- всюду препоны.
   "Ты -- моя? Моя?" -- спрашивал его взгляд.
   "Я -- та, которую ты любил. Я не стала  хуже,  поверь!"  --  лучились  е„
серые глаза.
   -- А на работе с препонами -- как? Ну, рассказывай же. Значит, ты  уже  в
аспирантах не числишься?
   -- Нет.
   -- Так защитила диссертацию?
   -- Тоже нет.
   -- Как же это может быть?
   -- Вот так... -- И она стала  говорить  быстро-быстро,  испугавшись,  что
много времени уже ушло.  --  Диссертацию  никто  в  три  года  не  защищает.
Продляют, дают дополнительный срок. Например одна аспирантка два года писала
диссертацию "Проблемы общественного питания", а ей тему отменили...
   (Ах, зачем? Это совсем не важно!..)
   -- ... У меня диссертация  готова  и  отпечатана,  но  очень  задерживают
переделки разные...
   [(Борьба с низкопоклонством]- но разве тут объяснишь?..)
   -- ... и потом светокопии, фотографии... Ещ„ как с перепл„том будет -- не
знаю. Очень много хлопот...
   -- Но стипендию тебе платят?
   -- Нет.
   -- На что ж ты жив„шь?!
   -- На зарплату.
   -- Так ты работаешь? Где?
   -- Там же, в университете.
   -- Кем?
   -- Внештатная, призрачная  должность,  понимаешь?  Вообще,  всюду  птичьи
права... У меня и в общежитии птичьи права. Я, собственно...
   Она покосилась на надзирателя. Она собиралась сказать, что в  милиции  е„
давно должны были выписать со Стромынки  и  совершенно  по  ошибке  продлили
прописку ещ„ на полгода. Это могло обнаружиться в любой день! Но  тем  более
нельзя было этого сказать при сержанте МГБ...
   -- ... Я ведь и сегодняшнее свидание получила... это случилось так...
   (Ах, да в полчаса не расскажешь!..)
   -- Подожди, об этом потом. Я хочу спросить -- препон, связанных со  мной,
нет?
   -- И очень ж„сткие, милый... Мне дают... хотят дать спецтему... Я пытаюсь
не взять.
   -- Это как -- спецтему?
   Она вздохнула и покосилась на надзирателя. Его лицо,  настороженное,  как
если б он собирался внезапно  гавкнуть  или  откусить  ей  голову,  нависало
меньше, чем в метре от их лиц.
   Надя развела руками. Надо было объяснить, что даже в  университете  почти
уже не осталось незасекреченных разработок. Засекречивалась вся наука сверху
донизу. Засекречивание же значило: новая, ещ„ более подробная анкета о муже,
о родственниках мужа и о родственниках  этих  родственников.  Если  написать
там: "муж осужд„н по пятьдесят восьмой статье",  то  не  только  работать  в
университете, но и защитить диссертацию  не  дадут.  Если  солгать  --  "муж
пропал без вести", вс„ равно надо будет написать  его  фамилию  --  и  стоит
только проверить по картотеке МВД, и за ложные сведения е„ будут  судить.  И
Надя выбрала третью возможность, но убегая сейчас от  не„  под  внимательным
взором Глеба, стала оживл„нно рассказывать:
   -- Ты знаешь, я -- в университетской самодеятельности. Посылают вс„ время
играть в концертах. Недавно играла в Колонном  зале  в  один  даже  вечер  с
Яковом Заком.
   Глеб улыбнулся и покачал головой, как если б не хотел верить.
   -- В общем, был вечер профсоюзов,  так  случайно  получилось,  --  ну,  а
вс„-таки... И ты знаешь,  смех  какой  --  мо„  лучшее  платье  забраковали,
говорят на сцену нельзя выходить, звонили в театр, привезли другое,  чудное,
до пят.
   -- Поиграла -- и сняли?
   -- У-гм. Вообще, девч„нки меня ругают за то, что я музыкой увлекаюсь. А я
говорю: лучше увлекаться [чем]-нибудь, чем кем-нибудь...
   Это -- не между прочим было, это звонко она сказала, это  --  был  удачно
сформулированный е„  новый  принцип!  --  И  она  выставила  голову,  ожидая
похвалы.
   Нержин смотрел на жену благодарно и беспокойно. Но  этой  похвалы,  этого
подбодрения тут не наш„лся сказать.
   -- Подожди, так насч„т спецтемы...
   Надя сразу потупилась, обвисла головой.
   -- Я хотела тебе сказать... Только ты не принимай этого к сердцу -- nicht
wahr! -- ты когда-то настаивал, чтобы  мы...  развелись...  --  совсем  тихо
закончила она.
   (Это и была та третья возможность, -- одна, дающая  путь  в  жизни!..  --
чтобы в анкете стояло не "разведена", потому что анкета вс„ равно  требовала
фамилию бывшего мужа, и нынешний адрес бывшего  мужа,  и  родителей  бывшего
мужа, и даже [их] годы рождения, занятия и  адрес,  --  а  чтоб  стояло  "не
замужем". А для этого -- провести развод, и тоже таясь, в другом городе.)
   Да, когда-то он настаивал... А сейчас дрогнул. И только тут заметил,  что
обручального кольца, с которым она никогда не  расставалась,  на  е„  пальце
нет.
   -- Да, конечно, -- очень решительно подтвердил он. Этой самой рукою,  без
кольца, Надя втирала ладонь в стол, как бы раскатывала  в  леп„шку  ч„рствое
тесто.
   -- Так вот... ты не будешь против... если... прид„тся...  это  сделать?..
-- Она подняла голову. Е„ глаза расширились. Серая игольчатая радуга е„ глаз
светилась просьбой о прощении и  понимании.  --  Это  --  псевдо,  --  одним
дыханием, без голоса добавила она.
   -- Молодец. Давно пора! -- убежд„нно твердо соглашался Глеб, внутри  себя
не испытывая ни убежд„нности, ни тв„рдости -- отталкивая на  после  свидания
вс„ осмысление происшедшего.
   -- Может быть и не прид„тся! -- умоляюще  говорила  она,  надвигая  снова
шубку на плечи, и в эту минуту выглядела усталой, замученной.  --  Я  --  на
всякий случай, чтобы договориться. Может быть не прид„тся.
   -- Нет, почему же, ты права, молодец, --  затверженно  повторял  Глеб,  а
мыслями переключался уже на то главное, что готовил по списку и  что  теперь
было в пору опрокинуть на не„. -- Важно,  родная,  чтобы  ты  отдавала  себе
ясный отч„т. Не связывай слишком больших надежд с окончанием моего срока!
   Сам Нержин уже вполне был подготовлен и ко второму сроку и к бесконечному
сидению в тюрьме, как это было уже у многих его товарищей. О ч„м нельзя было
никак написать в письме, он должен был высказать сейчас.
   Но на лице Нади появилось боязливое выражение.
   -- Срок -- это условность,  --  объяснял  Глеб  ж„стко  и  быстро,  делая
ударения на словах невпопад, чтобы надзиратель не успевал схватывать. --  Он
может быть повтор„н по спирали. История богата  примерами.  А  если  даже  и
чудом он кончится -- не надо думать, что мы верн„мся с тобой в наш  город  к
нашей прежней жизни. Вообще,  пойми,  уясни,  затверди:  в  страну  прошлого
билеты не продаются. Я вот, например,  больше  всего  жалею,  что  я  --  не
сапожник. Как это необходимо в каком-нибудь та„жном пос„лке, в  красноярской
тайге, в низовьях Ангары! К этой жизни одной только и надо готовиться.
   Цель была достигнута: отставной гангстер  не  шелохался,  успевая  только
моргать вслед проносящимся фразам.
   Но Глеб забыл -- нет, не забыл, он не понимал (как все они не  понимали),
что привыкшим ходить по т„плой серой земле -- нельзя вспарить  над  ледяными
кряжами сразу, нельзя. Он не понимал, что жена продолжала и  теперь,  как  и
вначале, изощр„нно, методично отсчитывать дни и недели его срока.  Для  него
его срок был -- светлая холодная бесконечность, для  не„  же  --  оставалось
двести шестьдесят четыре недели, шестьдесят один месяц, пять лет с небольшим
-- уже гораздо меньше, чем прошло с тех пор, как  он  уш„л  на  войну  и  не
вернулся.
   По мере слов Глеба боязнь на лице Нади перешла в пепельный страх.
   -- Нет, нет! -- скороговоркой воскликнула она. -- Не  говори  мне  этого,
милый! -- (Она уже забыла о  надзирателе,  она  уже  не  стыдилась.)  --  Не
отнимай у меня надежды! Я не хочу этому верить! Я не могу этому  верить!  Да
это просто не может быть!.. Или ты подумал, что я действительно тебя брошу?!
   Е„  верхняя  губа  дрогнула,  лицо  исказилось,  глаза  выражали   только
преданность, одну преданность.
   -- Я верю, я верю, Надюшенька! -- переменился в голосе Глеб. -- Я  так  и
понял.
   Она смолкла и осела после напряжения.
   В раскрытых дверях комнаты стал молодцеватый ч„рный  подполковник,  зорко
осмотрел три головы, сдвинувшиеся вместе, и тихо подозвал надзирателя.
   Гангстер  с  шеей  пикадора  нехотя,  словно  его  отрывали  от   киселя,
отодвинулся и направился к подполковнику. Там, в четыр„х  шагах  от  надиной
спины, они обменялись фразой-двумя, но Глеб за это  время,  приглуша  голос,
успел спросить:
   -- Сологдину, жену -- знаешь?
   Натренированная в таких оборотах, Надя успела перенестись:
   -- Да.
   -- И где жив„т?
   -- Да.
   -- Ему свиданий не дают, скажи ей: он...
   Гангстер вернулся.
   -- ...любит! -- преклоняется! -- боготворит! -- очень раздельно  уже  при
н„м  сказал  Глеб.  Почему-то  именно  при  гангстере  слова  Сологдина   не
показались слишком приподнятыми.
   -- Любит-преклоняется-боготворит, -- с печальным вздохом повторила  Надя.
И пристально посмотрела на мужа. Когда-то наблюд„нного  с  женским  тщанием,
ещ„ по молодости не полным, когда-то как будто известного -- она увидела его
совсем новым, совсем незнакомым.
   -- Тебе -- ид„т, -- грустно кивнула она.
   -- Что -- ид„т?
   -- Вообще. Здесь. Вс„ это. Быть здесь, -- говорила она, маскируя  разными
оттенками голоса, чтоб не уловил надзиратель: этому  человеку  ид„т  быть  в
тюрьме.
   Но такой ореол не приближал его к ней. Отчуждал. Она тоже  оставляла  вс„
узнанное передумать и осмыслить потом, после свидания.  Она  не  знала,  что
выведется изо всего, но опережающим сердцем искала в н„м сейчас -- слабости,
усталости, болезни, мольбы о помощи,
   -- того, для чего женщина могла бы принести остаток своей жизни, прождать
хоть ещ„ вторые десять лет и приехать к нему в тайгу.
   Но он улыбался! Он так же самонадеянно улыбался,  как  тогда  на  Красной
Пресне! Он всегда был полон, никогда не нуждался ни в  чь„м  сочувствии.  На
голой маленькой табуретке ему даже, кажется, и сиделось удобно, он как будто
с удовольствием поглядывал вокруг, собирая и тут материалы для  истории.  Он
выглядел здоровым, глаза его искрились насмешкой над тюремщиками.  Нужна  ли
была ему вообще преданность женщины?
   Впрочем, Надя ещ„ не подумала этого всего.
   А Глеб не догадался, близ какой мысли она проходила.
   -- Пора кончать! -- сказал в дверях Климентьев.
   -- Уже? -- изумилась Надя.
   Глеб собрал лоб, силясь припомнить, что же ещ„ было самого важного в  том
списке "сказать", который он вытвердил наизусть к свиданию.
   -- Да! Не удивляйся, если меня  отсюда  увезут,  далеко,  если  прервутся
письма совсем.
   -- А могут? Куда?? -- вскричала Надя. Такую новость -- и только сейчас!!
   -- Бог знает, -- пожав плечами, как-то значительно произн„с он.
   -- Да ты уж не стал ли верить в бога??!
   (Они ни о ч„м не поговорили!!)
   Глеб улыбнулся:
   -- А почему бы и нет? Паскаль, Ньютон, Эйнштейн...
   -- Кому было сказано -- фамилий не называть! -- гаркнул  надзиратель.  --
Кончаем, кончаем!
   Муж и жена поднялись разом и теперь, уже не рискуя, что свидание отнимут,
Глеб через маленький столик охватил Надю за тонкую шею и в шею  поцеловал  и
впился в мягкие губы, которые совсем забыл. Он не надеялся быть в Москве ещ„
через год, чтоб их ещ„ раз поцеловать. Голос его дрогнул нежностью:
   -- Делай во вс„м, как тебе лучше. А я...
   Не договорил.
   Они смотрелись глаза в глаза.
   -- Ну, что это? что это? Лишаю свидания! -- мычал надзиратель и оттягивал
Нержина за плечо.
   Нержин оторвался.
   -- Да лишай, будь ты неладен, -- еле слышно пробормотал он.
   Надя отступала спиной до двери и одними только пальцами поднятой руки без
кольца помахивала на прощанье мужу.
   И так скрылась за дверным косяком.
 
   Муж и жена Герасимовичи поцеловались.
   Муж был маленького роста, но рядом с женой оказался вровень.
   Надзиратель им попался смирный простой парень. Ему совсем не жалко  было,
чтоб они поцеловались. Его даже  стесняло,  что  он  должен  был  мешать  им
видеться. Он бы отвернулся к стене и так бы простоял полчаса, да  не  тут-то
было: подполковник Климентьев велел все семь дверей из следственных комнат в
коридор  оставить  открытыми,  чтобы  самому  из   коридора   надзирать   за
надзирателями.
   Оно-то и подполковнику было не жалко,  чтобы  свиданцы  поцеловались,  он
знал, что утечки государственной тайны от этого не  произойд„т.  Но  он  сам
остерегался  своих  собственных  надзирателей  и  собственных   заключ„нных:
кой-кто из них состоял на осведомительной службе и  мог  на  Климентьева  же
[капнуть].
   Муж и жена Герасимовичи поцеловались.
   Но поцелуй этот не был из тех, которые сотрясали  их  в  молодости.  Этот
поцелуй, украденный у начальства и у судьбы,  был  поцелуй  без  цвета,  без
вкуса, без  запаха  --  бледный  поцелуй,  каким  может  наградить  умерший,
привидевшийся нам во сне.
   И -- сели, раздел„нные столиком подследственного с покоробленной фанерной
столешницей.
   Этот неуклюжий маленький столик имел  историю  богаче  иной  человеческой
жизни. Многие годы за ним сидели,  рыдали  и  млели  от  ужаса,  боролись  с
опустошающей бессонницей, говорили гордые слова  или  подписывали  маленькие
доносы на ближних арестованные мужчины и женщины. Им обычно не давали в руки
ни карандашей,  ни  перьев  --  разве  только  для  редких  собственноручных
показаний.  Но  и  писавшие  показания  успели  оставить  на   покоробленной
поверхности стола свои метки -- те странные волнистые или угольчатые фигуры,
которые  рисуются  бессознательно  и  таинственным  образом  хранят  в  себе
сокровенные извивы души.
   Герасимович смотрел на жену.
   Первая мысль была -- какая она стала непривлекательная:  глаза  подведены
впалыми ободками, у глаз и губ -- морщины,  кожа  лица  --  дряблая,  Наташа
совсем уже не следила за ней. Шубка была ещ„ довоенная, давно просилась хоть
в перелицовку, мех воротника проредился, пол„г, а платок  --  платок  был  с
незапамятных врем„н, кажется  ещ„  в  Комсомольске-на-Амуре  его  купили  по
ордеру -- и в Ленинграде она ходила в н„м к Невке по воду.
   Но подлую мысль, что жена некрасива, исподнюю мысль существа, Герасимович
подавил.  Перед  ним  была  женщина,  единственная  на  земле,  составлявшая
половину его самого. Перед ним была  женщина,  с  кем  сплеталось  вс„,  что
носила его память. Какая миловидная свежая девушка, но  с  чужой  непонятной
душой, со своими короткими воспоминаниями, поверхностным опытом -- могла  бы
заслонить жену?
   Наташе ещ„ не было восемнадцати лет, когда они познакомились в одном доме
на Средней Подъяческой, у Львиного мостика,  при  встрече  тысяча  девятьсот
тридцатого года. Через шесть дней будет двадцать  лет  с  тех  пор.  Теперь,
обернувшись,  ясно  видно,  что  были  для  России  год  Девятнадцатый   или
Тридцатый. Но всякий Новый год видишь в розовой маске, не представляешь, что
свяжет народная память со звучаньем его числа. Так верили и в Тридцатый.
   А  в  тот-то  год  Герасимовича  первый   раз   и   арестовали.   За   --
[вредительство]...
   Началом своей инженерной работы Илларион Павлович застиг то время,  когда
слово "инженер" равнялось слову "враг"  и  когда  пролетарской  славой  было
подозревать в  инженере  --  вредителя.  А  тут  ещ„  воспитание  заставляло
молодого Герасимовича кому надо и кому не надо предупредительно кланяться  и
говорить "извините, пожалуйста" очень мягким  голосом.  А  на  собраниях  он
лишался голоса совсем и сидел мышкой. Он сам не понимал,  до  чего  он  всех
раздражал.
   Но как ни выкраивали ему дела, едва-едва натянули на пять лет. И на Амуре
сейчас же расконвоировали. И туда  приехала  к  нему  невеста,  чтобы  стать
женой.
   Редкая у них была тогда ночь, чтобы мужу и жене не при