ута
(Наделашин од„рнул), зв„здочка на шапке перекосилась  (Наделашин  поправил),
приветствие отда„т, как баба, -- мудрено  ли,  что  в  дежурство  Наделашина
заключ„нные не заправляют коек?  Незаправленные  же  койки  --  это  опасная
трещина  в  тюремной  дисциплине.  Сегодня  коек  не  заправили,  а   завтра
взбунтуются и на работу не пойдут.
   Затем  подполковник  переш„л  к  приказаниям:  надзирателей,  назначенных
сопровождать  свидание,  собрать  в   третьей   комнате   для   инструктажа.
Заключ„нный Нержин пусть ещ„ постоит в коридоре. Можно идти.
   Наделашин вышел распаренный. Слушая начальство, он  всякий  раз  искренне
сокрушался о справедливости всех упр„ков и указаний и зарекался их нарушать.
Но служба шла, он сталкивался  опять  с  десятками  арестантских  воль,  все
тянули в разные стороны,  каждому  хотелось  какого-то  кусочка  свободы,  и
Наделашин не мог отказать им в этом кусочке, надеясь --  авось,  да  пройд„т
незамеченным.
   Климентьев взял ручку и зачеркнул запись "„лка?" на календаре. Решение он
принял вчера.
   Елок никогда в спецтюрьмах не бывало. Но заключ„нные -- и не раз, и очень
солидные из них, упорно просили в этом году устроить „лку. И Климентьев стал
думать -- а почему бы и в самом деле не разрешить? Ясно было,  что  от  „лки
ничего худого не случится, и пожару не будет --  по  электричеству  все  тут
профессора. Но очень  важно  в  новогодний  вечер,  когда  вольные  служащие
института уедут в Москву веселиться, дать разрядку  и  здесь.  Ему  известно
было,  что  предпраздничные  вечера  --  самые  тяж„лые   для   заключ„нных,
кто-нибудь может решиться на поступок отчаянный, бессмысленный. И он  звонил
вчера  в  Тюремное  Управление,  которому  непосредственно   подчинялся,   и
согласовывал „лку. В инструкциях написано было, что запрещаются  музыкальные
инструменты, но о „лках нигде ничего не нашли, и потому согласия не дали, но
и  прямого  запрета  не  наложили.  Долгая  безупречная   служба   придавала
устойчивость  и  уверенность  действиям  подполковника  Климентьева.  И  ещ„
вечером, на эскалаторе метро, по дороге домой, Климентьев  решил  --  ладно,
пусть „лка будет!
   И, входя в вагон метро, он с удовольствием думал о себе, что ведь по сути
он же умный деловой человек, не канцелярская пробка, и даже добрый  человек,
а заключ„нные никогда этого не оценят и никогда  не  узнают,  кто  не  хотел
разрешить им „лку, а кто разрешил.
   Но самому Климентьеву почему-то хорошо стало от принятого решения. Он  не
спешил втолкнуться в вагон  с  другими  москвичами,  заш„л  последний  перед
смыком дверей и не старался захватить место, а взялся за столбик  и  смотрел
на сво„ мужественное неясно-отсвечивающее изображение в  зеркальном  стекле,
за которым проносилась чернота туннеля и бесконечные трубы с кабелем.  Потом
он перев„л взгляд на молодую женщину, сидящую подле  него.  Она  была  одета
старательно, но недорого: в ч„рной шубе из искусственного каракуля и в такой
же шапочке. На  коленях  у  не„  лежал  туго  набитый  портфель.  Климентьев
посмотрел на не„ и подумал, что у не„ приятное лицо,  только  утомл„нное,  и
необычный для молодых женщин взгляд, лиш„нный интереса к окружающему.
   Как раз в этот момент женщина взглянула в его  сторону,  и  они  смотрели
друг на друга столько, сколько без выражения задерживаются взгляды случайных
попутчиков. И за это время глаза женщины насторожились, как будто  тревожный
неуверенный вопрос  промелькнул  в  них.  Климентьев,  памятливый  по  своей
профессии на лица, при этом узнал женщину и не успел во взгляде скрыть,  что
узнал, она же заметила его колебание и, видно, утвердилась в догадке.
   Это была жена заключ„нного Нержина, Климентьев видел е„  на  свиданиях  в
Таганке.
   Она нахмурилась, отвела глаза и опять взглянула на  Климентьева.  Он  уже
смотрел в туннель, но уголком глаза чувствовал, как она  смотрит.  И  тотчас
она решительно встала и подвинулась к нему, так что он был вынужден опять на
не„ обернуться.
   Она  встала  решительно,  но,  встав,  всю  эту  решительность  потеряла.
Потеряла всю независимость самостоятельной молодой женщины, едущей в  метро,
и так это  выглядело,  будто  она  со  своим  тяж„лым  портфелем  собиралась
уступить место подполковнику. Над ней тяготел  несчастный  жребий  всех  ж„н
политических заключ„нных, то есть ж„н [врагов  народа:]  к  кому  б  они  ни
обращались,  куда  б  ни  приходили,  где  известно  было  их   безудачливое
замужество -- они как бы влачили за собой несмываемый позор мужей, в  глазах
всех они как бы делили  тяжесть  вины  того  ч„рного  злодея,  кому  однажды
неосторожно  вверили  свою  судьбу.  И   женщины   начинали   ощущать   себя
действительно виновными, какими сами [враги народа]- их обтерпевшиеся мужья,
напротив, себя не чувствовали.
   Приблизясь, чтобы пересилить громыхание поезда, женщина спросила:
   -- Товарищ подполковник! Я очень прошу  вас  меня  простить!  Ведь  вы...
начальник моего мужа? Я не ошибаюсь?
   Перед Климентьевым за много лет его службы тюремным офицером  вставало  и
стояло множество всяких женщин, и он не видел ничего  необыкновенного  в  их
зависимом робком виде.  Но  здесь,  в  метро,  хотя  спросила  она  в  очень
осторожной форме, -- на глазах у всех эта просительная фигура женщины  перед
ним выглядела неприлично.
   -- Вы... зачем же встали? Сидите, сидите, -- смущ„нно говорил он, пытаясь
за рукав посадить е„.
   -- Нет, нет, это  не  имеет  значения!  --  отклоняла  женщина,  сама  же
настойчивым, почти  фанатическим  взглядом  смотрела  на  подполковника.  --
Скажите, почему уже целый год нет сви... не могу его увидеть? Когда же можно
будет, скажите?
   Их встреча была таким же совпадением, как  если  бы  песчинкой  за  сорок
шагов попасть в песчинку. Неделю назад из Тюремного  Управления  МГБ  пришло
между другими разрешение зэ-ка Нержину на свидание  с  женой  в  воскресенье
двадцать пятого декабря тысяча девятьсот сорок девятого года в  Лефортовской
тюрьме. Но при этом было примечание, что по адресу "до  востребования",  как
просил заключ„нный, посылать жене извещение о свидании запрещается.
   Нержин  тогда  был  вызван  и  спрошен  об  истинном  адресе   жены.   Он
пробормотал, что не знает. Климентьев,  сам  приученный  тюремными  уставами
никогда не открывать заключ„нным правды, не предполагал искренности и в них.
Нержин, конечно, знал, но не хотел сказать, и ясно было, почему не хотел  --
по  тому  самому,  почему  Тюремное  Управление  не  разрешало  адресов  "до
востребования": извещение о свидании  посылалось  открыткой.  Там  писалось:
"Вам разрешено свидание с вашим мужем в такой-то  тюрьме".  Мало  того,  что
адрес жены регистрировался в МГБ -- министерство  добивалось,  чтобы  меньше
было охотниц получать эти открытки, чтоб о ж„нах врагов народа было известно
всем их соседям, чтобы такие ж„ны были выявлены, изолированы  и  вокруг  них
было бы создано здоровое общественное мнение. Ж„ны именно этого и боялись. А
у жены Нержина и  фамилия  была  другая.  Она  явно  скрывалась  от  МГБ.  И
Климентьев сказал тогда Нержину, что, значит, свидания не будет. И не послал
извещения.
   А сейчас эта женщина при молчаливом внимании окружающих  так  унизительно
встала и стояла перед ним.
   -- Нельзя писать до востребования, -- сказал он с  той  лишь  громкостью,
чтобы за грохотом услышала она одна.
   -- Надо дать адрес.
   -- Но я уезжаю! -- живо изменилось лицо женщины.
   -- Я очень скоро уезжаю, и у меня уже нет постоянного адреса, -- очевидно
лгала она.
   Мысль Климентьева была -- выйти  на  первой  же  остановке,  а  если  она
последует за ним, то в вестибюле, где малолюдней, объяснить, что недопустимы
такие разговоры на внеслужебной почве.
   Жена врага народа как будто даже забыла о  своей  неискупимой  вине!  Она
смотрела  в  глаза  подполковнику  сухим,  горячим,  просящим,   невменяемым
взглядом. Климентьев поразился этому взгляду -- какая сила  приковала  е„  с
таким упорством и с такой безнад„жностью к человеку, которого она годами  не
видит и который только губит всю е„ жизнь?
   -- Мне это очень, очень нужно! -- уверяла  она  с  расширенными  глазами,
ловя колебание в лице Климентьева.
   Климентьев вспомнил о бумаге, лежавшей в сейфе спецтюрьмы. В этой бумаге,
в развитие "Постановления об  укреплении  тыла",  наносился  новый  удар  по
родственникам,  уклоняющимся  от  дачи  адресов.  Бумагу  эту  майор   Мышин
предполагал объявить заключ„нным в понедельник. Эта женщина, если не  завтра
и если не даст адреса, не увидит своего мужа впредь и  может  быть  никогда.
Если же сейчас сказать ей, то формально извещения не посылалось, в книге оно
не регистрировалось, а она как бы сама пришла в Лефортово наугад.
   Поезд сбавлял ход.
   Все эти мысли быстро пронеслись в голове  подполковника  Климентьева.  Он
знал главного врага  заключ„нных  --  это  были  сами  заключ„нные.  И  знал
главного врага всякой женщины -- это была сама эта женщина.  Люди  не  умеют
молчать даже для собственного  спасения.  Уже  бывало  в  его  карьере,  что
проявлял он глупую мягкость, разрешал что-нибудь недозволенное, и  никто  бы
никогда не узнал --  но  те  самые,  кто  пользовались  поблажкой,  сами  же
умудрялись и разболтать о ней.
   Нельзя было проявлять уступчивости и теперь!
   Однако, при смягч„нном грохоте поезда, уже в виду замелькавшего  цветного
мрамора станции, Климентьев сказал женщине:
   -- Свидание вам разрешено. Завтра к десяти часам утра приезжайте... -- он
не сказал "в Лефортовскую тюрьму", ибо пассажиры уже подходили  к  дверям  и
были рядом, -- Лефортовский вал -- знаете?
   -- Знаю, знаю, -- радостно закивала женщина.
   И откуда-то в е„ глазах, только что сухих, уже было полно слез.
   Оберегаясь этих слез, благодарностей и иной всякой  болтовни,  Климентьев
вышел на перрон, чтобы пересесть в следующий поезд.
   Он сам удивлялся и досадовал, что так сказал.
   Подполковник оставил Нержина дожидаться  в  коридоре  штаба  тюрьмы,  ибо
вообще Нержин был арестант дерзкий и всегда доискивался законов.
   Расч„т подполковника был верен: долго  простояв  в  коридоре,  Нержин  не
только обезнад„жился получить свидание, но и,  привыкший  ко  всяким  бедам,
ждал чего-нибудь нового плохого.
   Тем более он был пораж„н, что через час  едет  на  свидание.  По  кодексу
высокой арестантской этики, им самим  среди  всех  насаждаемому,  надо  было
ничуть не выказать радости, ни даже удовлетворения, а равнодушно уточнить, к
какому часу быть готовым -- и уйти. Такое поведение он  считал  необходимым,
чтобы начальство меньше понимало душу арестанта и не знало  бы  меры  своего
воздействия. Но переход был столь резок, радость -- так велика,  что  Нержин
не удержался, осветился и от сердца поблагодарил подполковника.
   Напротив, подполковник не дрогнул в лице.
   И  тут  же  пош„л  инструктировать  надзирателей,   едущих   сопровождать
свидание.
   В инструктаж входили: напоминание о важности  и  сугубой  секретности  их
объекта; разъяснение о закоренелости  государственных  преступников,  едущих
сегодня  на  свидание;  об  их  единственном  упрямом  замысле  использовать
нынешнее свидание для передачи доступных им государственных тайн через своих
ж„н -- непосредственно в Соедин„нные Штаты Америки. (Сами  надзиратели  даже
приблизительно не ведали, что разрабатывается в стенах лабораторий, и в  них
легко вселялся священный ужас, что клочок бумажки, переданный отсюда,  может
погубить всю страну.) Далее следовал перечень основных возможных тайников  в
одежде, в обуви и при„мов их обнаружения (одежда, впрочем, выдавалась за час
до свидания -- особая, показная). Пут„м собеседования уточнялось,  насколько
прочно  усвоена  инструкция  об  обыске;  наконец,  прорабатывались   разные
примеры, какой оборот может принять разговор свидающихся, как вслушиваться в
него и прерывать все темы, кроме лично-семейных.
   Подполковник Климентьев знал устав и любил порядок.
 
   Нержин,  едва  не  сбив  с  ног  в  полут„мном  коридоре  штаба  младшину
Наделашина, побежал в общежитие тюрьмы. Вс„ так  же  болталось  на  его  шее
из-под телогрейки короткое вафельное полотенце.
   По удивительному свойству человека вс„ мгновенно преобразилось в Нержине.
Ещ„ пять минут назад, когда он стоял в коридоре и  ожидал  вызова,  вся  его
тридцатилетняя  жизнь  представлялась  ему  бессмысленной  удручающей  цепью
неудач, из которых он не имел сил выбарахтаться. И главные  из  этих  неудач
были -- вскоре после женитьбы уход на войну, и потом  арест,  и  многолетняя
разлука с  женой.  Их  любовь  ясно  виделась  ему  роковой,  обреч„нной  на
растоптание.
   Но вот ему было объявлено свидание сегодня к полудню -- и в новом  солнце
предстала  ему  тридцатилетняя  жизнь:  жизнь,  натянутая  тетивой;   жизнь,
осмысленная в мелком и в крупном; жизнь от одной дерзкой удачи к другой, где
самыми неожиданными ступеньками к цели  были  уход  на  войну,  и  арест,  и
многолетняя разлука с женой. Со стороны по видимости несчастливый, Глеб  был
тайно счастлив в этом несчастьи. Он испивал его, как родник, он вызнавал тут
тех людей и те события, о которых на Земле больше нигде нельзя было  узнать,
и уж конечно не в покойной сытой замкнутости домашнего  очага.  С  молодости
больше всего боялся  Глеб  погрязнуть  в  повседневной  жизни.  Как  говорит
пословица: не море топит, а лужа.
   А к жене он верн„тся! Ведь связь их душ непрерывна!  Свидание!  Именно  в
день рождения! Именно после  вчерашнего  разговора  с  Антоном!  Больше  ему
никогда здесь  не  дадут  свидания,  но  сегодня  оно  важнее  всего!  Мысли
вспыхивали и проносились огненными стрелами: об э'том не  забыть!  об  э'том
сказать! об э'том! ещ„ об э'том!
   Он вбежал в  полукруглую  камеру,  где  арестанты  сновали,  шумели,  кто
возвращался с завтрака, кто только ш„л умываться, а Валентуля сидел в  одном
белье, сбросив одеяло, и рассказывал, размахивая руками и  хохоча,  о  сво„м
разговоре  с  ночным  начальником,  оказавшимся,   как   потом   выяснилось,
министром! Надо и Валентулю послушать! -- была та изумительная минута жизни,
когда изнутри разрывает поющую клетку р„бер, когда, кажется, ста  лет  мало,
чтобы вс„ переделать. Но нельзя было  пропустить  и  завтрака:  арестантская
судьба далеко не всегда дарит такое событие как завтрак. К тому  же  рассказ
Валентули подходил к бесславному концу: комната произнесла ему приговор, что
он -- деш„вка и мелкота, раз не  высказал  Абакумову  насущных  арестантских
нужд. Теперь он вырывался и визжал,  но  человек  пять  палачей-добровольцев
стащили с него кальсоны и под общее улюлюканье,  вой  и  хохот  прогнали  по
комнате, нажаривая ремнями и поливая горячим чаем из ложек.
   На нижней койке лучевого прохода к центральному окну, под койкой  Нержина
и против опустевшей койки Валентули, пил свой утренний чай Андрей  Андреевич
Потапов. Наблюдая за общей забавой, он смеялся до  слез  и  вытирал  их  под
очками. Кровать Потапова была ещ„ при подъ„ме  застелена  в  форме  ж„сткого
прямоугольного параллелепипеда. Хлеб к чаю он маслил очень тонким слоем:  он
не прикупал ничего в тюремном  ларьке,  отсылая  все  зарабатываемые  деньги
своей "старухе". (Платили же ему по масштабам шарашки много -- сто пятьдесят
рублей в месяц,  в  три  раза  меньше  вольной  уборщицы,  так  как  был  он
незаменимым специалистом и на хорошем счету у начальства.)
   Нержин на ходу снял телогрейку, зашвырнул е„ к себе  наверх,  на  ещ„  не
стеленную постель, и, приветствуя Потапова, но  не  дослышивая  его  ответа,
убежал завтракать.
   Потапов был тот самый инженер, который признал на следствии,  подписал  в
протоколе, подтвердил на суде, что он лично продал немцам и притом  задешево
первенец  сталинских  пятилеток  ДнепроГЭС,  правда  --  уже  во  взорванном
состоянии. И за это невообразимое, не имеющее себе равных злодейство, только
по милости гуманного трибунала,  Потапов  был  наказан  всего  лишь  десятью
годами  заключения  и  пятью  годами  последующего  лишения  прав,  что   на
арестантском языке называлось "десять и пять [по рогам] ".
   Никому, кто знал Потапова в юности, а тем более ему самому, не  могло  бы
пригрезиться, что, когда ему стукнет сорок лет,  его  посадят  в  тюрьму  за
политику. Друзья Потапова справедливо называли его роботом.  Жизнь  Потапова
была -- только работа; даже тр„хдневные праздники томили его,  а  отпуск  он
взял за всю жизнь один раз -- когда женился. В остальные годы не находилось,
кем его заменить, и он охотно от отпуска отказывался. Становилось ли худо  с
хлебом, с овощами или с сахаром -- он мало замечал эти внешние  события:  он
сверлил в поясе ещ„ одну  дырочку,  затягивался  потуже  и  продолжал  бодро
заниматься единственным, что было  интересного  в  мире  --  высоковольтными
передачами. Он, кроме шуток, очень смутно представлял себе других, остальных
людей, которые занимались не высоковольтными передачами. Тех же, кто  вообще
руками ничего не создавал, а только кричал на собраниях или писал в газетах,
Потапов и за людей  не  считал.  Он  заведовал  всеми  электроизмерительными
работами на Днепрострое, и на Днепрострое женился, и жизнь жены, как и  свою
жизнь, отдал в ненасытный кост„р пятилеток.
   В сорок первом году они уже строили другую станцию. У Потапова была броня
от армии. Но узнав, что ДнепроГЭС, творение их молодости, взорван, он сказал
жене:
   -- Катя! А ведь надо идти.
   И она ответила:
   -- Да, Андрюша, иди!
   И Потапов пош„л -- в очках минус три диоптрии, с перекрученным поясом,  в
складчато-сморщенной гимнаст„рке и с кобурой пустой, хотя носил один кубик в
петлице -- на втором году хорошо подготовленной войны ещ„ не хватало  оружия
для офицеров. Под Касторной, в дыму от горящей ржи и  в  июльском  зное,  он
попал в плен. Из плена бежал, но, не добравшись до своих, второй раз  попал.
И убежал во второй раз, но в чистом поле на него опустился парашютный десант
-- и так попал он в третий раз.
   Он прош„л каннибальские лагеря Новоград-Волынска и  Ченстохова,  где  ели
кору с деревьев, траву и умерших товарищей. Из  такого  лагеря  немцы  вдруг
взяли его и привезли в Берлин, и там  человек  (  "вежливый,  но  сволочь"),
прекрасно говоривший по-русски, спросил, можно ли верить, что он  тот  самый
днепростроевский инженер Потапов. Может ли он в доказательство начертить, ну
скажем, схему включения тамошнего генератора?
   Схема эта когда-то была распубликована, и Потапов, не колеблясь, начертил
е„. Об этом он  сам  же  потом  и  рассказал,  мог  и  не  рассказывать,  на
следствии.
   Это и называлось в его деле -- выдачей тайны ДнепроГЭСа.
   Однако,  в  дело  не  было  включено  дальнейшее:  неизвестный   русский,
удостоверив  таким  образом  личность  Потапова,  предложил  ему   подписать
добровольное изъявление готовности восстанавливать  ДнепроГЭС  --  и  тотчас
получить освобождение из лагеря,  продуктовые  карточки,  деньги  и  любимую
работу.
   Над этим  заманчивым  подложенным  ему  листом  тяж„лая  дума  прошла  по
многоморщинному лицу робота. И не бия себя в грудь, и не  выкрикивая  гордых
слов, никак не претендуя стать посмертно героем Советского Союза, -- Потапов
своим южным говорком скромно ответил:
   -- Вы ж понимаете, я ведь присягу подписывал. А если это подпишу -- вроде
противоречие, а?
   Так мягко, не театрально, Потапов предпоч„л смерть благополучию.
   -- Что ж, я уважаю ваши  убеждения,  --  ответил  неизвестный  русский  и
вернул Потапова в каннибальский лагерь.
   Вот за это самое советский трибунал Потапова уже не судил  и  дал  только
десять лет.
   Инженер Маркушев, наоборот, такое изъявление подписал и пош„л работать  к
немцам -- и ему тоже трибунал дал десять лет.
   Это был почерк Сталина! -- то слепородное уравнивание  друзей  и  врагов,
которое выделяло его изо всей человеческой истории!
   И ещ„ за  то  не  судил  трибунал  Потапова,  ч