не выдали  им
заказанного чертежа двух кронштейнов. Подполковник не был грубый человек  и,
поморщась, только сказал:
   -- Дмитрий Алексаныч, неужели такая сложность? Заказано было в четверг.
   Сологдин подтянулся:
   -- Виноват. Я уже кончаю их. Через час будут готовы.
   Он ещ„ их не начинал, но нельзя же было признаться, что там  всей  работы
ему на час.
 
   Поначалу в жизни марфинских вольных имел большое принципиальное  значение
профсоюз.
   Кому  неизвестен   этот   рычаг   социалистического   производства?   Кто
благороднее профсоюзов мог попросить правительство об удлинении рабочего дня
и недели? о повышении норм выработки и снижении оплаты за труд?  Не  было  у
горожан пищи или не было у них жилищ (часто -- ни того, ни другого)  --  кто
приходил на помощь, как не профсоюз, разрешая своим членам по выходным  дням
копать коллективные огороды и в часы досуга строить государственные дома?  И
все завоевания революции и вс„  прочнеющее  положение  начальства  зиждилось
тоже  на  профсоюзах.  Никто  лучше  общего  профсоюзного  собрания  не  мог
потребовать  от  администрации  изгнания  своего  сослуживца,  жалобщика   и
искателя справедливости, которого администрация  не  смела  уволить  в  иной
форме.  Ничья  подпись  на  актах  о  списании  имущества,   негодного   для
государственного использования, но ещ„ годного в домашнем быту директора, не
была так  кристально-наивна,  как  подпись  председателя  месткома.  А  жили
профсоюзы  на  свои  средства  --  на  тот  тридцатый  процент  из  зарплаты
трудящихся, который государство вс„ равно не могло удержать  сверх  двадцати
девяти процентов займовых и налоговых удержаний.
   И в большом и в малом профсоюзы воистину становились повседневной  школой
коммунизма.
   И тем не менее в Марфино  профсоюз  отменили.  Это  так  случилось:  один
высокопоставленный товарищ из московского  горкома  партии  узнал  и  только
ахнул: "Да вы что? -- и даже не добавил "товарищи".  --  Да  это  троцкизмом
пахнет! Марфино -- воинская часть, какой такой профсоюз?"
   И в тот же день профсоюз в Марфине был упраздн„н.  Но  это  нисколько  не
потрясло основ марфинской жизни! Только ещ„  возросло  и  возросло  значение
организации партийной, бывшее немалым и прежде. И в обкоме  партии  признали
необходимым иметь в Марфине освобожд„нного секретаря.  Просмотрев  несколько
анкет, представленных отделом кадров, бюро обкома постановило  рекомендовать
на эту должность
 
   Степанова Бориса Сергеевича, 1900 года рождения,  уроженца  села  Лупачи,
Бобровского уезда, социальное происхождение -- из батраков, после  революции
--  сельский  милиционер,  профессии  не  имеет,  социальное  положение   --
служащий, образование -- 4 класса и двухгодичная партшкола,  член  партии  с
1921 года, на партийной работе -- с 1923 года, колебаний в проведении  линии
партии не было, в оппозициях не участвовал, в войсках  и  учреждениях  белых
правительств не служил, в революционном и партизанском движении  участия  не
принимал, под оккупацией не был, за границей не был, иностранных  языков  не
знает, языков народностей СССР не знает,  имеет  контузию  в  голову,  орден
"Красной Звезды" и медаль "За победу в Отечественной войне над Германией".
 
   В те  дни,  когда  обком  рекомендовал  Степанова,  сам  он  находился  в
Волоколамском районе агитатором на уборочной. Используя каждую минуту отдыха
колхозников на полевом стане, садились ли они обедать или  просто  покурить,
он тотчас собирал их (а вечерами ещ„ созывал  и  в  правление)  и  неустанно
разъяснял им в свете всепобеждающего  учения  Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина
важность того, чтобы земля каждый год засевалась и притом  доброкачественным
зерном;  чтобы  посеянное  зерно  было  выращено  в  количестве,  желательно
большем, чем посеяно; чтобы затем оно было убрано без потерь и хищений и как
можно быстрее сдано государству. Не зная  отдыху,  он  тут  же  переходил  к
трактористам и объяснял им в свете вс„ того же бессмертного учения  важность
экономии горючего, бережного отношения  к  материальной  части,  совершенную
недопустимость простоев, а также нехотя  отвечал  на  их  вопросы  о  плохом
качестве ремонта и отсутствии спецодежды.
   Тем временем общее собрание парторганизации Марфина горячо присоединилось
к рекомендации обкома и единодушно  избрало  Степанова  своим  освобожд„нным
секретар„м, так и не повидав его. В те же  дни  агитатором  в  Волоколамский
район был  послан  некий  кооперативный  работник,  снятый  за  воровство  в
Егорьевском  районе,  а  в  Марфине  Степанову  обставили  кабинет  рядом  с
кабинетом оперуполномоченного -- и он приступил к руководству.
   Руководство он начал  с  принятия  дел  от  прежнего,  не  освобожд„нного
секретаря. Прежним секретар„м был лейтенант Клыкач„в. Клыкач„в был  сухопар,
как борзая, очень подвижен и не знал  отдыха.  Он  успевал  и  руководить  в
лаборатории   дешифрирования,   и   контролировать    криптографическую    и
статистическую группы, и вести комсомольский семинар, и быть  душой  "группы
молодых", и сверх всего быть секретар„м парткома. И хотя начальство называло
его требовательным,  а  подчин„нные  --  въедливым,  новый  секретарь  сразу
заподозрил, что партийные дела в марфинском институте окажутся  запущенными.
Ибо партийная работа требует всего человека без остатка.
   Так и оказалось. Начался при„м дел. Он длился неделю. Не выйдя ни разу из
кабинета, Степанов просмотрел все до единой бумаги, каждого  партийца  узнав
сперва по личному делу, а лишь позже -- в натуре. Клыкач„в  почувствовал  на
себе нел„гкую руку нового секретаря.
   Упущение вскрывалось за упущением. Не говоря  уже  о  неполноте  анкетных
данных,  неполноте  подбора  справок  в  личных  делах,  не  говоря  уже  об
отсутствии разв„рнутых  характеристик  на  каждого  члена  и  кандидата,  --
наблюдалось по отношению ко всем мероприятиям  общее  порочное  направление:
проводить их, но  не  фиксировать  документально,  отчего  сами  мероприятия
становились как бы призрачными.
   -- Но кто же поверит? Кто же поверит  вам  теперь,  что  мероприятия  эти
действительно проводились?! -- возглашал Степанов, держа  руку  с  дымящейся
папиросой над лысой головой.
   И он терпеливо разъяснял Клыкач„ву,  что  вс„  это  сделано  [на  бумаге]
(потому что -- только на словесных уверениях), а не [на деле] (то есть не на
бумаге, не в виде протоколов).
   Например, что толку, что физкультурники института (речь шла,  разумеется,
не о заключ„нных) каждый обеденный перерыв режутся  в  волейбол  (даже  имея
манеру прихватывать часть рабочего времени)? Может быть  это  и  так.  Может
быть они действительно играют. Но ни мы  с  вами,  ни  любые  поверяющие  не
станут же выходить во двор и смотреть, прыгает ли там мяч. А почему  бы  тем
же волейболистам, сыграв столько игр, приобретя столько опыта, -- почему  не
поделиться этим опытом в специальной физкультурной стенгазете "Красный  мяч"
или, скажем, "Честь динамовца"? Если бы  затем  Клыкач„в  такую  стенгазетку
аккуратненько снял бы со стеночки и приобщил к партийной документации --  ни
у какой инспекции никогда не закралось бы сомнение в  том,  что  мероприятие
"игра в волейбол" реально проводилась и руководила им партия. А в  настоящее
время кто же поверит Клыкач„ву на слово?
   И так во вс„м, так во вс„м. "Слова  к  делу  не  подошь„шь!"  --  с  этой
глубокомысленной пословицей Степанов вступил в должность.
   Как кс„ндз бы не поверил,  что  можно  солгать  в  исповедальне,  --  так
Степанову  не  приходило  в  голову,  что  можно  солгать  и  в   письменной
документации.
   Однако, сухопарый Клыкач„в с постоянною запышкою боков не стал спорить со
Степановым, но открыто благодарно соглашался  с  ним  и  учился  у  него.  И
Степанов быстро помягчел к Клыкач„ву, проявляя тем самым, что он человек  не
злой. Он со вниманием выслушал опасения Клыкач„ва о том, что во главе такого
важного секретного института  стоит  инженер-полковник  Яконов,  человек  не
только с шаткими анкетными данными, но попросту [не наш] человек. Степанов и
сам предельно насторожился. Клыкач„ва же он сделал своей правой рукой, велел
заходить в партком почаще и благодушно поучал  его  из  сокровищницы  своего
партийного опыта.
   Так  Клыкач„в  скорее  и  ближе  всех  узнал  нового  парторга.   С   его
язвительного языка  "молодые"  стали  звать  парторга  "Пастух".  Но  именно
благодаря Клыкач„ву отношения с Пастухом у "молодых" сложились неплохие. Они
быстро поняли, что им гораздо удобнее  иметь  парторгом  не  открыто  своего
человека, а постороннего беспристрастного законника.
   А Степанов был законник! Если ему  говорили,  что  кого-то  жаль,  что  к
кому-то не надо проявлять всей строгости закона, но  проявить  снисхождение,
-- борозда боли прорезала лоб  Степанова,  увышенный  отсутствием  волос  на
темени, плечи же Степанова сутулились, как бы ещ„ под  новой  тяжестью.  Но,
сжигаемый пламенным убеждением, он находил в себе силы распрямиться и  резко
повернуться к одному и к другому собеседнику, отчего беленькие квадратики --
отражения окон, метались на свинцовых ст„клах его очков:
   -- Товарищи! Товарищи! Что я слышу? Да как  у  вас  поворачивается  язык?
Запомните: поддерживай закон всегда! поддерживай закон, как бы тебе ни  было
тяжело!! поддерживай закон из последних сил!! -- и только так, и только этим
ты в действительности поможешь тому, ради  кого  собирался  закон  нарушить!
Потому что закон именно так составлен, чтобы служить обществу и человеку,  а
мы этого часто не понимаем и по слепости хотим закон обойти!
   Со своей стороны и Степанов был доволен  "молодыми"  с  их  тяготением  к
партийным собраниям и партийной критике. В них он видел ядро того  здорового
коллектива, который он  старался  создавать  на  каждом  новом  месте  своей
работы. Если коллектив не открывал руководству нарушителей закона  из  своей
среды, если коллектив отмалчивался на собраниях -- такой коллектив  Степанов
с полным  основанием  считал  нездоровым.  Если  же  коллектив  всем  скопом
набрасывался на одного своего члена и  именно  на  того,  на  кого  указывал
партком, -- такой коллектив по понятиям людей и выше Степанова был здоровый.
   У Степанова много было таких установившихся понятий, с которых сойти  ему
было невозможно. Например, он не представлял себе собрания  без  принятия  в
его  конце  громовой  резолюции,  бичующей  отдельных  членов  коллектива  и
мобилизующей весь коллектив на новые производственные  победы.  Особенно  он
любил  за  это  "открытые"  партсобрания,  куда  в  добровольно-обязательном
порядке являлись и все беспартийные, и где можно  было  вдребезги  разносить
их,  они  же  не  имели  права  защищаться  и  голосовать.  Если  же   перед
голосованием раздавались обиженные или даже возмущ„нные  голоса:  "Что  это?
Собрание? Или суд?",
   -- Позвольте, товарищи, позвольте! -- властно  прерывал  Степанов  любого
выступавшего или даже председателя собрания. Дрожащей рукой наскоро  высыпав
в рот порошок (после контузии у него жестоко разбаливалась голова от всякого
волнения, а волновался он всегда, если нападали  на  партийную  истину),  он
выходил на середину комнаты под самый свет верхних ламп, так что видны  были
крупные капли пота на его высоком лысом темени, -- вы  что  же,  получается,
против критики и самокритики? -- И решительно  размахивая  кулаком,  как  бы
заколачивая свои мысли в головы слушателям, разъяснял: --  Самокритика  есть
высший движущий закон советского общества, главный двигатель его  прогресса!
Пора понять, что когда мы критикуем наших членов коллектива, то не для того,
чтобы отдать их под суд, но чтобы держать каждого работника каждую минуту  в
постоянном творческом напряжении! И тут не может быть двух мнений, товарищи!
Конечно, не всякая  критика  нам  нужна,  это  верно!  Нам  нужна  [деловая]
критика, то есть, критика, не затрагивающая испытанных  руководящих  кадров!
Не будем смешивать свободу критики со свободой мелкобуржуазного анархизма!
   И отойдя к графину с водой, глотал ещ„ один порошок.
   Так торжествовала генеральная линия партии. И всегда случалось, что  весь
здоровый коллектив,  включая  и  тех  членов,  кого  бичевала  и  уничтожала
резолюция ("преступно-халатное отношение к работе", "граничащее с  саботажем
невыполнение сроков") -- единогласно голосовал за резолюцию.
   Иногда даже сходилось так, что Степанов, любящий резолюции разработанные,
разв„рнутые, Степанов,  счастливым  образом  всегда  заранее  знающий  смысл
ожидаемых выступлений и окончательное мнение собрания, не  успевал,  однако,
впопыхах, целиком составить резолюцию [до] собрания. Тогда после  объявления
председательствующего:
   -- Слово для оглашения  проекта  резолюции  имеет  товарищ  Степанов!  --
освобожд„нный секретарь вытирал пот со лба и с лысины и говорил так:
   -- Товарищи! Я был очень занят, и поэтому в проекте  резолюции  не  успел
уточнить некоторых обстоятельств, фамилий и фактов,
   или:
   -- Товарищи! Меня вызывали в Управление, и сегодня  проекта  резолюции  я
ещ„ не написал, и в обоих случаях:
   -- Прошу поэтому голосовать резолюцию е [целом], а завтра на досуге я  е„
[подработаю].
   И марфинский коллектив оказывался  настолько  здоровым,  что  без  ропота
поднимал руки, так и не  зная  (и  не  узная),  кого  именно  будут  в  этой
резолюции поносить, кого превозносить.
   Очень укрепляло положение нового парторга ещ„  и  то,  что  он  не  ведал
слабостей интимных отношений. Все уважительно  звали  его  "Борис  Сергеич".
Принимая  это  как  должное,  он,  однако,  никого  на   вс„м   объекте   по
имени-отчеству не  звал,  и  даже  в  азарте  настольного  биллиарда,  сукно
которого неизменно зеленело в комнате парткома, восклицал:
   -- Выставляй шара, товарищ Шикин!
   -- От борта, товарищ Клыкач„в!
   Вообще, Степанов не любил, чтобы люди  взывали  к  его  высшим  и  лучшим
побуждениям. Одновременно и сам он к подобным побуждениям в людях не взывал.
Поэтому,  едва  почувствовав  в  коллективе  какое-то   неудовольствие   или
сопротивление своим мероприятиям, он не разглагольствовал,  не  убеждал,  но
брал  большой  чистый  лист  бумаги,  крупно  писал  вверху:   "Предлагается
нижепоименованным товарищам к такому-то  сроку  выполнить  то-то  и  то-то",
затем графил по форме: № по порядку, фамилия,  расписка  в  извещении  --  и
давал секретарше обойти с листом.  Указанные  товарищи  читали,  как  угодно
расплескивали сво„ ожесточение над белым равнодушным листом, но не могли  не
расписаться -- а расписавшись, не могли не выполнить.
   Был Степанов секретар„м [освобожд„нным] также и от сомнений  и  блужданий
во тьме. Довольно  было  объявить  по  радио,  что  нет  больше  героической
Югославии, а есть клика Тито, как уже через пять  минут  Степанов  разъяснял
решение Коминформа с таким настоянием, с такой убежд„нностью,  будто  годами
вынашивал его  в  себе  сам.  Если  же  кто-нибудь  робко  обращал  внимание
Степанова на противуречие инструкций  сегодняшних  и  вчерашних,  на  плохое
снабжение  института,  на  низкое  качество  отечественной  аппаратуры   или
трудности с жиль„м, -- освобожд„нный секретарь даже  улыбался,  и  очки  его
светлели, ибо знали то словечко, которое он скажет сейчас:
   -- Ну, что ж поделать, товарищи. Это  --  ведомственная  неразбериха.  Но
прогресс и в этом вопросе несомненен, вы не станете спорить!
   Вс„ же некоторые человеческие слабости были присущи  и  Степанову,  но  в
очень ограниченных размерах. Так, ему  нравилось,  когда  высшее  начальство
хвалило его и когда рядовые партийцы восхищались его  опытностью.  Нравилось
потому, что это было справедливо.
   Ещ„ он пил водку -- но только если его угощали или выставляли на столы, и
всякий раз жаловался при этом, что водка смертельна вредна его здоровью.  По
этой причине сам он е„ никогда не покупал и никого не угощал. Вот,  пожалуй,
были и все его недостатки.
   "Молодые" между собой иногда спорили, что такое Пастух. Ройтман говорил:
   -- Друзья мои! Он -- пророк глубокой чернильницы. Он -- душа отпечатанной
бумажки. Такие люди неизбежны в переходный период.
   Но Клыкач„в улыбался с оскалом:
   -- Желторотые! Попадись мы ему между зубами -- он нас с дерьмом  схамает.
Не думайте, что он глуп. Он за пятьдесят лет тоже жить научился.  По-вашему,
это зря: каждое собрание -- разносную резолюцию?  Он  историю  Марфина  этим
пишет! Он пре-ду-смо-три-тельно материальчики накопляет: при  любом  обороте
любая инспекция пусть убедится, что освобожд„нный секретарь  сигнализировал,
внимание общественности -- приковывал.
   В недобросовестном  освещении  Клыкач„ва  Степанов  представал  человеком
кляузным, скрытным, всеми правдами и неправдами выращивающим тр„х сыновей.
   Три сына у Степанова действительно были и  непрерывно  требовали  с  отца
денег. Всех тр„х он определил на исторический факультет, зная,  что  история
для марксиста наука не трудная. Расч„т у него был как будто и верен,  но  не
уч„л он (как  и  единый  государственный  план  просвещения),  что  внезапно
наступит полное насыщение историками-марксистами  всех  школ,  техникумов  и
кратковременных курсов сперва Москвы, потом Московской области, а потом и до
Урала. Первый сын закончил и  не  остался  кормить  родителей,  а  поехал  в
Ханты-Мансийск. Второму предлагали  при  распределении  Улан-Удэ,  когда  же
окончит третий -- вряд ли он сумеет найти что-нибудь ближе острова Борнео.
   Тем более цепко отец держался за свою работу  и  за  маленький  домик  на
окраине Москвы с двенадцатью сотками огорода,  бочками  квашеной  капусты  и
откормом двух-тр„х свиней. Жена Степанова, женщина трезвая и может быть даже
несколько отсталая, видела в выращивании свиней  основной  интерес  жизни  и
опору  семейного  бюджета.  У  не„  неуклонно  было  намечено  на   минувшее
воскресенье ехать с мужем в район  и  там  покупать  порос„нка.  Из-за  этой
(удавшейся) операции Степанов и не приходил вчера, в воскресенье, на работу,
хотя у него сердце было не на месте после субботнего разговора и  рвалось  в
Марфино.
   В субботу в Политуправлении Степанова постиг удар. Один  работник,  очень
ответственный,  но,  несмотря  на  свои  ответственные  тревоги,   и   очень
упитанный, так  примерно  пудиков  на  шесть-на  семь,  посмотрел  на  худой
заезженный очками нос Степанова и спросил ленивым баритоном:
   -- Да, Степанов, -- а как у тебя с иудеями?
   -- С иу... кем? -- навострился дослышать Степанов.
   -- С иудеями. -- И  видя  непонимание  собеседника,  пояснил:  --  Ну,  с
жидами, значит.
   Захваченный врасплох и боясь повторить это обоюдоострое слово, за которое
так недавно давали десять лет как за антисоветскую агитацию, а когда-то и  к
стенке ставили, Степанов неопредел„нно пробормотал:
   -- Е-есть...
   -- Ну, и что ты там с ними думаешь?..
   Но зазвонил телефон,  ответственный  товарищ  взял  трубку  и  больше  не
разговаривал со Степановым.
   В смятеньи Степанов переч„л в Управлении всю пачку директив, инструкций и
указаний -- но ч„рные  буквы  на  белой  бумаге  лукаво  обходили  иудейский
вопрос.
   Весь воскресный день, в езде за порос„нком, он думал, думал и в  отчаянии
скр„б грудь. Видно, от старости притупела  его  догадливость!  А  теперь  --
позор! -- испытанный работник, Степанов прохлопывал  какую-то  важную  новую
кампанию и даже косвенно сам оказался замешан в интригах врагов, потому  что
вся эта группа Ройтмана-Клыкач„ва...
   Растерянный, приехал Степанов в понедельник утром на работу. После отказа
Шикина погонять в биллиард (Степанов  имел  умысел  выведать  что-нибудь  от
Шикина),  задыхающийся  от  отсутствия  инструкций  освобожд„нный  секретарь
заперся в парткоме и два часа кряду лихо  гонял  металлические  шары  сам  с
собой, иногда перебивая и через  борт.  Громадный  настенный  бронзированный
барельеф  из  четыр„х  голов  Основоположников  внакла