щую  в
тюремных склепах!
   Бумажные стаканчики беззвучно чокались со стеклянными  и  пластмассовыми.
Потапов виновато усмехнулся,  поправил  простенькие  свои  очки  и,  выделяя
слоги, сказал:
 
   -- Ви-тий-ством резким знамениты,
   Сбирались члены сей семьи
   У беспокойного Ни-ки-ты,
   У осторожного И-льи.
 
   Коричневое вино пили медленно, стараясь доведаться до аромата.
   -- А градус -- есть! -- одобрил Рубин. -- Браво, Андреич!
   -- Градус есть, -- подтвердил и Сологдин. Он был сегодня в настроении вс„
хвалить.
   Нержин засмеялся:
   -- Редчайший случай, когда Лев и Митя  сходятся  во  мнениях!  Не  упомню
другого.
   -- Нет, почему, Глебчик? А помнишь, как-то  на  Новый  год  мы  со  Львом
сошлись, что жене простить измену нельзя, а мужу можно?
   Абрамсон устало усмехнулся:
   -- Увы, кто ж из мужчин на этом не сойд„тся?
   -- А вот этот экземпляр, -- Рубин показал на Нержина, -- утверждал тогда,
что можно простить и женщине, что разницы здесь нет.
   -- Вы говорили так? -- быстро спросил Кондраш„в.
   -- Ой, пижон! -- звонко рассмеялся Прянчиков. -- Как же можно сравнивать?
   -- Само устройство тела и способ соединения доказывают, что разница здесь
огромная! -- воскликнул Сологдин.
   -- Нет, тут  глубже,  --  опротестовал  Рубин.  --  Тут  великий  замысел
природы. Мужчина довольно  равнодушен  к  качеству  женщин,  но  необъяснимо
стремится к количеству. Благодаря  этому  мало  оста„тся  совсем  обойденных
женщин.
   -- Ив этом -- благодетельность дон-жуанизма! -- приветственно,  элегантно
поднял руку Сологдин.
   -- А женщины стремятся к качеству, если хотите! -- потряс длинным пальцем
Кондраш„в. -- Их измена есть поиск качества! -- и так улучшается потомство!
   -- Не вините меня, друзья, -- оправдывался Нержин, -- ведь когда  я  рос,
над нашими головами трепыхались кумачи с золотыми надписями Равенство! С тех
пор, конечно...
   -- Вот ещ„ это равенство! -- буркнул Сологдин.
   -- А чем вам не угодило равенство? -- напрягся Абрамсон.
   -- Да потому что нет  его  во  всей  живой  природе!  Ничто  и  никто  не
рождается  равными,  придумали  эти  дураки...  [всезнайки.  -]  (Надо  было
догадаться: энциклопедисты.) -- Они ж о наследственности понятия  не  имели!
Люди  рождаются  с   духовным   --   неравенством,   волевым   неравенством,
способностей -- неравенством...
   -- Имущественным -- неравенством, сословным -- неравенством, -- в тон ему
толкал Абрамсон.
   -- А где вы видели имущественное равенство? А где вы его создали? --  уже
раскалялся Сологдин. -- Никогда его и не будет!  Оно  достижимо  только  для
нищих и для святых!
   -- С тех пор, конечно, -- настаивал Нержин, преграждая  огонь  спора,  --
жизнь достаточно била дурня по голове, но тогда казалось: если равны  нации,
равны люди, то ведь и женщина с мужчиной -- во вс„м?
   -- Вас никто не винит! -- метнул  словами  и  глазами  Кондраш„в.  --  Не
спешите сдаваться!
   -- Этот бред тебе можно простить только за твой юный возраст, -- присудил
Сологдин. (Он был на шесть лет старше.)
   -- Теоретически Глебка прав, -- стесн„нно сказал Рубин. -- Я  тоже  готов
сломать сто тысяч копий за равенство мужчины и женщины. Но обнять свою  жену
после того, как е„ обнимал другой? -- бр-р! биологически не могу!
   -- Да господа, просто смешно обсуждать! -- выкрикнул Прянчиков,  но  ему,
как всегда, не дали договорить.
   -- Лев Григорьич, есть простой выход, -- твердо возразил Потапов.  --  Не
обнимайте вы сами никого, кроме вашей жены!
   -- Ну, знаете... -- беспомощно разв„л Рубин руками, топя широкую улыбку в
пиратской бороде.
   Шумно открылась дверь, кто-то вош„л. Потапов и Абрамсон оглянулись.  Нет,
это был не надзиратель.
   -- А Карфаген должен быть  уничтожен?  --  кивнул  Абрамсон  на  литровую
банку.
   -- И чем быстрей, тем лучше. Кому  охота  сидеть  в  карцере?  Викентьич,
разливайте!
   Нержин разлил остаток, скрупул„зно соблюдая равенство объ„мов.
   -- Ну, на  этот  раз  вы  разрешите  выпить  за  именинника?  --  спросил
Абрамсон.
   -- Нет, братцы. Право  именинника  я  использую  только,  чтобы  нарушать
традицию. Я... видел сегодня  жену.  И  увидел  в  ней...  всех  наших  ж„н,
измученных, запуганных, затравленных.  Мы  терпим  потому,  что  нам  деться
некуда,
   -- а они? Выпьем -- за них, приковавших себя к...
   -- Да! Какой святой подвиг! -- воскликнул Кондраш„в.
   Выпили.
   И немного помолчали.
   -- А снег-то! -- заметил Потапов.
   Все оглянулись. За спиною Нержина,  за  отуманенными  ст„клами,  не  было
видно самого снега, но мелькало много ч„рных хлопьев -- теней  от  снежинок,
отбрасываемых на тюрьму фонарями и прожекторами зоны.
   Где-то за завесой этого щедрого снегопада была сейчас и Надя Нержина.
   -- Даже снег нам суждено видеть не белым, а ч„рным!
   -- воскликнул Кондраш„в.
   -- За дружбу выпили. За любовь выпили. Бессмертно и хорошо,  --  похвалил
Рубин.
   -- В любви-то я никогда не сомневался. Но, сказать по правде, до фронта и
до тюрьмы не верил я в дружбу, особенно такую, когда, знаете... "жизнь  свою
за други своя". Как-то в обычной жизни -- семья есть, а дружбе нет места, а?
   -- Это распростран„нное мнение,  --  отозвался  Абрамсон.  --  Вот  часто
заказывают по радио песню "Среди долины ровныя". А вслушайтесь в  е„  текст!
-- гнусное скуление, жалоба мелкой души:
 
   Все други, все приятели
   До ч„рного лишь дня.
 
   -- Возмутительно!! -- отпрянул художник. -- Как можно один день прожить с
такими мыслями? Повеситься надо!
   -- Верно было бы сказать наоборот: только  с  ч„рного  дня  и  начинаются
други.
   -- Кто ж это написал?
   -- Мерзляков.
   -- И фамильица-то! Л„вка, кто такой Мерзляков?
   -- Поэт. Лет на двадцать старше Пушкина.
   -- Его биографию ты, конечно, знаешь?
   -- Профессор московского университета. Перев„л "Освобожд„нный Иерусалим".
   -- Скажи, чего Л„вка не знает? Только высшей математики.
   -- И низшей тоже.
   -- Но  обязательно  говорит:  "вынесем  за  скобки",  "эти  недостатки  в
квадрате", полагая, что минус в квадрате...
   -- Господа!  Я  должен  вам  привести  пример,  что  Мерзляков  прав!  --
захл„бываясь  и  торопясь,  как  реб„нок  за  столом  у  взрослых,   вступил
Прянчиков. Он ни в ч„м не был ниже своих собеседников, соображал  мгновенно,
был остроумен и привлекал открытостью. Но не было в  н„м  мужской  выдержки,
внешнего достоинства, от этого он выглядел на пятнадцать лет моложе, и с ним
обращались как с подростком. -- Ведь это же проверено:  нас  преда„т  именно
тот, кто с нами ест из одного котелка! У меня был близкий друг, с которым мы
вместе бежали из гитлеровского концлагеря,  вместе  скрывались  от  ищеек...
Потом я вош„л в  семью  крупного  бизнесмена,  а  его  познакомили  с  одной
французской графиней...
   -- Да-а-а? -- поразился Сологдин. Графские и княжеские  титулы  сохраняли
для него неотразимое очарование.
   -- Ничего удивительного! Русские пленники женились и на маркизах!
   -- Да-а-а?
   --  А  когда   генерал-полковник   Голиков   начал   свою   мошенническую
репатриацию, и я, конечно, не только сам не поехал, но  и  отговаривал  всех
наших идиотов, -- вдруг встречаю этого моего лучшего друга.  И  представьте:
именно он и предал меня! отдал в руки гебистов!
   -- Какое злодейство! -- воскликнул художник.
   -- А дело было так.
   Почти  все  уже  слышали  эту  историю  Прянчикова.  Но   Сологдин   стал
расспрашивать, как это пленники женились на графинях.
   Рубину было ясно, что вес„лый симпатичный Валентуля, с которым на шарашке
вполне можно  было  дружить,  был  в  Европе  в  сорок  пятом  году  фигурой
объективно реакционной, и то, что он называл предательством со стороны друга
(то есть, что друг помог Прянчикову против силы вернуться на  родину),  было
не предательством, а патриотическим долгом.
   История потянула за собой историю.  Потапов  вспомнил  книжечку,  которую
вручали каждому репатрианту:
   "Родина простила -- Родина зов„т". В ней прямо было напечатано, что  есть
распоряжение   президиума   Верховного   Совета   не   подвергать   судебным
преследованиям  даже  тех  репатриантов,  кто  служил  в  немецкой  полиции.
Книжечки  эти,  изящно  изданные,  со  многими  иллюстрациями,  с  туманными
нам„ками на какие-то перестройки в колхозной системе и в общественном  строе
Союза, отбирались потом во время обыска на  границе,  а  самих  репатриантов
сажали в воронки и отправляли в контрразведку. Потапов своими глазами  читал
такую книжечку, и хотя сам он вернулся независимо от  всякой  книжечки,  его
особенно надсаждало это мелкое гадкое жульничество огромного государства.
   Абрамсон дремал за неподвижными очками. Так он  и  знал,  что  будут  эти
пустые разговоры. Но ведь как-то надо было всю эту ораву загрести назад.
   Рубин и Нержин в контрразведках и тюрьмах первого послевоенного года  так
выварились в потоке пленников, текших из Европы, будто и  сами  четыре  года
протаскались в плену,  и  теперь  они  мало  интересовались  репатриантскими
рассказами. Тем дружнее на сво„м конце стола они  натолкнули  Кондраш„ва  на
разговор  об  искусстве.  Вообще-то  Рубин  считал   Кондраш„ва   художником
малозначительным, человеком не очень серь„зным, утверждения его  --  слишком
внеэкономическими и внеисторическими, но в разговорах с  ним,  сам  того  не
замечая, черпал живой водицы.
   Искусство  для  Кондраш„ва  не  было  род  занятий,  или  раздел  знаний.
Искусство было для него -- единственный способ жить. Вс„,  что  было  вокруг
него -- пейзаж, предмет, человеческий характер или окраска, -- вс„ звучало в
одной из двадцати четыр„х тональностей, и без  колебаний  Кондраш„в  называл
эту тональность (Рубину был присвоен "до минор"). Вс„, что струилось  вокруг
него -- человеческий голос, минутное настроение, роман или та же тональность
-- имели цвет, и без колебаний Кондраш„в называл  этот  цвет  (фа-диез-мажор
была синяя с золотом).
   Одного состояния никогда не знал Кондраш„в -- равнодушия.  Зато  известны
были крайние пристрастия и противострастия его, самые непримиримые суждения.
Он был поклонник Рембрандта и ниспровергатель Рафаэля. Почитатель  Валентина
Серова  и  лютый  враг  передвижников.  Ничего  не  умел   он   воспринимать
наполовину, а только безгранично восхищаться или безгранично негодовать.  Он
слышать не хотел о Чехове,  от  Чайковского  отталкивался,  сотрясаясь  ("он
душит меня! он отнимает надежду и жизнь!"), -- но  с  хоралами  Баха,  но  с
бетховенскими концертами он так сроден был, будто сам их и зан„с  первый  на
ноты.
   Сейчас Кондраш„ва втянули в разговор о том, надо ли в картинах  следовать
природе или нет.
   -- Например, вы хотите изобразить окно, открытое летним утром в  сад,  --
отвечал Кондраш„в. Голос его был  молод,  в  волнении  переливался  и,  если
закрыть глаза, можно было подумать, что спорит юноша. -- Если, честно следуя
природе, вы изобразите вс„ так, как видите, -- разве это будет вс„? А  пение
птиц? А свежесть утра? А эта невидимая,  но  обливающая  вас  чистота?  Ведь
вы-то, рисуя, воспринимаете их, они входят в ваше ощущение летнего  утра  --
как же их сохранить и в картине? как их не выбросить для зрителя?  Очевидно,
надо  их  восполнить!  --  композицией,  цветом,  ничего  другого  в   вашем
распоряжении нет.
   -- Значит, не просто копировать?
   -- Конечно, нет! Да вообще, -- начинал увлекаться  Кондраш„в,  --  всякий
пейзаж (и всякий портрет) начинаешь с того, что любуешься натурой и думаешь:
ах, как хорошо! ах, как здорово! ах, если бы удалось сделать  так,  как  оно
есть! Но углубляешься в работу и вдруг замечаешь: позвольте!  позвольте!  Да
ведь там, в натуре, просто нелепость какая-то, чушь, полное несообразие!  --
вот в этом месте, и ещ„ вот в этом! А должно быть вот как! вот как!!  И  так
пишешь! -- задорно и победно Кондраш„в смотрел на собеседников.
   -- Но, батенька, "должно быть" -- это опаснейший путь!  --  запротестовал
Рубин. -- Вы станете делать из живых  людей  ангелов  и  дьяволов,  что  вы,
кстати, и делаете. Вс„-таки, если пишешь портрет Андрей  Андреича  Потапова,
то это должен быть Потапов.
   -- А что значит -- показать таким, какой он есть? --  бунтовал  художник.
-- Внешне -- да, он должен быть похож, то есть пропорции лица, разрез  глаз,
цвет волос. Но не опрометчиво ли считать, что вообще можно  знать  и  видеть
действительность  именно   такою,   какова   она   есть?   А   особенно   --
действительность духовную? Кто это -- знает и видит??..  И  если,  глядя  на
портретируемого, я разгляжу в н„м душевные возможности выше тех, которые  он
до сих пор проявил в жизни -- почему мне не осмелиться изобразить их? Помочь
человеку найти себя -- и возвыситься?!
   -- Да вы -- стопроцентный  соцреалист,  слушайте!  --  хлопнул  в  ладоши
Нержин. -- Фома просто не знает, с кем он имеет дело!
   -- Почему я должен преуменьшать его душу?! -- грозно блеснул  в  полутьме
Кондраш„в никогда не сдвигающимися с носа очками. -- Да я вам больше  скажу:
не только портретирование, но всякое общение людей, может  быть  всего-то  и
важней этой целью: то, что увидит и назов„т один в другом -- в  этом  другом
вызывается к жизни!! А?
   -- Одним словом, -- отмахнулся Рубин, -- понятия объективности для вас  и
здесь, как нигде, не существует.
   -- Да!! Я -- необъективен и горжусь этим! -- гремел Кондраш„в-Иванов.
   -- Что-о?? Позвольте, как это? -- ошеломился Рубин.
   -- Так! Так! Горжусь необъективностью! -- словно наносил удары Кондраш„в,
и только верхняя койка  над  ним  не  давала  ему  размаха.  --  А  вы,  Лев
Григорьич, а вы? Вы тоже необъективны, но считаете себя объективным,  а  это
гораздо хуже! Мо„ преимущество перед вами в том, что  я  необъективен  --  и
знаю это! И ставлю себе в заслугу! И в этом мо„ "я"!
   -- Я -- не объективен? -- поражался  Рубин.  --  Даже  я?  Кто  же  тогда
объективен?
   -- Да никто!! -- ликовал художник. -- Никто!!  Никогда  никто  не  был  и
никогда никто  не  будет!  Даже  всякий  акт  познания  имеет  эмоциональную
предокраску -- разве не так? Истина, которая должна  быть  последним  итогом
долгих исследований, -- разве эта сумеречная истина не  носится  перед  нами
ещ„ д о всяких исследований? Мы  бер„м  в  руки  книгу,  автор  кажется  нам
почему-то несимпатичен, -- и  мы  ещ„  до  первой  страницы  предвидим,  что
наверное она нам не понравится -- и, конечно, она нам не  нравится!  Вот  вы
занялись  сравнением  ста  мировых  языков,  вы   только-только   обложились
словарями, вам ещ„ на сорок лет работы -- но  вы  уже  теперь  уверены,  что
докажете происхождение всех слов от слова "рука". Это -- объективность?
   Нержин громко расхохотался над Рубиным, очень довольный. Рубин рассмеялся
тоже -- как было сердиться на этого чистейшего человека!
   Кондраш„в не касался политики, но Нержин поспешил е„ коснуться:
   -- Ещ„ один шаг, Ипполит Михалыч! Умоляю вас -- ещ„ один шаг! А -- Маркс?
Я уверен, что он ещ„ не  начинал  никаких  экономических  анализов,  ещ„  не
собрал никаких статистических  таблиц,  а  уже  знал,  что  при  капитализме
рабочий класс есть абсолютно нищающий, и самая лучшая часть человечества  и,
значит, ему принадлежит будущее. Руку на сердце, Л„вка, скажешь -- не так?
   -- Дитя мо„, -- вздохнул Рубин. -- Если б нельзя было заранее  предвидеть
результат...
   -- Ипполит Михалыч! И на этом они строят свой прогресс!  Как  я  ненавижу
это бессмысленное слово "прогресс"!
   -- А вот в искусстве -- никакого "прогресса" нет! И быть не может!
   -- В самом деле! В самом деле, вот здорово! -- обрадовался Нержин. -- Был
в семнадцатом веке Рембрандт -- и сегодня  Рембрандт,  пойди  перепрыгни!  А
техника  семнадцатого  века?  Она  нам  сейчас  дикарская.  Или  какие  были
технические новинки в семидесятых годах прошлого века? Для нас  это  детская
забава. Но в те же годы написана  "Анна  Каренина".  И  что  ты  мне  можешь
предложить выше?
   -- Позвольте, позвольте, магистр, -- уцепился Рубин.
   -- Так по пущей-то мере  в  инженерии  вы  нам  прогресс  оставляете?  Не
бессмысленный?
   -- Паразит! -- рассмеялся Глеб. -- Это подножка называется.
   -- Ваш аргумент, Глеб Викентьич, -- вмешался Абрамсон, -- можно вывернуть
и иначе. Это означает, что уч„ные и инженеры все  эти  века  делали  большие
дела -- и  вот  продвинулись.  А  снобы  искусства,  видимо,  паясничали.  А
прихлебатели...
   -- Продавались! -- воскликнул Сологдин почему-то с радостью.
   И такие полюсы, как  они  с  Абрамсоном,  поддавались  объединению  одной
мыслью!
   -- Браво, браво! -- кричал и Прянчиков. -- Парниши! Пижоны! Я ж это самое
вам вчера говорил в Акустической!  --  (Он  говорил  вчера  о  преимуществах
джаза, но сейчас ему показалось, что Абрамсон выражает именно его мысли.)
   -- Я, кажется, вас помирю!  --  лукаво  усмехнулся  Потапов.  --  За  это
столетие   был   один   исторически   достоверный   случай,   когда    некий
инженер-электрик и некий математик, больно  ощущая  прорыв  в  отечественной
беллетристике, сочинили вдво„м художественную  новеллу.  Увы,  она  осталась
незаписанной -- у них не было карандаша.
   -- Андреич! -- вскричал Нержин. -- И вы могли бы е„ воссоздать?
   -- Да понатужась, с вашей помощью. Ведь это был в моей жизни единственный
опус. Можно бы и запомнить.
   -- Занятно, занятно, господа! --  оживился  и  удобнее  уселся  Сологдин.
Очень он любил в тюрьме вот такие придумки.
   -- Но вы ж понимаете, как учит нас Лев Григорьич, никакое  художественное
произведение нельзя понять, не зная  истории  его  создания  и  [социального
заказа].
   -- Вы делаете успехи, Андреич.
   -- А вы, добрые гости, доедайте пирожное, для кого готовили!  История  же
создания такова: летом тысяча девятьсот сорок шестого года  в  переполненной
до безобразия камере санатория Бу-тюр (такую надпись администрация выбила на
мисках, и означала она: БУтырская ТЮРьма), мы лежали с Викентьичем  рядышком
сперва под  нарами,  потом  на  нарах,  задыхались  от  недостатка  воздуха,
постанывали от голодухи -- и не имели иных занятий, кроме бесед и наблюдений
за нравами. И кто-то из нас первый сказал: -- А что, если бы...?
   -- Это вы, Андреич, первый сказали: а что, если  бы...?  Основной  образ,
вошедший в название, во всяком случае принадлежал вам.
   -- А что, если бы...? -- сказали мы с  Глебом  Викентьевичем,  --  а  что
вдруг да если бы в нашу камеру...
   -- Да не томите! Как же вы назвали?
   -- Ну что ж,
   Не мысля гордый свет забавить,
   попробуем   припомнить   вдво„м   этот   старинный   рассказ,    а?    --
глуховато-надтреснутый  голос  Потапова  звучал  в  манере  завзятого  чтеца
запыл„нных фолиантов. -- Название это было: "Улыбка Будды".
 
   УЛЫБКА БУДДЫ
 
   Действие   нашего   замечательного   повествования   относится   к   тому
многославному пышущему жаром лету 194... года, когда арестанты в количестве,
значительно превышающем легендарные [сорок бочек],  изнывали  в  набедренных
повязках   от   неподвижной   духоты    за    тускло-рыбьими    намордниками
всемирно-известной Бутырской тюрьмы.
   Что сказать об этом полезном налаженном учреждении? Родословную свою  оно
вело от екатерининских  казарм.  В  жестокий  век  императрицы  не  пожалели
кирпича на его крепостные стены и сводчатые арки.
 
   Почтенный замок был построен
   Как замки строиться должны.
 
   После смерти просвещ„нной корреспондентки Вольтера эти гулкие  помещения,
где раздавался грубый топот карабинерских сапог, на  долгие  годы  пришли  в
запустение. Но по мере того, как на отчизну нашу надвигался  всеми  желаемый
прогресс, царственные  потомки  упомянутой  властной  дамы  почли  за  благо
испомещать  там  равно:  еретиков,  колебавших   православный   престол,   и
мракобесов, сопротивлявшихся прогрессу.
   Мастерок каменщика и т„рка штукатура помогли разделить  эти  анфилады  на
сотни просторных и уютных камер, а непревзойд„нное  иску