восемь! -- возразил Глеб. Анализирующий  ум  тут  же,
впрочем, исправил: -- Конечно, к концу будет трудней.
   -- Не будет она вас ждать! -- ещ„ повторила Симочка, ш„потом.
   И кистью руки сняла высыхающие слезы.
   Нержин пожал плечами. Честно говоря -- конечно. За это  время  разойдутся
характеры,  разойд„тся  жизненный  опыт.  Он  сам  вс„  время  внушал  жене:
разводиться. Но зачем  так  упорно,  с  таким  правом  давила  в  эту  точку
Симочка?
   -- Что ж, пусть -- не дожд„тся. Пусть только не она меня упрекн„т. -- Тут
открывалась возможность порассуждать. -- Симочка, я не считаю, что я хороший
человек. Даже -- я очень плохой, если вспомнить, что я  делал  на  фронте  в
Германии, как и все мы делали. И теперь вот с тобой... Но поверь, что  этого
всего я набрался в [вольном] мире -- поверхностном, благополучном.  Поддался
внушению, когда плохое изображается дозволенным. Но  чем  ниже  я  опускался
туда, тем... странно... Не будет меня ждать? -- пусть не жд„т. Лишь бы  меня
не грызло...
   Он напал на одну из своих любимых мыслей. Он мог бы ещ„ долго об этом  --
особенно потому, что нечего было другого.
   А Симочка почти и не слышала этой проповеди. Он говорил, кажется,  вс„  о
себе. Но как быть ей? Она с ужасом представляла, как  прид„т  домой,  сквозь
зубы что-то процедит надоедливой матери, кинется в  постель.  В  постель,  в
которую месяцы ложилась с мыслями о н„м. Какой унизительный стыд! -- как она
приготовлялась к этому вечеру! Как натиралась, душилась!..
   Но  если  один  час   стесн„нного   тюремного   свидания   перевесил   их
многомесячное соседство здесь -- что можно было поделать?
   Разговор,  конечно,  кончился.  Вс„  сказано  было  без  подготовки,  без
смягчения. Надо было уйти в будку и там ещ„  поплакать  и  привести  себя  в
порядок.
   Но у не„ не было сил ни прогнать его, ни уйти самой. Ведь  это  последний
раз между ними тянулась ещ„ какая-то паутинка!
   А Глеб смолк, увидев, что она его не слушает, что его высокие  выводы  ей
совсем не нужны.
   Закурил! -- вот находка. И опять глядел в окно на разрозненные желтоватые
огни.
   Сидели молча.
   Уже не было е„ так  жалко.  Что  для  не„  это?  --  вся  жизнь?  Эпизод,
поверхностное. Пройд„т.
   Найд„т...
   Жена -- не то.
   Они сидели и молчали, и молчали -- и это уже становилось в тягость.  Глеб
много лет жил среди мужчин, где объяснения  происходили  коротко.  Если  вс„
сказано, вс„ исчерпано -- зачем же сидеть и молчать?  Бессмысленная  женская
вязкость.
   Не шевеля  головой,  чтоб  Симочка  не  догадалась,  он  одними  глазами,
исподлобья, посмотрел на стенные электрические часы. Было ещ„ двадцать минут
до поверки, двадцать минут  вечерней  прогулки!  Но  оскорбительно  было  бы
встать и уйти. Приходилось досиживать.
   Кто сегодня заступит вечером?  Кажется,  Шустерман.  А  завтра  утром  --
младшина.
   Симочка,  сгорбленная,  сидела  над  усилителем,  для   чего-то   вынимая
пошатыванием лампы из панельных гн„зд и вставляя их опять.
   Она и прежде ничего в этом  усилителе  не  понимала.  И  окончательно  не
понимала теперь.
   Однако, деятельный рассудок Нержина требовал какого-то занятия,  движения
впер„д. На узкой полоске бумаги, поджатой под чернильницу,  где  он  с  утра
ежедневно записывал программы радиопередач, он проч„л:
 
   20. 30. -- Рс. п и рм (Обх)
 
   Это значило: "Русские песни и романсы в исполнении Обуховой".
   Такая редкость! И в тихий час перерыва. Концерт уже ид„т.  Но  удобно  ли
включить?
   На подоконнике, лишь руку протянуть,  стоял  при„мничек  с  фиксированной
настройкой на три московских программы, подарок Валентули. Нержин  покосился
на  неподвижную  Симочку  и  воровским  движением  включил  на  самую  малую
громкость.
   И только-только разгорелись лампы, как проступил аккомпанемент струнных и
вслед за ним на всю тихую комнату -- низкий, глуховато-страстный, ни на  чей
не похожий голос Обуховой.
   Симочка вздрогнула. Посмотрела на при„мник. Потом на Глеба.
   Обухова пела очень близкое к ним, даже слишком больно близкое:
 
   Нет, не тебя так пылко я люблю...
 
   Надо же, как неудачно! Глеб шарил сбок себя, чтоб незаметно выключить.
   Симочка  опустилась  на  усилитель,  руки  ободком,  и  снова  заплакала,
заплакала.
   Что даже горьких слов своих у  него  не  хватило  на  их  короткие  общие
минуты.
   -- Прости меня! -- забрало Глеба. -- Прости меня! Прости меня!!
   Он так и не нащупал выключить. Т„плым толчком его  кинуло  --  он  обош„л
столы и, уже пренебрегая часовым, взял е„ за голову, поцеловал волосы у лба.
   Симочка   плакала   без   всхлипываний,   без   вздрагиваний,    обильно,
освобожд„нно.
 
   С мыслями  расстроенными,  пораж„нный  ещ„  известием  об  аресте  Руськи
[(параша] об этом возникла два часа назад, после взлома его  стола  Шикиным,
подтвердилась  же  на  вечерней  поверке  отсутствием  Руськи,  как  бы   не
замечаемым дежурными),  Нержин  едва  не  забыл  об  условленной  встрече  с
Герасимовичем.
   Режим неуклонимо прив„л его через пятнадцать минут снова к  тем  же  двум
столам, к тем разв„рнутым журналам и опрокинутому усилителю, ещ„ закапанному
симочкиными слезами. И теперь казнены были Глеб и Симочка  два  часа  сидеть
друг против друга (и завтра, и послезавтра, и каждый день, и  целые  дни)  и
прятать глаза в бумаги, избегая встретиться.
   Но на больших электрических часах перепрыгнула минутная стрелка,  подходя
уже к  четверти  десятого  --  и  Нержин  вспомнил.  Не  очень  было  сейчас
настроение толковать о разумном обществе -- а может и  хорошо  как  раз.  Он
запер левую стойку стола, где хранились его главные  записи,  и,  ничего  не
св„ртывая и не гася настольной лампы, с папиросой в зубах вышел  в  коридор.
Неторопливой развалкой  прош„л  до  остекл„нной  двери,  ведущей  на  заднюю
лестницу, толкнул е„. Как ожидалось, она была незаперта.
   Нержин лениво оглянулся. По всей длине  коридора  не  было  ни  человека.
Тогда резким движением он перешагнул порог, с деревянного пола на цементный,
тем уйдя со стрелы коридора и, придерживая, прикрыл за собою дверь без шума.
И стал подниматься  по  лестнице  в  густеющую  темноту,  чуть  попыхивая  и
посвечивая себе папиросой.
   Окно Железной Маски не светилось. Сквозь  одно  из  наружных  на  верхнюю
площадку втекала полоса слабого мреющего света.
   Дважды  зацепясь  о  хлам,  сложенный  на  лестнице,  Нержин  на  верхних
ступеньках приглушенно окликнул:
   -- Тут есть кто?
   -- Кто это? -- отозвался  из  темноты  голос  тоже  приглушенный,  то  ли
Герасимовича, то ли нет.
   -- Да это -- я, -- растянул Нержин,  чтобы  можно  было  угадать  его,  и
посильнее пыхнул папироской, освещая себя.
   Герасимович заж„г острый лучик маленького карманного фонарика, указал  им
на тот же самый чурбак, на  котором  Нержин  вчера  дн„м  отсиживался  после
свидания, и погасил. Сам он примостился на таком же втором.
   На  всех  стенах  таились,  густились   невидимые   картины   крепостного
художника.
   -- Вот видите, какие мы ещ„ телята в конспирации, даже просидев так долго
в тюрьме, -- сказал Герасимович. -- Мы не предусмотрели  простого:  входящий
ничем не компрометирован, а тот, кто ждал в темноте, не может окликать. Надо
было придумать условную фразу при подъ„ме на лестницу.
   -- Да-а, -- усаживался Нержин. -- Каждый из нас должен  быть  и  жнец,  и
швец, и в дуду игрец. Успевать работать для хлеба, и  строить  душу,  и  ещ„
уметь бороться с сытым аппаратом ГБ -- а  сколько  их?  миллиона  два?  Надо
прожить сколько жизней в одной! -- мудрено ли, что мы не справляемся?..  Как
вы думаете, а Мамурин не может лежать на кровати в темноте? А то мы с равным
успехом можем беседовать в кабинете Шикина.
   -- Перед тем, как идти сюда, я удостоверился: он в Сем„рке. Если верн„тся
-- мы его обнаружим первые. Итак, перехожу к сути.
   Он это говорил делово, но была в его голосе усталость и отвлеч„нность.
   -- Собственно, я собирался просить вас отложить наш разговор... Но дело в
том, что я на днях отсюда уеду.
   -- Так точно знаете?
   -- Да.
   -- Вообще, я тоже уеду, ну не так быстро. Не угодил...
   -- Так если бы знать, что мы  с  вами  окажемся  на  одной  пересылке  --
поговорили бы там, уж там-то время будет. Но тюремная история  учит  нас  ни
одного разговора не откладывать.
   -- Да. Я тоже так вывел.
   -- Итак, вы сомневаетесь в том, что можно разумно построить общество?
   -- Очень сомневаюсь. До полного неверия.
   -- А между тем, это совсем несложно. Только строить его -- дело элиты,  а
не ослиного скопа. Интеллектуальной,  технической  элиты.  И  общество  надо
строить не "демократическое", не "социалистическое", это вс„ признаки не  из
того ряда. Общество надо строить интеллектуальное. Оно обязательно  и  будет
разумным.
   -- Ну во-от, -- разочарованно потянул Нержин. -- Вот вы и накидали. Тремя
фразами   накидали   --   за   три   вечера   не   разобраться.   Во-первых,
интеллектуальное -- чем отличается от рационального? А его мы уже знаем, нам
французские рационалисты уже одну великую революцию сделали, избавьте.
   -- То были -- болтуны, а не  рационалисты.  Интеллектуалы  --  ещ„  своей
революции не делали.
   -- И не сделают. Они -- головастики... Интеллектуальное общество -- это у
вас какое? Это, очевидно, вне-этическое и внерелигиозное?
   -- Не обязательно. Это можно предусмотреть.
   -- Предусмотреть! Но вот  вы  же  не  предусматриваете.  Интеллектуальное
общество -- как можно себе представить? Инженеры без священников. Вс„  очень
хорошо функционирует, разумнейшее хозяйство, каждый у правильного дела --  и
быстрое накопление благ. Но этого мало, поймите!  Цели  общества  не  должны
быть материальны!
   -- Это -- уже поздняя поправка. А пока что для большинства стран мира...
   -- О [пока что я] и разговаривать не хочу! А [потом] поздно будет! Вы  же
мне говорите о разумном устройстве!.. Дальше. "Не социалистическое"  --  это
мне наплевать, форма собственности имеет  значение  десятое,  и  неизвестно,
какая лучше. Но вот "не демократическое" -- это  меня  пугает.  Это  --  что
такое? Почему?
   Из густой тьмы Герасимович отвечал точными нужными словами,  не  вставляя
сорных, как пишутся хорошие книги, как бывает, когда  обдумано  прежде,  чем
сказано.
   -- Мы изголодались по свободе, и нам кажется: нужна безграничная свобода.
А свобода нужна ограниченная, иначе не будет слаженного общества. Только  не
в тех отношениях ограниченная, как зажимают нас. И  --  честно  предупредить
заранее, не обманывать. Нам демократия кажется солнцем  незаходящим.  А  что
такое демократия? -- угождение грубому  большинству.  Угождение  большинству
означает:  равнение  на  посредственность,  равнение  по   низшему   уровню,
отсечение самых тонких высоких  стеблей.  Сто  или  тысяча  остолопов  своим
голосованием указывают путь светлой голове.
   -- Хм-м, -- недоуменно мычал Нержин. -- Это для меня ново... Это я --  не
понимаю... не знаю... Думать надо... Я привык  --  демократия...  А  что  же
вместо демократии?
   --  [Справедливое  неравенство]!  Неравенство,  основанное  на   истинных
дарованиях, природных и развитых. Хотите -- авторитарное государство, хотите
-- власть духовной элиты. Власть самоотверженных, совершенно бескорыстных  и
светоносных людей.
   -- Батюшки! Да это в идеале бы -- пожалуйста. Но как эта элита отбер„тся?
И, главное, как остальных убедить, что это -- та самая элита? Ведь ум на лбу
не написан, честность огн„м не светится... Это нам и про социализм  обещали,
что  только  в  ангельских  одеяниях  будут  руководить,  а  --  какие  хари
вылезли?.. Тут мно-ого вопросов... А --  с  партиями  как?  Вернее:  как  бы
совсем без  партий  --  и  старого  типа  и,  упаси  Господь,  Нового  Типа?
Человечество жд„т пророка, кто б научил, как вообще без партий жить!  Всякая
партийность -- тоже ведь строжка под большинство,  под  дисциплину,  говори,
что не думаешь. Всякая партия кор„жит и  личность  и  справедливость.  Лидер
оппозиции критикует правительство не потому что оно действительно  ошиблось,
а потому что -- зачем тогда оппозиция?
   -- Ну вот, вы сами ид„те от демократии к моей системе.
   -- Ещ„ не иду! Это -- немножко... Насч„т авторитарности?  Конечно,  нужен
авторитет в государстве, но какой? Этический! Не власть на штыках, а чтоб --
любили и уважали. Чтоб сказал: соотечественники, не надо, это  дурно!  --  и
все бы сразу прониклись: верно ведь, плохо!  отвергнем!  не  будем!  Где  вы
такое  возьм„те?..  А  то  говорится  "авторитарность",  а  вылупляется   --
тоталитарность. По мне бы, так что-нибудь швейцарское,  помните  у  Герцена?
Тем сильнее  власть,  чем  ниже:  самая  большая  --  сельский  сход,  самый
бесправный человек в государстве -- президент... Ну, да это смеюсь... Вообще
не рано ли мы с вами занялись? Разумное устройство! Разумней бы толковать --
как из безразумного выбраться? Мы и этого не умеем, хоть и ближе.
   -- Это и есть главный предмет нашей беседы, -- раздался  спокойный  голос
из темноты. И так просто, будто говорилось о замене перегоревшей  радиолампы
в схеме:
   -- Я думаю, что нам,  русским  техническим  интеллигентам,  пришло  время
сменить в России образ правления.
   Нержин  вздрогнул.  Впрочем,  не  от  недоверия:  он  ещ„  по  наружности
чувствовал  к  Герасимовичу  родственность,   хотя   разговориться   им   не
приходилось до сих пор.
   Тихий ровный голос из темноты говорил сдержанно и чуть  торжественно,  от
чего Нержин ощутил перебеги ознобца вдоль хребта.
   -- Увы, самопроизвольная революция в  нашей  стране  невозможна.  Даже  в
прежней  России,  где  была  почти  невозбранная  свобода  разлагать  народ,
понадобилось три года раскачивать войной -- да какой! А  у  нас  анекдот  за
чайным столом стоит головы, какая ж революция?
   -- Только не "увы"! -- откликнулся Нержин. -- Ну е„ к  ч„рту,  революцию:
элиту же вашу первую и перережут. Вс„ образованное и прекрасное выбьют,  вс„
доброе разорят.
   -- Хорошо, не "увы". Но от этого многие из нас стали полагать надежды  на
помощь извне. Мне кажется это глубокой и вредной ошибкой. В "Интернационале"
не  так  глупо  сказано:  "Никто  не  даст  нам  избавленья!   добь„мся   мы
освобожденья своею собственной рукой!" Надо понять, что чем состоятельней  и
привольней жив„тся на Западе, тем меньше западному человеку хочется  воевать
за тех дураков, которые дали  сесть  себе  на  шею.  И  они  правы,  они  не
открывали своих ворот бандитам. Мы заслужили свой режим и своих вождей,  нам
и расхл„бывать.
   -- Дождутся и они.
   -- Конечно, дождутся. В благополучии есть губящая  сила.  Чтобы  продлить
его на год, на день -- человек  жертвует  не  только  всем  чужим,  но  всем
святым, но даже простым благоразумием. Так они вскормили  Гитлера,  так  они
вскормили Сталина, отдавали  им  по  пол-Европы,  теперь  --  Китай.  Охотно
отдадут Турцию, если этим хоть на неделю  отсрочат  всеобщую  мобилизацию  у
себя. Они -- конечно погибнут. Но мы -- раньше.
   -- Раньше.
   -- В том беда, что надежда на  американцев  освобождает  нашу  совесть  и
расслабляет нашу волю: мы получаем право не бороться, подчиняться,  жить  по
течению и постепенно вырождаться. Я не согласен, будто наш народ с годами  в
ч„м-то там прозревает, что-то в н„м назревает... Говорят: целый народ нельзя
подавлять без конца. Ложь! Можно! Мы же видим, как  наш  народ  опустошился,
одичал, и снизошло на него равнодушие уже не только к судьбам страны, уже не
только к судьбе соседа,  но  даже  к  собственной  судьбе  и  судьбе  детей.
Равнодушие,  последняя   спасительная   реакция   организма,   стала   нашей
определяющей чертой. Оттого и  популярность  водки  --  невиданная  даже  по
русским масштабам. Это -- страшное  равнодушие,  когда  человек  видит  свою
жизнь  не  надколотой,  не  с   отломанным   уголком,   а   так   безнад„жно
раздробленной, так вдоль и попер„к изгаженной, что только ради  алкогольного
забвения ещ„ стоит оставаться жить. Вот если бы водку запретили -- тотчас бы
у нас вспыхнула революция. Но беря сорок четыре рубля за  литр,  обходящийся
десять копеек, коммунистический Шейлок не соблазнится сухим законом.
   Нержин не отзывался и не шевелился. Герасимовичу  было  чуть  видимо  его
лицо в слабом неясном отсвете от фонарей зоны и потом, наверно, от  потолка.
Совсем не зная этого человека, решился Илларион выговорить ему такое, чего и
друзья закадычные ш„потом на ухо не осмеливались в этой стране.
   -- Испортить народ --  довольно  было  тридцати  лет.  Исправить  его  --
удастся ли за триста? Поэтому надо спешить. Ввиду несбыточности  всенародной
революции  и  вредности  надежд  на  помощь  извне,  выход  оста„тся   один:
обыкновеннейший  дворцовый  переворот.  Как   говорил   Ленин:   дайте   нам
организацию революционеров -- и мы переверн„м Россию! Они сбили  организацию
-- и перевернули Россию!
   -- О, не дай Бог!
   -- Я думаю,  нет  затруднений  создать  подобную  организацию  при  нашем
арестантском знании людей и умении со взгляда отметать предателей -- вот как
мы сейчас друг Другу доверяем, с первого разговора. Нужно всего от  тр„х  до
пяти тысяч отважных, инициативных и умеющих владеть оружием людей,  плюс  --
кому-нибудь из технических интеллигентов...
   -- Которые атомную бомбу делают?
   -- ... установить связь с военными верхами...
   -- То есть, со шкурами барабанными!
   -- ... чтоб обеспечить их благожелательный нейтралитет.  Да  и  убрать-то
надо только: Сталина, Молотова, Берию, ещ„ нескольких человек. И тут  же  по
радио объявить, что вся высшая,  средняя  и  низшая  прослойка  оста„тся  на
местах.
   -- Оста„тся?! И это -- ваша элита?..
   -- Пока! Пока. В  этом  особенность  тоталитарных  стран:  трудно  в  них
переворот  совершить,  но  управлять  после  переворота  ничего  не   стоит.
Макиавелли говорил, что,  согнав  султана,  можно  завтра  во  всех  мечетях
славить Христа.
   -- Ой, не прошибитесь! Ещ„ неизвестно, кто кого вед„т: султан ли  --  их,
или  они  --  его,  только  сами  не  сознают.  И  потом:  этот  нейтралитет
генерал-кабанов, которые целые дивизии толпами гнали на  минные  поля,  чтоб
только самих себя сберечь от штрафняка? Да они в клочья разорвут всякого  за
свой свинарник!.. И потом же -- Сталин от вас  уйд„т  подземным  ходом!..  И
потом ваших инициативных пять тысяч,  если  не  возьмут  сексотами,  так  --
пулем„тами, из секретов... И потом, --  волновался  Нержин,  --  пяти  тысяч
таких, как вы -- в России нет! И потом -- только в тюрьме, а не на  семейной
[воле], мужчина так свободен в мыслях, не  связан  в  поступках  и  готов  к
жертвам! -- а из тюрьмы-то как раз ничего и не сделаешь!.. Вы хотели, чтоб я
искал недоч„тов в вашем проекте? Да он из одних недоч„тов и состоит!! Это --
урок нашему физико-математическому надмению: что  общественная  деятельность
-- тоже специальность, да какая! Бесселевой функцией е„ не опишешь! Но  даже
не в этом! даже не в этом! -- он уже слишком громко говорил для ч„рной тихой
лестницы. -- Вы имели несчастье искать советчика во мне! -- а  я  вообще  не
верю, что на Земле можно устроить что-нибудь доброе  и  прочное.  Как  же  я
возьмусь советовать, если я сам не выдеру ног из сомнений?
   С ледяною ровностью Герасимович напомнил:
   -- Перед самым тем, как был изобретен  спектральный  анализ,  Огюст  Конт
утверждал, что человечество никогда не узнает химического состава  зв„зд.  И
тут же -- узнали! Когда вы на прогулке шагаете, развевая  фронтовой  шинелью
-- вы кажетесь другим.
   Нержин запнулся. Он вспомнил  вчерашнее  спиридоново  "волкодав  прав,  а
людоед нет" и как Спиридон просил у самол„та  атомной  бомбы  на  себя.  Эта
простота могла захватно овладеть сердцем, но Нержин отбивался, сколько мог:
   -- Да,  я  иногда  увлекаюсь.  Но  ваш  проект  слишком  серь„зен,  чтобы
разрешить высказаться сердцу. А вы не  помните  той  франсовской  ст