то  в  сорок  пятом  году,
посаженный на советский танк десантником, он в тех  же  своих  надколотых  и
подвязанных оч„чках с автоматом ворвался в Берлин.
   Так Потапов легко отделался, получив только [десять и пять по рогам].
 
   Нержин вернулся с завтрака, сбросил ботинки и  взлез  наверх,  раскачивая
себя  и  Потапова.  Ему  предстояло  выполнить   ежедневное   акробатическое
упражнение: застелить постель без помятостей, стоя на ней ногами. Но едва он
откинул  подушку,  как  обнаружил  портсигар  из  т„мно-красной   прозрачной
пластмассы, наполненный  впритирочку  в  один  слой  двенадцатью  папиросами
"Беломорканал" и перевитый полоской простой  бумаги,  на  которой  черт„жным
шрифтом было выведено:
 
   Вот как убил он десять лет,
   Утратя жизни лучший цвет.
 
   Ошибиться было нельзя. Один Потапов  на  всей  шарашке  совмещал  в  себе
способности  к  мастерским  изделиям  и  к  цитатам  из  "Евгения  Онегина",
вынесенным ещ„ из гимназии.
   -- Андреич! -- свесился Глеб головой вниз.
   Потапов уже кончил пить чай, развернул газету и читал е„, не ложась, чтоб
не мять койку.
   -- Ну, что вам? -- буркнул он.
   -- Ведь это ваша работа?
   -- Не знаю. А вы нашли? -- он старался не улыбаться.
   -- Андре-еич! -- тянул Нержин.
   Лукаво-добрая морщинистость  углубилась,  умножилась  на  лице  Потапова.
Поправив очки, он отозвался:
   -- Когда я сидел на Лубянке с герцогом Эстергази вдво„м в камере, вынося,
вы ж понимаете, парашу по ч„тным числам, а он  по  неч„тным,  и  обучал  его
русскому языку по "Тюремным правилам" на стене, --  я  подарил  ему  в  день
рождения три пуговицы из хлеба -- у него было вс„ начисто обрезано, -- и  он
клялся, что  даже  ни  от  кого  из  Габсбургов  не  получал  подарка  более
своевременного.
   Голос Потапова по "Классификации голосов" был  определ„н  как  "глухой  с
потрескиванием".
   Вс„ так же свесясь вниз головой, Нержин приязненно смотрел  на  грубовато
высеченное лицо Потапова. В очках он казался не старше своих сорока пяти лет
и имел ещ„ вид даже напористый.  Но  когда  он  очки  снимал  --  обнажались
глубокие т„мные глазные впадины, чуть ли не как у мертвеца.
   -- Но мне неловко, Андреич. Ведь  я  вам  ничего  подобного  подарить  не
смогу, у меня рук таких нет... Как вы могли запомнить мой день рождения?
   -- Ку-ку, -- ответил Потапов.  --  А  какие  ж  ещ„  знаменательные  даты
остались в нашей жизни?
   Они вздохнули.
   -- Чаю хотите? -- предложил Потапов. -- У меня особая заварка.
   -- Нет, Андреич, не до чаю, еду на свидание.
   -- Здорово! -- обрадовался Потапов. -- Со старушкой?
   -- Ага.
   -- Да не генерируйте вы, Валентуля, над самым ухом!
   -- А какое право имеет один человек издеваться над другим?..
   -- Что в газете, Андреич? -- спросил Нержин.
   Потапов, щурясь с хохлацкой хитрецой,  посмотрел  вверх  на  свесившегося
Нержина:
 
   Британской музы небылицы
   Тревожат сон отроковицы.
 
   Эти наг-ле-цы утверждают, что...
   Тому уже ш„л четв„ртый год, как Нержин и Потапов встретились  в  гудящей,
тревожной, избыточно переполненной, даже в июльские дни полут„мной бутырской
камере второго послевоенного лета. Там  скрещались  тогда  п„стрые  жизни  и
непохожие пути. Очередной тогдашний поток был -- из Европы. Проходили камеру
новички, ещ„ уберегшие крошки европейской свободы. Проходили камеру  ядр„ные
русские [пленники], едва успевшие сменить германский плен  на  отечественную
тюрьму. Проходили камеру битые  кал„ные  лагерники,  пересылаемые  из  пещер
ГУЛага на оазисы шарашек. Войдя в камеру, Нержин вполз ч„рным лазом под нары
по-пластунски (так они были низки), и там, на грязном асфальтовом полу,  ещ„
не разглядясь в темноте, весело спросил:
   -- Кто последний, друзья?
   И глухой надтреснутый голос ответил ему:
   -- Ку-ку! За мной будете.
   Потом день ото дня, по мере того, как из камеры выхватывали на этап,  они
передвигались под нарами "от параши к окну", и  на  третьей  неделе  перешли
назад "от окна к параше", но уже  на  нары.  И  позже  по  деревянным  нарам
двигались снова к  окну.  Так  спаялась  их  дружба,  несмотря  на  различие
возрастов, биографий и вкусов.
   Там-то, в затянувшееся  многомесячное  размышление  после  суда,  Потапов
признался Нержину, что отроду бы он не  заинтересовался  политикой,  если  б
сама политика не стала драть и ломать ему бока.
   Там, под нарами Бутырской тюрьмы, робот впервые  стал  недоуменным,  что,
как известно, противопоказано роботам. Нет, он по-прежнему  не  раскаивался,
что отказался от немецких хлебов, он не жалел тр„х  лет  своих,  погибших  в
голодном смертном плену. И по-прежнему он  считал  исключ„нным  представлять
наши внутренние неурядицы на суд иностранцев.
   Но искра сомнения была заронена в него и затлелась.
   Недоуменный робот впервые  спросил:  а  на  ч„рта,  собственно,  строился
ДнепроГЭС?..
 
   Без пяти  девять  по  комнатам  спецтюрьмы  шла  поверка.  Операция  эта,
занимающая в лагерях целые часы, со стоянием зэков на морозе, перегоном их с
места на место и пересч„том то по одному, то по пяти, то по  сотням,  то  по
бригадам, -- здесь, на шарашке, проходила быстро и безболезненно: зэки  пили
чай у своих тумбочек, двое  дежурных  офицеров  --  сменный  и  заступающий,
входили в комнату, зэки вставали (а иные  и  не  вставали),  новый  дежурный
сосредоточенно пересчитывал головы, потом  делались  объявления  и  неохотно
выслушивались жалобы.
   Заступающий сегодня дежурный по тюрьме старший  лейтенант  Шустерман  был
высокий, черноволосый и не  то  чтобы  мрачный,  но  никогда  не  выражающий
никакого  человеческого  чувства,  как  и  положено  надзирателям  лубянской
выучки. Вместе с Наделашиным он тоже был прислан в  Марфино  с  Лубянки  для
укрепления тюремной дисциплины здесь. Несколько  зэков  шарашки  помнили  их
обоих по Лубянке: в звании старшин они оба служили одно время выводными,  то
есть, приняв арестанта,  поставленного  лицом  к  стене,  проводили  его  по
знаменитым [ст„ртым ступенькам в] междуэтажье четв„ртого и пятого этажа (там
был прорублен ход из тюрьмы в следственный корпус, и этим ходом вот уж треть
столетия  водили   всех   заключ„нных   центральной   тюрьмы:   монархистов,
анархистов,  октябристов,   кадетов,   эсеров,   меньшевиков,   большевиков,
Савинкова, Кутепова,  Местоблюстителя  Петра,  Шульгина,  Бухарина,  Рыкова,
Тухачевского, профессора Плетн„ва, академика Вавилова, фельдмаршала Паулюса,
генерала Краснова, всемирно-известных уч„ных и едва вылезающих  из  скорлупы
поэтов,  сперва  самих  преступников,  потом  их  ж„н,  потом  их  дочерей);
подводили к женщине в мундире с Красной Звездой на груди, и у не„ в  толстой
книге Регистрируемых Судеб каждый проходящий  арестант  расписывался  сквозь
прорезь в жестяном листе, не видя фамилий ни до, ни после своей; взводили по
лестнице, где против арестантского прыжка были натянуты частые сетки как при
воздушном  пол„те  в  цирке;  вели  долгими-долгими  коридорами   лубянского
министерства,  где  было  душно  от  электричества  и  холодно   от   золота
полковничьих погонов.
   Но как подследственные ни были тогда погружены в бездну первого отчаяния,
они быстро замечали разницу:  Шустерман  (его  фамилии  тогда,  конечно,  не
знали) угрюмой молнией взглядывал  из-под  срослых  густых  бровей,  он  как
когтями впивался в локоть арестанта и с грубой силой вл„к  его,  в  задышке,
вверх по лестнице. Лунообразный Наделашин, немного похожий  на  скопца,  ш„л
всегда поодаль, не прикасаясь, и вежливо говорил, куда поворачивать.
   Зато теперь Шустерман, хотя моложе, носил уже три зв„здочки на погонах.
   Наделашин объявил: едущим на свидание явиться в штаб к  десяти  утра.  На
вопрос, будет ли сегодня кино, ответил, что не будет.  Раздался  л„гкий  гул
недовольства, но отозвался из угла Хоробров:
   -- И совсем не возите, чем такое говно, как "Кубанские казаки".
   Шустерман резко обернулся, засекая говорящего, из-за этого сбился и начал
считать снова.
   В тишине кто-то незаметно, но слышно сказал:
   -- Вс„, в личное дело записано.
   Хоробров с под„ргиванием верхней губы ответил:
   -- Да драть их вперегр„б, пусть пишут. На меня там уже столько  написано,
что в папку не помещается.
   С верхней койки свесив ещ„ голые волосатые длинные ноги, неприч„санный  и
в белье, крикнул Двоет„сов с хулиганским хрипом:
   -- Младший лейтенант! А что с „лкой? Будет „лка или нет?
   -- Будет „лка! -- ответил младшина, и видно было, что ему самому  приятно
объявить приятную новость. -- Вот здесь, в полукруглой, поставим.
   -- Так можно игрушки делать? -- закричал с другой верхней  койки  вес„лый
Руська. Он сидел там, наверху, по-турецки, поставил  на  подушку  зеркало  и
завязывал галстук. Через пять минут он должен был встретиться с Кларой,  она
уже прошла от вахты по двору, он видел в окно.
   -- Об этом спросим, указаний нет.
   -- Какие ж вам указания?
   -- Какая ж „лка без игрушек?.. Ха-ха-ха!
   -- Друзья! Делаем игрушки!
   -- Спокойно, парниша! А как [насч„т кипятка]?
   -- Министр обеспечит?
   Комната весело гудела, обсуждая „лку. Дежурные  офицеры  уже  повернулись
уходить, но вслед им Хоробров перекрыл гуденье резким вятским говором:
   --  Прич„м  доложите  там,  чтоб  „лку  нам  оставили  до   православного
Рождества! Елка -- это Рождество, а не новый год!
   Дежурные сделали вид, что не слышат, и вышли. Говорили почти  все  сразу.
Хоробров ещ„ не досказал дежурным  и  теперь  молча,  энергично,  высказывал
кому-то  невидимому,  двигая  кожей  лица.  Он  никогда  не  праздновал   ни
Рождества, ни Пасхи, но в тюрьме из духа противоречия стал  их  праздновать.
По крайней мере эти дни не знаменовались ни усиленным обыском, ни  усиленным
режимом. А на октябрьскую и на первое мая  он  придумывал  себе  стирку  или
шить„.
   Сосед Абрамсон допил чай, ут„рся, прот„р  вспотевшие  очки  в  квадратной
пластмассовой оправе и сказал Хороброву:
   -- Илья Терентьич! Забываешь вторую арестантскую заповедь: не залупайся.
   Хоробров очнулся от невидимого спора, резко оглянулся на Абрамсона, будто
укушенный:
   -- Это -- старая заповедь, гиблого вашего поколения. Были вы смирны, всех
вас и переморили.
   Упр„к был как раз несправедлив. Именно те,  кто  садились  с  Абрамсоном,
устраивали на Воркуте забастовку и голодовку. Но конец был и у них  тот  же,
вс„ равно. А заповедь -- сама распространилась. Реальное положение вещей.
   -- Будешь скандалить -- ушлют, -- только пожал  плечами  Абрамсон.  --  В
каторжный лагерь какой-нибудь.
   -- А я, Григорий Борисыч, этого и добиваюсь! В каторжный так в каторжный,
драть его вперегр„б, по крайней мере в вес„лую компанию попаду. Может,  хоть
там свобода слова, стукачей нет.
   Рубин, у которого чай ещ„ был не допит,  стоял  со  взъерошенной  бородой
около койки Потапова-Нержина и дружелюбиво произносил на е„ второй этаж:
   -- Поздравляю тебя, мой юный Монтень, мой несмышл„ныш пирронид...
   -- Я очень тронут, Л„вчик, но зачем...
   Нержин стоял на коленях у себя наверху и держал в руках бювар. Бювар  был
арестантской частной работы, то есть самой старательной  работы  в  мире  --
ведь арестанты никуда не спешат. В бордовом коленкоре изящно были  размещены
кармашки, заст„жки, кнопочки и пачки отличной трофейной немецкой бумаги. Вс„
это было сделано, конечно, в каз„нное время и из каз„нного материала.
   -- ... К тому же на шарашке практически  ничего  не  дают  писать,  кроме
доносов...
   -- И желаю тебе... -- большие  толстые  губы  Рубина  вытянулись  смешной
трубочкой, -- чтобы скептико-эклектические мозги твои осиял свет истины.
   -- Ax, какой  ещ„  истины,  старик!  Разве  кто-нибудь  знает,  что  есть
истина?.. -- Глеб вздохнул. Лицо его, помолодевшее в предсвиданных хлопотах,
опять осунулось в пепельные морщины. И волосы разваливались на две стороны.
   На соседней верхней  койке,  над  Прянчиковым,  плешивый  полный  инженер
степенных лет использовал последние секунды свободного  времени  для  чтения
газеты, взятой у Потапова. Широко развернув е„ и читая немного издали, он то
хмурился, то чуть шевелил губами. Когда же в  коридоре  раскатисто  зазвенел
электрический звонок, он с досадой сложил газету как попало, заломавши углы:
   -- Да что это вс„, лети его мать, заладили про мировое господство, да про
мировое господство?..
   И оглянулся, куда бы поприличнее зашвырнуть газету.
   Громадный  Двоет„сов,  на  другой  стороне  комнаты,  уже  натянув   свой
неряшливый комбинезон и выставив громадную же задницу, пока топтал и  стелил
под собою верхнюю постель, откликнулся басом:
   -- Кто заладил, Земеля?
   -- Да все они там.
   -- А ты к мировому господству не стремишься?
   -- Я-то? -- удивился Земеля, как бы принимая вопрос всерь„з. --  Не-е-ет,
-- широко улыбнулся он. -- На хрена мне оно? Не стремлюсь. -- И кряхтя  стал
слезать.
   -- Ну, тогда пойд„м вкалывать! -- решил  Двоет„сов  и  всею  тушею  своей
гулко спрыгнул на пол. Он ш„л на воскресную работу неприч„санный, неумытый и
не дост„гнутый.
   Звонок звенел продолжительно. Звенел, что  поверка  окончена  и  раскрыты
"царские врата" на лестницу института,  через  которые  зэки  густой  толпой
успевали быстро выйти.
   Большинство  зэков  уже  выходило.  Доронин  выбежал  первый.   Сологдин,
закрывавший окно на время вставания  и  чая,  теперь  вновь  приоткрыл  его,
заклинил томом Эренбурга и поспешил в коридор залучить  профессора  Челнова,
когда тот будет выходить из "профессорской" камеры. Рубин,  как  всегда,  не
успевший утром ничего сделать, поспешно составил вс„ недоеденное и недопитое
в тумбочку (что-то там  перевернулось)  и  хлопотал  около  своей  горбатой,
растерзанной, невозможной постели, тщетно пытаясь заправить  е„  так,  чтобы
его не вызывали потом перезаправлять.
   А Нержин прилаживал [маскарадный] костюм.  Когда-то,  в  давние  времена,
шарашечные зэки ходили повседневно в хороших костюмах и пальто, ездили в них
же  и  на  свидания.  Теперь  для  удобства  охраны  их  переодели  в  синие
комбинезоны (чтобы часовые на вышках ясно отличали  зэков  от  вольных).  На
свидания же тюремное начальство заставляло переодеваться,  давая  чьи-то  не
новые костюмы и рубашки, могло статься, что и -- конфискованные  из  частных
гардеробов по описи имущества. Одним арестантам нравилось видеть себя хорошо
одетыми хотя бы короткие часы,  другие  охотно  бы  избегли  этого  гнусного
переодевания в платья мертвецов, но в комбинезонах на  свидания  наотрез  не
брали: родственники  не  должны  были  подумать  ничего  плохого  о  тюрьме.
Отказаться же увидеть родственников -- такого непреклонного сердца  не  было
ни у кого. И поэтому -- переодевались.
   Полукруглая комната опустела. Остались двенадцать  пар  коек,  наваренных
двумя этажами и застланных  больничным  способом:  с  выворачиванием  наружу
пододеяльника, дабы он принимал на себя всю пыль  и  скорее  пачкался.  Этот
способ мог быть придуман только в каз„нной и обязательно мужской голове, его
не  применила  бы  дома  даже  жена  изобретателя.  Однако,  так   требовала
инструкция тюремного санитарного надзора.
   В комнате наступила хорошая, редкая здесь, тишина,  которую  не  хотелось
нарушать.
   Остались в комнате четверо: обряжавшийся  Нержин,  Хоробров,  Абрамсон  и
лысенький конструктор.
   Конструктор был из тех робких зэков, которые  и  годами  сидя  в  тюрьме,
никак не могут набраться арестантской наглости. Он ни за что не посмел бы не
пойти даже на воскресную работу, но сегодня прибаливал,  специально  запасся
от тюремного врача освобождением на выходной день,  --  и  теперь  на  своей
койке разложил множество рваных носков, нитки, самодельный  картонный  гриб,
и, напрягши чело, соображал, с чего начинать.
   Григорий Борисович Абрамсон, [законно оттянувший] уже  одну  десятку  (не
считая шести лет ссылки перед тем) и посаженный на вторую десятку, -- не  то
чтобы совсем не выходил по воскресеньям, но старался не выходить.  Когда-то,
в комсомольское время, его за уши было не оторвать от воскресников.  Но  эти
воскресники понимались тогда как порыв, чтобы наладить хозяйство: год-два, и
вс„ пойд„т великолепно, и  начн„тся  всеобщее  цветение  садов.  Однако  шли
десятилетия, пылкие воскресники  стали  нудьгой  и  барщиной,  а  посаженные
деревья вс„ не зацветали и даже большей частью  были  переломаны  гусеницами
тракторов. В  долголетних  тюрьмах,  наблюдением  и  размышлением,  Абрамсон
приш„л к обратному выводу: что человек по природе враждебен труду  и  ни  за
что бы не работал, если б не заставляла его  палка  или  нужда.  И  хотя  из
соображений  общих,   соотнося   с   неутерянной   и   единственно-возможной
коммунистической целью человечества, все эти усилия и даже воскресники  были
несомненно нужны, -- сам Абрамсон потерял силы участвовать в них. Теперь  он
был из немногих тут, кто уже отсидел и пересидел эти страшные полные  десять
лет и знал, что это не миф, не бред трибунала, не анекдот до первой всеобщей
амнистии, в которую  всегда  верят  новички,  --  а  это  полные  десять,  и
двенадцать, и пятнадцать изнурительных  лет  человеческой  жизни.  Он  давно
научился экономить на каждом движении мышцы, на каждой минуте  покоя.  И  он
знал, что самое лучшее, как надо проводить  воскресенье  --  это  неподвижно
лежать в постели раздетому до белья.
   Сейчас он высвободил томик, которым Сологдин заклинил окно, окно  закрыл,
неторопливо снял комбинезон, л„г под одеяло, обвернулся конвертиком,  прот„р
очки специальным лоскутком замши, положил в рот леденец, подправил подушку и
достал из-под матраса  какую-то  толстенькую  книжицу,  из  предосторожности
об„рнутую. Только смотреть на него со стороны -- и то было уютно.
   Хоробров, напротив, томился. В  невес„лом  бездействии  лежал  он  одетый
поверх застеленного одеяла, уставив ноги в ботинках на перильца кровати.  По
характеру он переживал болезненно и долго то, что легко  сходило  с  других.
Каждую  субботу,  по  известному  принципу   полной   добровольности,   всех
заключ„нных, даже не спросив их об этом, записывали как добровольно желающих
работать в воскресенье -- и подавали заявку в тюрьму. Если  бы  запись  была
действительно добровольная, Хоробров всегда бы записывался и охотно проводил
бы выходные дни за рабочим столом. Но именно потому, что запись была открыто
издевательская, Хоробров должен был лежать и дуреть в запертой тюрьме.
   Лагерный зэк может только грезить о том, чтобы  пролежать  воскресенье  в
закрытом т„плом помещении, но у шарашечного зэка поясница ведь не болит.
   Решительно нечем было заняться! Все газеты, какие  были,  он  проч„л  ещ„
вчера. На табуретке около его кровати лежали кучкою в раскрытом  и  закрытом
виде книги из библиотеки спецтюрьмы. Одна была публицистическая  --  сборник
статей маститых писателей. Хоробров поколебался, но вс„-таки  открыл  статью
того Толстого, который, будь посовестливей, не посмел  бы  этой  фамилией  и
подписываться. Статья была от июня сорок первого года, а  в  ней:  "немецкие
солдаты, гонимые террором и безумием, напоролись на границе на стену  железа
и огня". Хоробров ш„потом выматерился, захлопнул и отложил. В какую б  книгу
он ни заглядывал, всегда ему попадало по  больному  месту,  потому  что  вс„
вокруг было больное место. На хорошо оборудованных  подмосковных  дачах  эти
властители  умов  слушали  только  радио  и  видели  только  свои  цветники.
Полуграмотный колхозник знал о жизни больше них.
   Остальные  книги  в  кучке  были  [художественные],  но  читать  их  было
Хороброву так  же  мерзко.  Одна  --  боевик  "Далеко  от  Москвы",  которой
зачитывались  теперь  на  воле.  Но  сколько-то  прочтя   вчера   и   сейчас
попытавшись, Хоробров почувствовал, что его мутит. Эта книга была  --  пирог
без начинки,  вытекшее  яйцо,  чучело  убитой  птицы:  в  ней  говорилось  о
строительстве руками зэков, о лагерях -- но нигде не на