сство  отечественных
кузнецов выковало несгибаемые реш„тки на окна  и  трубчатые  дуги  кроватей,
опускаемых на ночь  и  поднимаемых  дн„м.  Лучшие  умельцы  из  числа  наших
талантливых крепостных внесли свой драгоценный  вклад  в  бессмертную  славу
Бутырского замка: ткачи ткали холщ„вые мешки на  дуги  коек;  водопроводчики
прокладывали мудрую систему стока нечистот; жестянщики клепали вместительные
четыр„х- и шестиведерные  [параши  с]  ручками  и  даже  крышками;  плотники
прорезали в  дверях  [кормушки;]  стекольщики  вставляли  [глазки;]  слесари
навешивали замки; а особые мастера  стекло-арматурщики  в  сверхновое  время
наркома Ежова залили мутно-стекольный  раствор  по  проволочной  арматуре  и
воздвигли уникальные в сво„м  роде  [намордники],  закрывшие  от  зловредных
арестантов последний видимый ими уголок тюремного  двора,  здание  острожной
церкви, тоже пригодившейся под тюрьму, и клочок синего неба.
   Соображения  удобства  --   иметь   надзирателей   большей   частью   без
законченного высшего образования, подвигнули опекунов Бутырского санатория к
тому, чтобы в стены камер вмуровывать ровно по двадцать  пять  коечных  дуг,
создавая основы простого  арифметического  расч„та:  четыре  камеры  --  сто
голов, один коридор -- двести.
   И так долгие десятилетия процветало это целительное заведение, не вызывая
ни нареканий общественности, ни жалоб арестантов. (Что не было  нареканий  и
жалоб, мы судим по редкости их на страницах "Биржевых ведомостей" и  полному
отсутствию в "Известиях рабочих и крестьянских депутатов".)
   Но время  работало  не  в  пользу  генерал-майора,  начальника  Бутырской
тюрьмы. Уже в первые  дни  Великой  Отечественной  войны  пришлось  нарушить
узаконенную норму двадцать пять голов в  камере,  помещая  туда  и  излишних
жителей, которым не доставалось койки. Когда избыток принял грозные размеры,
койки были раз и навсегда опущены, парусиновые мешки  с  них  сняты,  поверх
застланы  деревянные  щиты,  и  торжествующий  генерал-майор   со   товарищи
вталкивал   в   камеру   сперва    по    пятьдесят    человек,    а    после
всемирно-исторической победы  над  гитлеризмом  и  по  семьдесят  пять,  что
опять-таки не  затрудняло  надзирателей,  знавших,  что  в  коридоре  теперь
шестьсот голов, за что им выплачивалась премиальная надбавка.
   В такую густоту уже не имело смысла давать книг, шахмат и домино, ибо  их
вс„ равно не хватало. Со временем уменьшалась врагам народа  хлебная  пайка,
рыбу заменили мясом амфибий и перепончатокрылых,  а  капусту  и  крапиву  --
кормовым силосом. И страшная Пугач„вская башня, где императрица  держала  на
цепи народного героя, теперь получила мирное назначение башни силосной.
   А люди  текли,  приходили  вс„  новые,  бледнела  и  искажалась  изустная
арестантская традиция, люди не помнили и не знали,  что  их  предшественники
нежились на  парусиновых  мешках  и  читали  запрещ„нные  книги  (только  из
тюремных библиотек их и забыли изъять). Вносился в камеру в дымящемся  бачке
бульон из ихтиозавра или силосная окрошка -- арестанты забирались  с  ногами
на щиты, из-за тесноты поджимали колени к груди и,  опершись  ещ„  передними
лапами около задних, в этих собачьих  телоположениях  с  оскаленными  зубами
зорко, как дворняжки, следили за справедливостью разливки хл„бова по мискам.
Миски разыгрывали, отвернувшись,  --  "от  параши  к  окну"  и  "от  окна  к
радиатору", после чего жители нар и поднарных  конур,  едва  не  опрокидывая
хвостами и  лапами  мисок  друг  другу,  в  семьдесят  пять  пастей  жвакали
живительною баландою -- и только один этот звук нарушал философское молчание
камеры.
   И все были  довольны.  И  в  профсоюзной  газете  "Труд"  и  в  "Вестнике
московской патриархии" -- жалоб не было.
   Среди прочих камер была и ничем не примечательная 72-я камера.  Она  была
уже обречена, но мирно дремавшие под е„ нарами и матюгавшиеся  на  е„  нарах
арестанты ничего не знали об ожидавших их ужасах. Накануне рокового дня они,
как обычно, долго укладывались на  цементном  полу  близ  параши,  лежали  в
набедренных повязках на щитах, обмахиваясь  от  застойной  жары  (камера  не
проветривалась от зимы до зимы), били мух и рассказывали друг другу  о  том,
как хорошо было во время войны в Норвегии,  в  Исландии,  в  Гренландии.  По
внутреннему  ощущению  времени,  выработавшемуся  долгим  упражнением,  зэки
знали, что оставалось не более пяти минут до того  момента,  когда  дежурный
вертухай промычит им в кормушку: "Ну, ложись, отбой был!"
   Но вдруг сердца арестантов вздрогнули от отпираемых замков!  Распахнулась
дверь -- и в двери показался стройный пружинящий капитан в белых  перчатках,
чрез-вы-чайно взволнованный. За ним гудела свита лейтенантов и сержантов.  В
гробовом молчании зэков вывели с [вещами] в коридор. (Ш„потом  зэки  тут  же
родили промеж  собой  [парашу],  что  их  ведут  на  расстрел.)  В  коридоре
отсчитали из них пять раз по десять человек и втолкнули  в  соседние  камеры
как раз вовремя, так что они успели там  захватить  себе  кусочек  спального
плаца. Эти счастливцы избежали  страшной  участи  двадцати  пяти  остальных.
Последнее, что видели оставшиеся  у  своей  дорогой  72-й  камеры,  --  была
какая-то адская машина с пульверизатором, въезжавшая в их  дверь.  Потом  их
повернули через правое плечо и под звяканье надзирательских ключей о  пряжки
поясов и щ„лканье пальцами (то  были  принятые  в  Бутырках  надзирательские
сигналы "веду зэка!")  повели  через  многие  внутренние  стальные  двери  и
спускаясь по многим лестницам,  --  в  холл,  который  не  был  ни  подвалом
расстрелов, ни пыточным подземельем, а широко был известен  в  народе  зэков
как предбанник знаменитых бутырских бань. Предбанник имел коварно-безобидный
повседневный вид: стены, скамьи и  пол,  выложенные  шоколадной,  красной  и
зел„ной метлахской плиткой, и с грохотом выкатываемые по  рельсам  вагонетки
из прожарок с адскими крючками для навешивания на  них  вшивых  арестантских
одежд. Легко ударяя друг друга по скулам и по зубам (ибо третья арестантская
заповедь гласит:
   "Дают -- хватай!"), зэки разобрали раскал„нные крючки,  повесили  на  них
свои  многострадальные  одеяния,  полинявшие,  порыжевшие,   а   местами   и
прогоревшие от ежедекадных прожарок, -- и разгоряч„нные служанки ада --  две
старые женщины, презирая постылую им наготу арестантов, с  грохотом  укатили
вагонетки в тартар и захлопнули за собой железные двери.
   Двадцать пять арестантов остались запертыми со всех сторон в предбаннике.
Они  держали  в  руках  только  носовые  платки  или  заменяющие  их   куски
разорванных сорочек. Те из них, чья худоба вс„ же сохранила ещ„ тонкий  слой
дубл„ного мяса  в  той  непритязательной  части  тела,  посредством  которой
природа наградила нас счастливым даром [сидеть] -- те счастливчики сидели на
т„плых  каменных  скамьях,  выложенных  изумрудными  и  малиново-коричневыми
изразцами. (Бутырские бани по роскоши  оформления  далеко  оставляют  позади
себя Сандуновские, и, говорят, некотрые любознательные иностранцы специально
предавали себя в руки ЧеКа, чтобы только помыться в этих банях.)
   Другие же арестанты, исхудавшие до того, что не могли уже  сидеть  иначе,
как на мягком, -- ходили из конца в конец  предбанника,  не  закрывая  своей
срамоты и жаркими спорами пытаясь проникнуть за завесу происходящего.
 
   Давно уж их воображенье
   Алкало пи-щи роковой.
 
   Однако, их столько часов продержали в предбаннике, что споры утихли, тела
покрылись пупырышками, а желудки, привыкшие с десяти часов  вечера  ко  сну,
тоскливо взывали о наполнении. Среди арестантов победила партия пессимистов,
утверждавших, что через реш„тки в стенах и в полу  уже  втекает  отравленный
газ, и сейчас все они умрут. Некоторым уже  стало  дурно  от  явного  запаха
газа.
   Но загремела дверь -- и вс„  переменилось!  Не  вошли,  как  всегда,  два
надзирателя в грязных халатах с засоренными машинками для стрижки овец и  не
швырнули пары тупейших в мире ножниц для того, чтобы переламывать ими ногти,
-- нет! -- четыре парикмахерских  подмастерья  ввезли  на  колесиках  четыре
зеркальные стойки  с  одеколоном,  фиксатуаром,  лаком  для  ногтей  и  даже
театральными париками. И четыре очень почтенных дородных мастера, из них два
армянина, вошли следом. А в парикмахерской, тут же, за дверью, арестантам не
только не стригли лобков, изо всех сил  нажимая  стригущими  плоскостями  на
нежные места, -- но пудрили лобки розовой пудрой.  Легчайшим  пол„том  бритв
касались изможд„нных арестантских ланит и щекотали в ухо ш„потом:
   "Не беспокоит?" Их голов не только не стригли наголо, но даже  предлагали
парики. Их подбородков не только не скальпировали, но оставляли  по  желанию
клиентов начатки будущих бород и бакенбардов. А парикмахерские  подмастерья,
распрост„ртые ниц, тем временем обрезали  им  ногти  на  ногах.  Наконец,  в
дверях бани им не влили в ладони по двадцать грамм  растекающегося  вонючего
мыла, а стоял сержант и под расписку выдавал каждому губку, дщерь коралловых
островов, и полновесный кусок туалетного мыла "Фея сирени".
   После этого, как всегда, их заперли в бане  и  дали  мыться  всласть.  Но
арестантам было не до мытья.  Их  споры  были  горячей  бутырского  кипятка.
Теперь среди них победила партия  оптимистов,  утверждавших,  что  Сталин  и
Берия бежали в Китай, Молотов и Каганович перешли в католичество,  в  России
временное  социал-демократическое  правительство,  и  уже  идут   выборы   в
Учредительное Собрание.
   Тут с каноническим грохотом была  открыта  всем  вам  известная  выходная
дверь бани -- ив фиолетовом вестибюле их ждали  самые  невероятные  события:
каждому выдавалось мохнатое полотенце и... по полной миске овсяной каши, что
соответствует шестидневной  порции  лагерного  работяги!  Арестанты  бросили
полотенца  на  пол  и  с  изумительной  быстротой   без   ложек   и   других
приспособлений  поглотили  кашу.  Даже  присутствовавший  при  этом   старый
тюремный майор удивился и велел принести ещ„ по миске каши. Съели и  ещ„  по
миске. Что было после -- никто  из  вас  никогда  не  угадает.  Принесли  не
мороженую, не гнилую, не ч„рную  --  да  просто,  можно  сказать,  съедобную
картошку.
   --   Это   исключено!   --   запротестовали   слушатели.   --   Это   уже
неправдоподобно!
   -- Но это было именно так! Правда, она была из сорта свинячьей, мелкая  и
в мундирах, и, может быть, насытившиеся зэки не стали  бы  е„  есть,  --  но
дьявольское коварство состояло в том,  что  принесли  е„  не  поделенной  на
порции, а в одном общем ведре. С ожесточ„нным  воем,  нанося  тяж„лые  ушибы
друг другу и карабкаясь по голым спинам, зэки бросились к ведру --  и  через
минуту, уже пустое, оно с бренчанием прокатилось по каменному  полу.  В  это
время принесли ещ„ соли, но соль была уже ни к чему.
   Тем временем голые тела обсохли. Старый майор велел зэкам поднять с  пола
мохнатые полотенца и обратился с речью.
   -- Дорогие братья! -- сказал он. -- Все вы -- честные советские граждане,
изолированные от общества лишь временно, кто на десять, кто на двадцать пять
лет за свои небольшие проступки. До сих пор, несмотря на высокую  гуманность
марксистско-ленинского учения, несмотря на ясно  выраженную  волю  партии  и
правительства, несмотря на неоднократные указания  лично  товарища  Сталина,
руководством Бутырской тюрьмы были допущены серь„зные ошибки и  искривления.
Теперь они исправляются. (Распустят по домам! --  нагло  решили  арестанты.)
Впредь мы будем содержать вас в курортных  условиях.  (Оста„мся  сидеть!  --
поникли они.) Дополнительно ко всему, что  вам  разрешалось  и  раньше,  вам
разрешается:
   а) молиться своим богам;
   б) лежать на койках хоть дн„м, хоть ночью;
   в) беспрепятственно выходить из камеры в уборную;
   г) писать мемуары.
   Дополнительно к тому, что вам запрещалось, вам запрещается:
   а) сморкаться в каз„нные простыни и занавески;
   б) просить по второй тарелке еды;
   в) при входе в камеру высоких посетителей противоречить начальству тюрьмы
или жаловаться на него;
   г) брать без спросу со стола папиросы "Казбек".
   Всякий, кто нарушит одно из  этих  правил,  будет  подвергнут  пятнадцати
суткам холодного карцера-строгача  и  сослан  в  дальние  лагеря  без  права
переписки. Понятно?
   И едва лишь майор окончил речь  --  не  гремящие  вагонетки  выкатили  из
прожарки бель„ и драные  телогрейки  арестантов,  нет!  --  ад,  поглотивший
лохмотья, не возвращал их!
   но  вошли  четыре  молоденькие  кастелянши,  потупясь,  краснея,   милыми
улыбками подбодряя арестантов, что не вс„ ещ„  для  них  потеряно,  как  для
мужчин, -- и стали раздавать голубое  ш„лковое  бель„.  Затем  зэкам  выдали
штапельные рубашки, галстуки скромных  расцветок,  ярко-ж„лтые  американские
ботинки, полученные по ленд-лизу, и костюмы из поддельного коверкота.
   Немые от ужаса и восторга, арестанты в строю парами были проведены  вновь
в свою 72-ю камеру. Но, Боже, как она преобразилась!
   Ещ„ в коридоре ноги их ступили на ворсистую ковровую  дорожку,  заманчиво
ведущую в уборную. А при входе в камеру их овенули струи свежего воздуха,  и
бессмертное солнце сверкнуло прямо в их глаза (за хлопотами прошла  ночь,  и
воссияло уже утро). Оказалось, что за ночь реш„тки покрашены в голубой цвет,
намордники с окон сняты, а на бывшей бутырской церкви, стоящей внутри двора,
укреплено поворотное отражательное зеркало,  и  специально  приставленный  к
нему надзиратель регулирует его так, чтоб  отраж„нный  солнечный  поток  вс„
время  бы  падал  в  окна   72-й   камеры.   Стены   камеры,   ещ„   вечером
оливково-т„мные, теперь были обрызганы светлой масляной краской, по  которой
живописцы во многих местах вывели голубей и ленточки с надписью: "Мы  --  за
мир!" и "Миру -- мир!"
   Деревянных щитов с клопами не  было  и  помину.  На  рамы  кроватей  были
натянуты холщ„вые подвески, в них лежали перины, пуховые  подушки,  а  из-за
кокетливо-отв„рнутого края одеяла сверкали белизной пододеяльник и простыня.
У каждой из двадцати пяти коек стояли тумбочки, по стенам тянулись  полки  с
книгами Маркса, Энгельса, блаженного Августина и  Фомы  Аквинского,  посреди
камеры стоял стол под накрахмаленной скатертью, на н„м --  ваза  с  цветами,
пепельница и нераспечатанная пачка "Казбека". (Всю  роскошь  этой  волшебной
ночи удалось оформить через  бухгалтерию  и  только  сорт  папирос  "Казбек"
нельзя было подогнать ни под одну расходную статью. Начальник  тюрьмы  решил
шикнуть "Казбеком" на свои деньги, оттого и  кара  за  него  была  назначена
такая строгая.)
   Но более всего преобразился тот угол, где  прежде  стояла  параша.  Стена
была отмыта добела и  выкрашена,  вверху  теплилась  большая  лампада  перед
иконой  Богоматери  с   младенцем,   сверкал   ризами   чудотворец   Николай
Мирликийский, возвышалась на этажерке белая статуя католической мадонны, а в
неглубокой нише, оставленной ещ„ строителями, лежали Библия, Коран, Талмуд и
стояла маленькая т„мная статуэтка  Будды  --  по  грудь.  Глаза  Будды  были
немного сощурены, углы губ отведены назад, и в потемневшей бронзе  чудилось,
что Будда улыбался.
   Сытые кашей и картошкой и потряс„нные  невместимым  обилием  впечатлений,
зэки разделись и сразу  заснули.  Л„гкий  Эол  колебал  на  окнах  кружевные
занавеси, не допускавшие мух. Надзиратель стоял  в  приотворенных  дверях  и
следил, чтобы никто не сп„р "Казбека".
   Так  они  мирно  нежились  до   полудня,   когда   вбежал   чрез-вы-чайно
разгоряч„нный капитан в белых перчатках  и  объявил  подъ„м.  Зэки  проворно
оделись и заправили койки. Поспешно в камеру ещ„  втолкнули  круглый  столик
под белым чехлом, на н„м разложили "Огон„к",  "СССР  на  стройке"  и  журнал
"Америка", вкатили на колесиках два старинных кресла, тоже под чехлами --  и
наступила зловещая невыносимая тишина.  Капитан  ходил  между  кроватями  на
цыпочках и красивой белой палочкой бил по пальцам тех, кто  протягивал  руку
за журналом "Америка".
   В томительной тишине  арестанты  слушали.  Как  вам  хорошо  известно  по
собственному  опыту,  слух  --  это  важнейшее  чувство  арестанта.   Зрение
арестанта  обычно  ограничено  стенами  и  намордником,  обоняние   насыщено
недостойными ароматами, осязанию нет новых предметов. Зато слух  развивается
необыкновенно.  Каждый  звук  даже  в  дальнем  углу  коридора   тотчас   же
опозна„тся, истолковывает происходящие в тюрьме события  и  отмеряет  время:
разносят ли кипяток, водят ли на прогулку или принесли кому-то передачу.
   Слух и дон„с начало разгадки: со стороны 75-й камеры  загремела  стальная
переборка, и в коридор вошло много  людей.  Слышался  их  сдержанный  говор,
шаги, заглушаемые коврами, потом выделились голоса женщин, шорох юбок,  и  у
самой двери 72-й камеры начальник Бутырской тюрьмы приветливо сказал:
   --  А  теперь  госпоже  Рузвельт,  вероятно,  будет  интересно   посетить
какую-нибудь камеру. Ну, какую же?  Ну,  первую  попавшуюся.  Например,  вот
72-ю. Откройте, сержант.
   И в камеру вошла госпожа Рузвельт в сопровождении секретаря, переводчика,
двух почтенных матрон из среды квакеров, начальника тюрьмы и нескольких  лиц
в гражданской одежде и в форме МВД. Капитан же в белых  перчатках  отош„л  в
сторону. Вдова президента, женщина тоже передовая  и  проницательная,  много
сделавшая для защиты прав человека, госпожа Рузвельт задалась целью посетить
доблестного союзника Америки и увидеть своими  глазами,  как  распределяется
помощь ЮНРРА (Америки достигли зловредные слухи,  будто  продукты  ЮНРРА  не
доходят до простого народа), а также -- не ущемляется ли в  Советском  Союзе
свобода совести. Ей уже показали тех простых советских  граждан  (переодетых
партработников и чинов  МГБ),  которые  в  своих  грубых  рабочих  спецовках
благодарили  Соедин„нные  Штаты  за  бескорыстную  помощь.  Теперь   госпожа
Рузвельт настояла, чтоб е„ провели в тюрьму.  Желание  е„  исполнилось.  Она
уселась в одно из кресел, свита устроилась вокруг, и начался разговор  через
переводчика.
   Солнечные лучи от поворотного зеркала вс„ так же били в камеру. И дыхание
Эола шевелило занавеси.
   Госпоже Рузвельт очень понравилось, что в  камере,  выбранной  наудачу  и
застигнутой врасплох, была такая  удивительная  белизна,  полное  отсутствие
мух, и, несмотря на будний день, в святом углу теплилась лампада.
   Заключ„нные поначалу робели и не двигались, но когда  переводчик  перев„л
вопрос высокой гостьи, неужели, щадя чистоту воздуха, никто  из  заключ„нных
даже не курит, -- один из них с развязным видом  встал,  распечатал  коробку
"Казбека", закурил сам и протянул папиросу товарищу.
   Лицо генерал-майора потемнело.
   -- Мы [боремся с] курением, -- выразительно сказал он, --  ибо  табак  --
это яд.
   Ещ„  один  заключ„нный  пересел  к  столу  и  стал  просматривать  журнал
"Америка", почему-то очень торопливо.
   -- За что же наказаны эти люди?  Например,  вот  этот  господин,  который
читает журнал? -- спросила высокая гостья.
   ("Этот  господин"  получил  десять  лет  за  неосторожное  знакомство   с
американским туристом.)
   Генерал-майор ответил:
   -- Этот человек -- активный гитлеровец, он служил в Гестапо,  лично  сж„г
русскую деревню и, простите,  изнасиловал  тр„х  русских  крестьянок.  Число
убитых им младенцев не подда„тся уч„ту.
   -- Он приговор„н к повешению? -- воскликнула госпожа Рузвельт.
   -- Нет, мы надеемся, что он исправится.  Он  приговор„н  к  десяти  годам
честного труда.
   Лицо арестанта выражало страдание, но он не  вмешивался,  а  продолжал  с
судорожной поспешностью читать журнал.
   В этот момент в камеру ненароком заш„л русский православный  священник  с
большим перламутровым крестом на груди -- очевидно, с очередным  обходом,  и
очень был смущ„н, застав в камере начальство и иностранных гостей.
   Он хотел было уже уйти, но