на  магнитофон  запишу,
пожалуйста. Но это лишнее. Там выбирать из человек пяти-семи, кто мог знать,
в министерстве.
   -- Так арестуй их  всех,  собак,  чего  голову  морочить?  --  возмутился
Абакумов. -- Семь человек! У нас страна большая, не обедняем!
   -- Нельзя, Виктор  Сем„ныч,  --  благорассудно  возразил  Рюмин.  --  Это
министерство -- не Пищепром, так мы все нити потеряем, да ещ„  из  посольств
кто-нибудь в невозвращенцы лупан„т. Тут именно надо  найти  --  кто?  И  как
можно скорей.
   -- Гм-м... -- подумал Абакумов. -- Так что с чем сравнивать, не пойму?
   -- Ленту с лентой.
   --  Ленту  с  лентой?..  Да,  когда-то  ж  надо  эту  технику  осваивать.
Селивановский, сможете?
   -- Я, Виктор Сем„ныч, ещ„ не понимаю, о ч„м речь.
   -- А чего тут понимать? Тут и понимать нечего. Какая-то  сволочь,  гадюга
какой-то, наверно, что дипломат, иначе ему  неоткуда  было  узнать,  сегодня
вечером позвонил в американское  посольство  из  автомата  и  завалил  наших
разведчиков [там]. Насч„т атомной бомбы. Вот угадай -- молодчик будешь.
   Селивановский, минуя Осколупова, посмотрел на  Яконова.  Яконов  встретил
его взгляд и немного приподнял брови, как бы расправляя их.  Он  хотел  этим
сказать, что дело новое, методики нет, опыта  тоже,  а  хлопот  и  без  того
хватает -- не стоит браться.  Селивановский  был  достаточно  интеллигентен,
чтобы понять и это движение бровей  и  всю  обстановку.  И  он  приготовился
запутать ясный вопрос в тр„х соснах.
   Но у Фомы Гурьяновича Осколупова шла своя работа мысли. Он вовсе не хотел
быть дубиной на месте начальника отдела. С тех пор, как он был  назначен  на
эту должность, он исполнился достоинства и сам вполне поверил,  что  владеет
всеми проблемами и может в них разбираться лучше других -- иначе  б  его  не
назначили. И хотя  он  в  сво„  время  не  кончил  и  семилетки,  но  сейчас
совершенно не допускал, чтобы кто-нибудь из подчин„нных  мог  понимать  дело
лучше его -- разве только в деталях, в схемах,  где  нужно  руку  приложить.
Недавно он был в одном первоклассном санатории, был там в  гражданском,  без
мундира, и выдавал себя за профессора электроники.  Там  он  познакомился  с
очень  известным  писателем  Казакевичем,  тот  глаз  не  спускал   с   Фомы
Гурьяновича, вс„ записывал в книжку и говорил, что будет с него писать образ
современного уч„ного. После этого санатория Фома  окончательно  почувствовал
себя уч„ным.
   И сейчас он сразу понял проблему и рванул упряжку:
   -- Товарищ министр! Так это мы -- можем!
   Селивановский удивл„нно оглянулся на него:
   -- На каком объекте? Какая лаборатория?
   -- Да на телефонном, в Марфине. Ведь говорили ж -- по телефону? Ну!
   -- Но Марфино выполняет более важную задачу.
   -- Ничего-о! Найд„м людей! Там триста человек -- что ж, не найд„м?
   И вперился взглядом готовности в  лицо  министра.  Абакумов  не  то,  что
улыбнулся, но выразилась в его лице  опять  какая-то  симпатия  к  генералу.
Таким был и сам Абакумов, когда выдвигался -- беззаветно  готовый  рубить  в
окрошку всякого, на кого покажут. Всегда симпатичен тот младший,  кто  похож
на тебя.
   --  Молодец!  --  одобрил  он.  --  Так  и  надо   рассуждать!   Интересы
государства! -- а потом остальное. Верно?
   -- Так точно, товарищ министр! Так точно, товарищ генерал-полковник!
   Рюмин, казалось, ничуть не удивился и не оценил самоотверженности  рябого
генерал-майора. Рассеянно глядя на Селивановского, он сказал:
   -- Так утром я к вам пришлю.
   Переглянулся с Абакумовым и уш„л, ступая неслышно.
   Министр поковырялся пальцем в зубах, где застряло мясо с ужина.
   -- Ну, так когда же? Вы  меня  манили-манили  --  к  первому  августа,  к
октябрьским, к новому году, -- ну?
   И уп„рся глазами в Яконова, вынуждая отвечать именно его.
   Как будто что-то стесняло Яконова в постановке его шеи. Он пов„л ею  чуть
вправо, потом чуть влево, поднял на министра свой холодноватый синий  взгляд
-- и опустил.
   Яконов  знал  себя  остро-талантливым.  Яконов  знал,  что  и  ещ„  более
талантливые люди,  чем  он,  с  мозгами,  ничем  другим,  кроме  работы,  не
занятыми, по четырнадцать часов в день, без единого выходного в году,  сидят
над этой проклятой установкой. И безоглядчивые щедрые американцы, печатающие
свои изобретения в открытых журналах, также косвенно  участвуют  в  создании
этой установки. Яконов знал и те тысячи трудностей, уже  побежд„нных  и  ещ„
только возникающих, среди  которых,  как  в  море  пловцы,  пробираются  его
инженеры. Да, через  шесть  дней  истекал  последний  из  последних  сроков,
выпрошенных ими же самими у  этого  куска  мяса,  затянутого  в  китель.  Но
выпрашивать и назначать несуразные сроки приходилось потому,  что  с  самого
начала на эту десятилетнюю работу Корифей Наук отпустил сроку год.
   Там, в кабинете  Селивановского,  договорились  просить  отсрочки  десять
дней. К десятому января обещать два  экземпляра  телефонной  установки.  Так
настоял замми-нистра. Так хотелось Осколупову. Расч„т был на то, чтобы  дать
хоть какую-нибудь недоработанную, но свежепокрашенную вещь. Абсолютности или
неабсолютности шифрации никто сейчас проверять не будет и  не  сумеет  --  а
пока испытают общее качество да пока дойд„т дело до серии, да  пока  повезут
аппараты в наши посольства за границу -- за это время ещ„  пройд„т  полгода,
наладится и шифрация и качество звучания.
   Но Яконов знал, что м„ртвые вещи не слушаются человеческих сроков, что  и
к десятому января будет  выходить  из  аппаратов  не  речь  человеческая,  а
месиво. И неотклонимо повторится с Яконовым то же, что с  Мамуриным:  Хозяин
позов„т Берию и спросит: какой дурак делал эту машину? Убери его.  И  Яконов
тоже станет в лучшем случае Железной Маской, а то и снова простым зэком.
   И под взглядом министра почувствовав неразрываемую стяжку петли на  своей
шее, Яконов преодолел жалкий страх и бессознательно, как набирая  воздуха  в
л„гкие, ахнул:
   -- Месяц ещ„! Ещ„ один месяц! До первого февраля!
   И просительно, почти по-собачьи, смотрел на Абакумова.
   Талантливые люди иногда несправедливы к серякам. Абакумов был умней,  чем
казалось Яконову, но просто  от  долгого  неупражнения  ум  стал  бесполезен
министру: вся его карьера складывалась так, что от думанья он проигрывал,  а
от служебного рвения выигрывал. И Абакумов старался меньше напрягать голову.
   Он мог в душе понять, что не помогут десять дней и не поможет месяц  там,
где ушли два года. Но в его глазах виновата была эта тройка лгунов  --  сами
были виноваты Селивановский, Осколупов и Яконов. Если так трудно  --  зачем,
принимая задачу двадцать три месяца назад, согласились  на  год?  Почему  не
потребовали три? (Он уже забыл, что так же нещадно торопил их тогда.) Упрись
они тогда перед Абакумовым, -- уп„рся бы Абакумов  перед  Сталиным,  два  бы
года выторговали, а третий протянули.
   Но столь велик страх, вырабатываемый долголетним подчинением,  что  ни  у
кого из них  ни  тогда,  ни  сейчас  не  хватило  мужества  остояться  перед
начальством.
   Сам Абакумов следовал известной похабной поговорке про  [запас]  и  перед
Сталиным всегда набавлял ещ„ пару запасных месяцев. Так  и  сейчас:  обещано
было Иосифу Виссарионовичу, что один аппарат будет стоять перед ним  первого
марта. Так что на худой конец можно было разрешить ещ„ месяц, -- но чтоб это
был действительно месяц.
   И опять взяв авторучку, Абакумов совсем просто спросил:
   -- Это как -- месяц? По-человечески месяц или опять брешете?
   -- Это точно! Это -- точно! --  обрадованный  счастливым  оборотом,  сиял
Осколупов так, будто прямо отсюда, из кабинета, порывался ехать в Марфино  и
сам браться за паяльник.
   И тогда, мажа пером, Абакумов записал в настольном календаре:
   --  Вот.  К  ленинской  годовщине.  Все   получите   сталинскую   премию.
Селивановский -- будет?
   -- Будет! будет!
   -- Осколупов! Голову оторву! Будет?
   -- Да товарищ министр, да там всего-то осталось...
   -- А -- ты? Чем рискуешь -- знаешь? Будет?
   Ещ„ удерживая мужество, Яконов настоял:
   -- Месяц! К первому февраля.
   -- А если к первому не будет? Полковник! Взвесь! Вр„шь.
   Конечно, Яконов лгал. И конечно надо  было  просить  два  месяца.  Но  уж
откроено.
   -- Будет, товарищ министр, -- печально пообещал он.
   -- Ну, смотри, я за язык не тянул! Вс„ прощу -- обмана не прощу! Идите.
   Облегч„нные, вс„ так же цепочкой, след в след, они ушли, потупляясь перед
ликом пятиметрового Сталина.
   Но они рано радовались. Они не знали, что министр устроил им крысоловку.
   Едва их вывели, как в кабинете было доложено:
   -- Инженер Прянчиков!
 
   В эту ночь по приказу Абакумова сперва через Селивановского  был  вызывай
Яконов, а потом, уже втайне от них всех, на объект Марфино  были  посланы  с
перерывами по пятнадцать минут две телефонограммы: вызывался в  министерство
зэ-ка Бобынин, потом зэ-ка Прянчиков.  Бобынина  и  Прянчикова  доставили  в
отдельных машинах и посадили дожидаться в разных комнатах, лишая возможности
сговориться.
   Но  Прянчиков  вряд  ли  был   способен   сговариваться   --   по   своей
неестественной  искренности,  которую  многие  трезвые  сыны  века   считали
душевной ненормальностью. На  шарашке  е„  так  и  называли:  "сдвиг  фаз  у
Валентули".
   Тем более не был он способен к сговору или какому-нибудь  умыслу  сейчас.
Вся душа его была всколыхнута светящимися видениями  Москвы,  мелькавшими  и
мелькавшими за ст„клами "Победы". После полосы окраинного мрака, окружавшего
зону Марфина, тем разительней был этот выезд на сверкающее большое шоссе,  к
вес„лой суете привокзальной площади, потом к неоновым витринам Сретенки. Для
Прянчикова  не  стало  ни  шоф„ра,  ни  двух  сопровождающих  переодетых  --
казалось, не воздух, а пламя  входило  и  выходило  из  его  л„гких.  Он  не
отрывался от стекла. Его  и  по  дневной-то  Москве  никогда  не  возили,  а
вечерней Москвы ещ„ не видел ни один арестант за всю историю шарашки!
   Перед Сретенскими воротами автомобиль задержался: из-за толпы,  выходящей
из кино, потом в ожидании светофора.
   Миллионам  заключ„нных,  им  казалось,  что  жизнь  на   воле   без   них
остановилась, что  мужчин  нет  и  женщины  изнывают  от  избытка  никем  не
раздел„нной, никому не нужной любви.  А  тут  катилась  сытая,  возбужд„нная
столичная толпа, мелькали шляпки,  вуалетки,  чернобурки  --  и  вибрирующие
чувства Валентина воспринимали, как сквозь мороз, сквозь непроницаемый кузов
автомобиля его обдают удары, удары, удары духов проходящих женщин.  Слышался
смех, смутный говор, не до конца разборчивые фразы, -- Валентину впору  было
расшибить неподатливое пластмассовое стекло и крикнуть этим женщинам, что он
молод, что он тоскует, что он сидит ни за что! После монастырского уединения
шарашки это была какая-то феерия, кусочек той  изящной  жизни,  которою  ему
никак не доводилось пожить то из-за студенческой скудости, то  из-за  плена,
то из-за тюрьмы.
   Потом, ожидая в какой-то комнате, Прянчиков не различал столов и стульев,
стоявших там: чувства и впечатления, захватив его, отпускали нехотя.
   Молодой лощ„ный подполковник попросил его следовать за собой.  Прянчиков,
с нежной шеей, с тонкими  запястьями,  узкоплечий,  тонконогий,  никогда  не
выглядел ещ„ таким  щуплым,  как  вступая  в  этот  зал-кабинет,  на  пороге
которого споровождающий оставил его.
   Прянчиков даже не догадался, что это -- кабинет (так он был просторен), и
что пара золотых погонов в конце зала есть хозяин кабинета. И  пятиметрового
Сталина за своей спиной он тоже не заметил. Перед глазами его  вс„  ещ„  шли
ночные женщины и проносилась ночная Москва. Валентин был словно пьян. Трудно
было сообразить, зачем он в этом зале, что это за зал. Он  не  удивился  бы,
если б сюда вошли разряженные женщины  и  начались  бы  танцы.  Нелепо  было
предположить,  что  в  какой-то  полукруглой   комнате,   освещ„нной   синею
лампочкой, хотя война  кончилась  пять  лет  назад,  остался  его  недопитый
холодный стакан чая, и мужчины бродят в одном белье.
   Ноги ступали по ковру, расточительно расстеленному  по  полу.  Ков„р  был
мягок, ворсист, по нему хотелось просто кататься. Правой стороной  зала  шли
большие окна, а на левой стороне высилось зеркало от самого пола.
   Вольняшки не  знают  цены  вещам!  Для  зэка,  кому  не  всегда  доступно
деш„венькое зеркальце меньше ладони, посмотреть на себя в большое зеркало --
праздник!
   Прянчиков, как притянутый, остановился около зеркала. Он подош„л  к  нему
очень близко, с удовлетворением рассмотрел сво„ чистое свежее лицо. Поправил
немного галстук и воротник голубой рубашки. Потом  стал  медленно  отходить,
неотрывно оглядывая себя анфас, в три четверти и в  профиль.  Чуть  прош„лся
так, сделал некое полутанцующее движение. Опять  приблизился  и  посмотрелся
вплотную. Найдя себя,  несмотря  на  синий  комбинезон,  вполне  стройным  и
изящным, и прийдя в наилучшее  расположение  духа,  он  не  потому  двинулся
дальше, что его ждал деловой разговор (об этом  Прянчиков  вовсе  забыл),  а
потому, что намеревался продолжить осмотр помещения.
   А человек, который мог из одной половины мира любого посадить в тюрьму, а
из другой половины --  любого  убить,  всевластный  министр,  перед  которым
впадали в бледность генералы и маршалы,  теперь  смотрел  на  этого  щуплого
синего зэка с любопытством. Миллионы людей арестовав и осудив, он сам  давно
уже не видел их близко.
   Походкой гуляющего франта Прянчиков подош„л и вопросительно посмотрел  на
министра, как бы не ожидав его тут встретить.
   -- Вы -- инженер... -- Абакумов сверился с бумажкой, -- ... Прянчиков?
   -- Да, -- рассеянно подтвердил Валентин. -- Да.
   -- Вы -- ведущий инженер группы... -- он опять заглянул  в  запись...  --
аппарата искусственной речи?
   -- Ка-кого аппарата искусственной речи! -- отмахнулся Прянчиков.  --  Что
за чушь! Его никто так у нас не  называет.  Это  переименовали  в  борьбе  с
низкопоклонством. Во-ко-дер. Voice coder.
   -- Но вы -- ведущий инженер?
   -- Вообще да. А что такое? -- насторожился Прянчиков.
   -- Садитесь.
   Прянчиков охотно сел, заправски придерживая  разглаженные  ножные  трубки
комбинезона.
   -- Прошу вас говорить совершенно откровенно, не боясь  никаких  репрессий
со стороны вашего  непосредственного  начальства.  Вокодер  --  когда  будет
готов? Откровенно! Через месяц будет? Или, может  быть,  нужно  два  месяца?
Скажите, не бойтесь.
   -- Вокодер? Готов?? Ха-ха-ха-ха! -- звонким юношеским смехом, никогда  не
раздававшимся под этими сводами, расхохотался Прянчиков, откинулся на мягкие
кожаные спинки и всплеснул руками. -- Да вы  что??!  Что  вы?!  Вы,  значит,
просто не понимаете, что такое вокодер. Я вам сейчас объясню!
   Он упруго вскочил из пружинящего кресла и бросился к столу Абакумова.
   -- У вас клочок бумажки найд„тся? Да вот! -- Он вырвал  лист  из  чистого
блокнота на столе министра, схватил его ручку цвета  красного  мяса  и  стал
торопливо коряво рисовать сложение синусоид.
   Абакумов не испугался -- столько детской искренности и непосредственности
было в голосе и во всех движениях странного инженера, что  он  стерпел  этот
натиск и с любопытством смотрел на Прянчикова, не слушая.
   -- Надо вам сказать, что голос человека составляется из многих  гармоник,
-- почти захл„бывался Прянчиков от напирающего желания вс„ скорей высказать.
-- И вот идея вокодера состоит в искусственном воспроизведении человеческого
голоса... Ч„рт! Как вы пишете таким гадким  пером?..  воспроизведении  пут„м
суммирования если не всех, то хотя бы основных гармоник, каждая  из  которых
может быть послана отдельным датчиком импульсов. Ну, с  системой  декартовых
прямоугольных координат вы, конечно, знакомы, это каждый  школьник,  а  ряды
Фурье вы знаете?
   -- Подождите, -- опомнился Абакумов.  --  Вы  мне  только  скажите  одно:
[когда] будет готово? [Готово] -- когда?
   -- Готово? Хм-м... Я  над  этим  не  задумывался.  --  В  Прянчикове  уже
сменилась инерция вечерней столицы на инерцию его любимого  труда,  и  снова
уже  ему  было  трудно  остановиться.  --  Тут  вот  что  интересно:  задача
облегчается,  если  мы  ид„м  на  огрубление  тембра  голоса.  Тогда   число
слагаемых...
   -- Ну, к какому числу? К какому? К первому марта? К первому апреля?
   -- Ой, что вы! Апреля?.. Без криптографов мы будем готовы  месяца...  ну,
через четыре, через  пять,  не  раньше.  А  что  покажут  шифрация  и  потом
дешифрация  импульсов?  Ведь  там  качество  ещ„  огрубится!  Да  не  станем
загадывать! -- уговаривал он Абакумова, тяня его за рукав. -- Я  вам  сейчас
вс„ объясню. Вы сами пойм„те и согласитесь, что в  интересах  дела  не  надо
торопиться!..
   Но Абакумов, заторможенным взглядом  уперевшись  в  бессмысленные  кривые
линии чертежа, уже надавил кнопку в столе.
   Появился тот же лощ„ный подполковник и пригласил Прянчикова к выходу.
   Прянчиков повиновался с растерянным выражением, с полуоткрытым ртом.  Ему
досаднее всего было, что он не  досказал  мысль.  Потом,  уже  на  ходу,  он
напрягся, соображая, с кем это он сейчас разговаривал. Почти уже  подойдя  к
двери, он вспомнил, что ребята  просили  его  жаловаться,  добиваться...  Он
круто обернулся и направился назад:
   -- Да!! Слушайте! Я же совсем забыл вам...
   Но подполковник преградил дорогу и  теснил  его  к  двери,  начальник  за
столом не слушал, -- и в этот короткий неловкий момент из памяти Прянчикова,
давно  уже  захваченной  одними  радиотехническими  схемами,  как   на   зло
ускользнули все беззакония, все тюремные непорядки, и он только  вспомнил  и
прокричал в дверях:
   -- Например, насч„т кипятка! С работы поздно вечером прид„шь  --  кипятка
нет! чаю нельзя напиться!..
   -- Насч„т кипятка? --  переспросил  тот  начальник,  вроде  генерала.  --
Ладно. Сделаем.
 
   В  таком  же  синем  комбинезоне,  но  крупный,  ражий,   с   остриженной
каторжанской головой вош„л Бобынин.
   Он проявил столько интереса к обстановке  кабинета,  как  если  бы  здесь
бывал по сту раз на дню, прош„л; не задерживаясь, и сел, не  поздоровавшись.
Сел он в одно из удобных кресел неподалеку от стола министра и  обстоятельно
высморкался в не очень белый, им самим стиранный в последнюю баню платок.
   Абакумов, несколько сбитый с толку Прянчиковым, но не  принявший  всерь„з
легкомысленного юнца, был доволен теперь, что Бобынин выглядел  внушительно.
И он не крикнул ему: "встать!", а, полагая, что тот не разбирается в погонах
и не догадался по анфиладе преддверий, куда попал, спросил почти миролюбиво:
   -- А почему вы без разрешения садитесь?
   Бобынин, едва скосясь на министра, ещ„ кончая прочищать  нос  при  помощи
платка, ответил запросто:
   -- А, видите, есть  такая  китайская  поговорка:  стоять  --  лучше,  чем
ходить, сидеть -- лучше, чем стоять, а ещ„ лучше -- лежать.
   -- Но вы представляете -- [кем я] могу быть?
   Удобно облокотясь в избранном кресле, Бобынин теперь осмотрел Абакумова и
высказал ленивое предположение:
   -- Ну -- кем? Ну, кто-нибудь вроде маршала Геринга?
   -- Вроде [кого]???..
   -- Маршала Геринга. Он однажды посетил  авиазавод  близ  Галле,  где  мне
пришлось в конструкторском бюро работать. Так тамошние генералы на  цыпочках
ходили, а я даже к нему не повернулся. Он  посмотрел-посмотрел  и  в  другую
комнату пош„л.
   По лицу Абакумова прошло движение, отдал„нно похожее на улыбку, но тотчас
же глаза его нахмурились на  неслыханно-дерзкого  арестанта.  Он  мигнул  от
напряжения и спросил:
   -- Так вы что? Не видите между нами разницы?
   --  Между  [вами]?  Или  между  [нами]?  --  голос  Бобынина  гудел   как
растревоженный чугун. -- Между [нами] отлично вижу: я вам нужен, а вы мне --
нет!
   У Абакумова тоже  был  голосок  с  громовыми  раскатами,  и  он  умел  им
припугнуть. Но сейчас чувствовал, что кричать было бы беспомощно,