тистое сияние, исходящее то ли от Солнца,  то  ли  от
чего-то ещ„ чище Солнца, скрытого от нас за замком. Вырастая  из  уступчатой
горы, сам в уступах и башенках, видимый и внизу сквозь клиновидную щель и  в
разломе между скалами, папоротниками, деревьями, игловидно поднимаясь на всю
высоту картины  до  небесного  зенита,  --  не  ч„тко-реальный,  но  как  бы
сотканный из облаков, чуть  колышистый,  смутный  и  вс„  же  угадываемый  в
подробностях  нездешнего  совершенства,  --  стоял   в   ореоле   невидимого
сверх-Солнца сизый замок Святого Грааля.
 
   Звонок  обеденного   перерыва   разн„сся   по   всем   закоулкам   здания
семинарии-шарашки, достиг и отдал„нной лестничной площадки.
   Нержин поспешил на воздух.
   Как ни ограничено было общее пространство прогулки, он любил прокладывать
себе дорожку, по которой не шли все, и как  в  камере,  три  шага  впер„д  и
назад, но ходил один. Так  добывал  он  себе  на  прогулках  короткое  благо
одиночества и самоустояния.
   Пряча  гражданский  костюм   под   долгими   полами   своей   безызносной
артиллерийской шинели  (неснятие  костюма  вовремя  было  опасное  нарушение
режима, и с прогулки могли прогнать  --  а  идти  переодеваться  было  жалко
прогулочного  времени),  --  Нержин  быстрыми  шагами  дош„л  и  занял  свою
протоптанную короткую дорожку от липы до липы, уже на самом краю дозволяемой
зоны, вблизи того забора, что выходил к архиерейскому кораблевидному дому.
   Не хотелось дать себя расплескать в пустом разговоре.
   Снежинки кружились вс„ такие же  редкие,  невесомые.  Они  не  составляли
снега, но и не таяли, упав.
   Нержин стал ходить почти  ощупью,  с  запрокинутой  к  небу  головой.  От
глубоких вдохов тело вс„ заменялось внутри. А душа сливалась с  покоем  неба
-- даже вот такого мутного, зрелого снегом.
   Но тут окликнули его:
   -- Глебка...
   Нержин оглянулся. Тоже в старой офицерской шинели и зимней  шапке  (и  он
был арестован с фронта зимой), не полностью выдвинувшись из-за ствола  липы,
стоял Рубин. Перед другом-однокорытником  он  испытывал  сейчас  неловкость,
сознание некрасивого поступка: друг как бы ещ„ продолжал свидание с женой --
и в такую святую минуту приходилось  его  прерывать.  Эту  неловкость  Рубин
выражал тем, что не вовсе выдвинулся из-за липы, а лишь на полбороды.
   -- Глебка! Если я очень нарушаю настроение -- скажи, исчезну.  Но  весьма
нужно поговорить.
   Нержин посмотрел в просительно-мягкие глаза Рубина, потом на белые  ветви
лип -- и опять на Рубина. Сколько бы ни  ходить  тут,  по  одинокой  тропке,
ничего больше не выбрать из того горя-счастья в душе. Оно уже застывало.
   Жизнь продолжалась.
   -- Ладно, Л„вчик, вали!
   И Рубин вышел на ту же тропку. По  его  торжественному  лицу  без  улыбки
смекнул Глеб, что случилось важное.
   Нельзя было искусить Рубина  тяжелей:  нагрузить  его  мировою  тайной  и
потребовать, чтоб он ни с кем не поделился из самых близких! Если бы  сейчас
американские империалисты выкрали его с шарашки и резали б его на кусочки --
он не открыл  бы  им  своего  сверхзадания!  Но  быть  среди  зэков  шарашки
единственным обладателем такой гремучей тайны и не сказать даже  Нержину  --
это было уже сверхчеловеческое требование!
   Сказать Глебу -- вс„ равно, что и никому  не  сказать,  потому  что  Глеб
никому не скажет. И даже очень естественно было с ним поделиться, потому что
он один был в курсе классификации голосов и  один  мог  понять  трудность  и
интерес задачи. И даже вот что -- была крайняя необходимость ему  сказать  и
договориться сейчас, пока есть время, а потом пойд„т  горячка,  от  лент  не
оторв„шься, а дело расширится, надо брать помощника...
   Так  что  простая  служебная  дальновидность  вполне  оправдывала  мнимое
нарушение государственной тайны.
   Две облезлые фронтовые шапки, и две пот„ртые шинели, плечами сталкиваясь,
а ногами черня и расширяя тропу, они медленно стали ходить по ней рядом.
   -- Дитя мо„! Разговор -- [три нуля]. Даже  в  Совете  Министров  об  этом
знают пара человек, не больше.
   -- Вообще-то я -- могила. Но если  такая  заклятая  тайна  --  может,  не
говори, не надо? Меньше знаешь -- больше спишь.
   -- Дура! Я б и не стал, мне за эту голову отрубят, если откроется. Но мне
нужна будет твоя помощь.
   -- Ну, бузуй.
   Вс„ время присматривая, нет ли кого поблизости, Рубин  тихо  рассказал  о
записанном телефонном разговоре и о смысле предложенной ему работы.
   Как ни мало любопытен  стал  Нержин  в  тюрьме  --  он  слушал  с  густым
интересом, раза два останавливался и переспрашивал.
   --  Пойми,  мужичок,  --  закончил  Рубин,  --  это   --   новая   наука,
[фоноскопия], свои методы, свои горизонты. Мне и скучно и трудно  входить  в
не„ одному. Как здорово будет, если мы этот воз подхватим вдво„м!  Разве  не
лестно быть зачинателями совершенно новой науки?
   -- Чего доброго, -- промычал Нержин, -- а то -- науки! Пошла она к кобелю
под хвост!
   -- Ну, правильно, Аркезилай из Антиоха этого бы  не  одобрил!  Ну,  а  --
досрочка тебе не нужна?  В  случае  успеха  --  добротная  досрочка,  чистый
паспорт. А и без всякого успеха  --  упрочишь  сво„  положение  на  шарашке,
незаменимый специалист! Никакой Антон тебя пальцем не тронет.
   Одна из лип, в которые  упиралась  тропка,  имела  ствол,  раздвоенный  с
высоты груди. На этот раз Нержин не пош„л от ствола назад, а  прислонился  к
нему спиной и откинулся затылком точно в раздвоение. Из-под шапки, сдвинутой
на лоб, он приобр„л вид полублатной, и так смотрел на Рубина.
   Второй раз за сутки ему предлагали спасение. И второй же раз спасение это
не радовало его.
   -- Слушай, Лев... Все эти атомные бомбы,  ракеты  "фау"  и  новорожденная
твоя фоноскопия... -- он говорил рассеянно, как бы не решив, что ж ответить,
-- ... это же пасть дракона. Тех, кто слишком много  знает,  от  роду  веков
замуровывали в стенку. Если  о  фоноскопии  будут  знать  два  члена  совета
министров, конечно Сталин и Берия, да два таких  дурака,  как  ты  и  я,  то
[досрочка] нам будет -- из пистолета  в  затылок.  Кстати,  почему  в  ЧК-ГБ
заведено расстреливать именно в затылок? По-моему, это низко. Я  предпочитаю
-- с открытыми глазами и залпом в  грудь!  Они  боятся  смотреть  жертвам  в
глаза, вот что! А работы много, берегут нервы палачей...
   Рубин помолчал в затруднении. И Нержин молчал, вс„ так же откинувшись  на
липу. Кажется, тысячу раз у них было вдоль и  попер„к  переговорено  вс„  на
свете, вс„ известно -- а вот глаза  их,  т„мно-карие  и  т„мно-голубые,  ещ„
изучающе смотрели друг на друга.
   Переступить ли?..
   Рубин вздохнул:
   -- Но такой телефонный разговор -- это узелок мировой истории. Обойти его
-- нет морального права. Нержин оживился:
   -- Так ты и бери дело за жабры! А что ты мне  вкручиваешь  тут  --  новая
наука да досрочка? У тебя цель -- словить этого молодчика, да?
   Глаза Рубина сузились, лицо ожесточело.
   -- Да! Такая цель! Этот подлый московский  стиляга,  карьерист,  стал  на
пути социализма -- и его надо убрать.
   -- Почему ты думаешь, что -- стиляга и карьерист?
   -- Потому что я слышал его голос. Потому что он спешит выслужиться  перед
боссами.
   -- А ты себя не успокаиваешь?
   -- Не понимаю.
   -- Находясь, видимо, в немалом чине, не проще ли  ему  выслужиться  перед
Вышинским? Не странный ли способ выслуживаться -- через границу, не  называя
даже своего имени?
   -- Вероятно, он рассчитывает туда попасть. Чтобы выслужиться  здесь,  ему
нужно продолжать серенькую безупречную служб„нку, через двадцать  лет  будет
какая-нибудь медалька, какой-нибудь там лишний пальмовый лист на  рукаве,  я
знаю? А на Западе сразу -- мировой скандал и миллион в карман.
   -- М-да-а... Но вс„-таки судить  о  моральных  побуждениях  по  голосу  в
полосе частот от тр„хсот до двух тысяч четыр„хсот герц... А как ты  думаешь,
он -- правду сообщил?
   -- То есть, относительно радио магазина?
   -- Да.
   -- В какой-то степени очевидно -- да.
   -- "В этом есть рациональное зерно"? -- передразнил Нержин. --  Ай-ай-ай,
Л„вка-Л„вка! Значит, ты становишься на сторону воров?
   -- Не воров, а -- разведчиков!
   -- Какая разница? Такие же стиляги  и  карьеристы,  только  нью-йоркские,
крадут секрет атомной бомбы,  чтобы  получить  от  Востока  три  миллиона  в
карман! Или -- ты не слышал их голосов?
   -- Дурень! Ты безнад„жно отравлен  испареньями  тюремной  параши!  Тюрьма
тебе исказила все перспективы мира! Как  можно  сравнивать  людей,  вредящих
социализму, и людей, служащих ему? -- Лицо Рубина выражало страдание.
   Нержин сбил жаркую шапку назад и опять  откинулся  головой  в  раздвоение
ствола:
   -- Слушай, у кого это я  недавно  читал  чудесное  стихотворение  о  двух
Ал„шах...?
   -- То было другое  время,  ещ„  неотдифференцированных  понятий,  ещ„  не
прояснившихся идеалов. Тогда -- могло быть.
   -- А теперь прояснились? В виде ГУЛага?
   -- Нет! В виде нравственных идеалов социализма! А у капитализма  их  нет,
одна жажда наживы!
   --  Слушай,  --  уже  и  плечами  втирался  Нержин  в  раздвоение   липы,
устраиваясь для длинного  разговора,  --  какие  такие  нравственные  идеалы
социализма, ты мне скажешь? Мы не только на земле их не видим,  ну  допустим
кто-то испортил эксперимент, но где и когда они обещаны, в ч„м они  состоят?
А? Ведь весь и всякий социализм -- это какая-то  каррикатура  на  Евангелие.
Социализм обещает нам только равенство и сытость, и то принудительным пут„м.
   -- И этого мало? А в каком обществе во всю историю это было?
   -- Да в любом  хорошем  свинарнике  есть  и  равенство,  и  сытость!  Вот
одолжили -- равенство и сытость! Вы нам - нравственное общество дайте!
   -- И дадим! Только не мешайте! На дороге не стойте!
   -- Не мешайте бомбы выкрадывать?
   -- Ах, вывороченные мозги! Но почему ж все умные трезвые люди...
   -- Кто? Яков Иванович Мамурин? Григорий Борисович Абрамсон?.. --  смеялся
Нержин.
   -- Все светлые умы!  все  лучшие  мыслители  Запада,  Сартр!  --  все  за
социализм! все против капитализма!  Это  становится  уже  трюизмом!  А  тебе
одному неясно! Обезьяна прямоходящая!
   Рубин  наклонялся  на  Нержина,  корпусом  на   него   наседал   и   тряс
растопыренными пятернями. Нержин отталкивался в грудки:
   -- Ладно, пусть обезьяна! Но не хочу я разговаривать в твоей терминологии
-- какой-то "капитализм"! какой-то "социализм"! Я этих слов не понимаю и  не
могу употреблять!
   -- Тебе -- Язык Предельной  Ясности?  --  рассмеялся  Рубин,  сорвался  с
напряжения.
   -- Да, если хочешь!
   -- А что ты понимаешь?
   -- Я -- вот понимаю: своя семья! неприкосновенность личности!
   -- Неограниченная свобода?
   -- Нет, моральное самоограничение.
   --  Ах,  философ  утробный!  Да  разве  с  этими  расплывчатыми  ам„бными
понятиями ты прожив„шь в двадцатом веке? Ведь  все  эти  понятия  классовые!
Ведь они зависят от...
   -- Ни от хрена они не зависят! --  отбился  и  выпрямился  из  углубления
Нержин. -- Справедливость -- ни от чего не зависит!
   -- Классовое! Классовое понятие! -- тряс Рубин пятерню над его головой.
   -- Справедливость -- это глава угла, это основа мироздания! -- замахал  и
Нержин. Издали можно было подумать, что они  сейчас  будут  драться.  --  Мы
родились со справедливостью в душе, нам жить без не„ не хочется и не  нужно!
Помнишь, как Ф„дор Иоаныч говорит: я не ум„н и не сил„н,  меня  обмануть  не
трудно, но [белое от ч„рного] я отличить могу! Давай сюда ключи, Годунов!!
   -- Никуда ты, никуда не денешься! -- грозно толковал Рубин.  --  Прид„тся
тебе дать отч„т: по какую сторону баррикады ты стоишь?!
   -- Вот ещ„ мать твою фанатиков перегр„б, --  всю  землю  нам  баррикадами
перегородили! -- сердился и Нержин. -- Вот в этом и  ужас!  Ты  хочешь  быть
гражданином вселенной, ты хочешь быть ангелом поднебесья -- так нет  же,  за
ноги д„ргают: [кто не с  нами,  тот  против]  нас!  Оставьте  мне  простору!
Оставьте простору! -- отталкивался Нержин.
   -- Мы тебе оставим -- так те не оставят, с той стороны!
   -- Вы оста-авите! Кому вы оставляли! На штыках да на танках всю дорогу...
   -- Дитя мо„, -- смягчился Рубин, -- в исторической перспективе...
   -- Да на хрена мне перспектива! Мне жить сейчас, а не  в  перспективе.  Я
знаю, что ты  скажешь!  --  бюрократическое  извращение,  временный  период,
переходный строй -- но он мне жить не да„т, ваш переходный  строй,  он  душу
мою топчет, ваш переходный строй,  --  и  я  его  защищать  не  буду,  я  не
полоумный!
   -- Я ошибся, что затронул тебя после свидания,  --  совсем  мягко  сказал
Рубин.
   -- Не прич„м тут свидание! -- не спадало  ожесточение  Нержина.  --  Я  и
всегда так думаю! Над христианами мы издеваемся -- мол, жд„те рая,  дурачки,
а на земле вс„ терпите, -- а мы  чего  жд„м?  а  мы  для  кого  терпим?  Для
мифических потомков? Какая разница -- счастье для потомков  или  счастье  на
том свете? Обоих не видно.
   -- Никогда ты не был марксистом!
   -- К сожалению был.
   -- Су-бака! Стерьва... Голоса классифицировали вместе... Что ж мне теперь
-- одному работать?
   -- Найд„шь кого-нибудь.
   -- Ко-го?? -- нахохлился Рубин, и было  странно  видеть  детски-обиженное
выражение на его мужественном пиратском лице.
   --  Нет,  мужик,  ты  не  обижайся.  Значит,  они  меня  будут  известной
ж„лто-коричневой жидкостью обливать, а я им -- добывай атомную бомбу? Нет!
   -- Да не им -- нам, дура!
   -- Кому -- нам? Тебе нужна атомная бомба? Мне  --  не  нужна.  Я,  как  и
Земеля, к мировому господству не стремлюсь.
   -- Но шутки в сторону! -- спохватился опять Рубин.
   -- Значит, пусть этот прыщ отда„т бомбу Западу?..
   -- Ты спутал, Л„вочка, -- нежно коснулся отворота  его  шинели  Глеб.  --
Бомба -- на Западе, е„ там изобрели, а вы воруете.
   -- Е„ там и  кинули!  --  блеснул  коричнево  Рубин.  --  А  ты  согласен
мириться? Ты -- потворствуешь этому прыщу?
   Нержин ответил в той же заботливой форме:
   -- Л„вочка! Поэзия и жизнь -- да составят у тебя одно. За что ты  так  на
него серчаешь? Это же -- твой Ал„ша Карамазов, он защищает  Перекоп.  Хочешь
-- иди бери.
   -- А ты -- не пойд„шь? -- ожесточел взгляд Рубина.
   -- Ты согласен получить Хиросиму? На русской земле?
   -- А по-твоему -- воровать бомбу? Бомбу надо морально изолировать,  а  не
воровать.
   -- Как изолировать?! Идеалистический бред!
   -- Очень просто: надо верить в ООН! Вам план Баруха  предлагали  --  надо
было подписывать! Так нет, Пахану бомба нужна!
   Рубин стоял спиной к прогулочному двору и тропинке, а Нержин --  лицом  и
увидел быстро подходившего к ним Доронина.
   -- Тихо, Руська ид„т. Не поворачивайся, -- ш„потом предупредил он Рубина.
И продолжал громко ровно:
   -- Слушай, а тебе такой не встречался там  шестьсот  восемьдесят  девятый
артиллерийский полк?
   -- А кого ты там знал? -- ещ„ не переключась, нехотя отозвался Рубин.
   -- Майора Кандыбу. С ним был интересный случай...
   -- Господа! -- сказал Руська Доронин вес„лым открытым голосом.
   Рубин кряхтя повернулся, поглядел хмуро:
   -- Что скажете, инфант?
   Ростислав смотрел на Рубина  непритвор„нным  взглядом.  Лицо  его  дышало
чистотой:
   -- Лев Григорьич! Мне очень обидно, что я -- с открытой душой, а на  меня
косятся мои же доверенные. Что ж тогда  остальным?  Господа!  Я  приш„л  вам
предложить:  хотите,  завтра  в  обеденный  перерыв  я   вам   продам   всех
христопродавцев в тот самый момент, когда они будут получать  свои  тридцать
серебренников?
 
   Если не считать толстячка  Густава  с  розовыми  ушами,  Доронин  был  на
шарашке самым молодым зэком. Все  сердца  привлекал  его  необидчивый  нрав,
удатливость, быстрота.  Немногие  минуты,  в  которые  начальство  разрешало
волейбол,  Ростислав  отдавался  игре  беззаветно;  если  стоящие  у   сетки
пропускали мяч, он от задней черты бросался под него "ласточкой", отбивал  и
падал на землю, в кровь раздирая колена и локти. Нравилось и  необычное  имя
его -- Руська, .вполне оправдавшееся, когда, через два месяца после приезда,
его голова, бритая в лагере, заросла пышными русыми волосами.
   Его привезли из Воркутинских  лагерей  потому,  что  в  уч„тной  карточке
ГУЛага он числился как фрезеровщик; на самом же  деле  оказался  фрезеровщик
липовый и вскоре был заменен настоящим. Но  от  обратной  отсылки  в  лагерь
Руську спас Двоет„сов, взявший его учиться на меньшем из вакуумных  насосов.
Переимчивый Руська быстро научился. За шарашку он держался как за дом отдыха
-- в лагерях ему пришлось хлебнуть  много  бед,  о  которых  он  рассказывал
теперь с вес„лым азартом: как он [доходил] в сырой шахте,  как  стал  делать
себе [мостырку]-  ежедневную  температуру,  нагревая  обе  подмышки  камнями
одинаковой массы, чтобы два термометра никогда не расходились больше, чем на
десятую долю градуса (двумя термометрами его хотели разоблачить).
   Но со смехом вспоминая сво„ прошлое, которое за  двадцать  пять  лет  его
срока неотступно должно было повториться в будущем, Руська мало кому,  и  то
по секрету, раскрывался в своем главном качестве -- донного парня, два  года
водившего за нос сыскной аппарат МГБ. Достойный крестник  этого  учреждения,
он так же не гнался за славой, как и оно.
   И так в п„строй толпе обитателей шарашки он не был особо примечателен  до
одного сентябрьского дня. В этот день Руська с таинственным видом обош„л  до
двадцати самых  влиятельных  зэков  шарашки,  составлявших  е„  общественное
мнение, -- и с глазу на глаз каждому из них возбужд„нно сообщил, что сегодня
утром оперуполномоченный майор Шикин вербовал  его  в  стукачи,  и  что  он,
Руська, согласился, предполагая использовать службу доносчика для  всеобщего
блага.
   Несмотря на то, что личное дело Ростислава Доронина было испещрено  пятью
смен„нными  фамилиями,  галочками,  литерами  и  шифрами  о  его  опасности,
предрасположенности к побегу, о необходимости транспортировать его только  в
наручниках, -- майор Шикин в погоне за увеличением штата своих осведомителей
сч„л, что  Доронин  --  юноша,  и  потому  нестоек,  что  он  дорожит  своим
положением на шарашке и потому будет предан оперуполномоченному.
   Тайком вызванный в кабинет Шикина (вызывали, например, в  секретариат,  а
там говорили: "да-да, зайдите к майору Шикину"), Ростислав просидел  у  него
три часа. За это время, слушая  нудные  наставления  и  разъяснения  [кума],
Руська своими зоркими „мкими глазами изучил не только крупную голову майора,
поседевшую  за  подшиванием  доносов  и  кляуз,  его  черноватое  лицо,  его
крохотные руки, его ноги в мальчиковых ботинках, мраморный настольный прибор
и ш„лковые оконные  шторы,  но  и,  мысленно  переворачивая  буквы,  переч„л
заголовки на папках и бумажки, лежавшие под  стеклом,  хотя  сидел  от  края
стола за полтора метра,  и  ещ„  успел  прикинуть,  какие  документы  Шикин,
очевидно, хранит в сейфе, а какие запирает в столе.
   Порою Доронин простодушно уставлял свои голубые глаза в  глаза  майора  и
согласительно кивал. За этим голубым  простодушием  кипели  самые  отчаянные
замыслы, но  оперуполномоченный,  привыкший  к  серому  однообразию  людской
покорности, не мог догадаться.
   Руська понимал, что Шикин действительно может услать его на Воркуту, если
он откажется стать стукачом.
   Не Руську одного, но вс„ поколение руськино  приучили  считать  "жалость"
чувством  унизительным,  "доброту"  --  смешным,  "совесть"  --   выражением
поповским. Зато внушали им, что доносительство есть и патриотический долг, и
лучшая помощь тому, на кого доносишь, и содействует  оздоровлению  общества.
Не то, чтоб это вс„ в Руську проникло, но  и  не  осталось  без  влияния.  И
главным вопросом для него  был  сейчас  не  тот,  насколько  это  дурно  или
позволительно  --  стать  стукачом,  а  --  что  из  этого  получится?   Уже
обогащ„нный  бурным  жизненным  опытом,   множеством   тюремных