ростите, девочки, измучилась  я.  Нет  больше  сил  переделывать.
Сколько можно?
   Когда так объяснилось, что Надя вовсе не выставляет  своего  горя  больше
всех горь, настороженность Оленьки сразу опала, и она сказала примирительно:
   -- Ах, иностранцев повыбрасывать? Так  это  же  не  тебе  одной,  что  ты
расстраиваешься?
   Повыбрасывать иностранцев значило заменить всюду в тексте "Лауэ  доказал"
на "уч„ным удалось доказать", или "как убедительно показал Лангмюр" на  "как
было показано". Если  же  какой-нибудь  не  только  русский,  но  немец  или
датчанин на русской службе отличился хоть малым  --  нужно  было  непременно
указать полностью его имя-отчество, оттенить его непримиримый  патриотизм  и
бессмертные заслуги перед наукой.
   -- Не иностранцев, я их давно выбросила. Теперь надо исключить  академика
Баландина...
   -- Нашего советского?
   -- ... и всю его теорию. А я на ней вс„ строила. А оказалось,  что  он...
что его...
   В ту же пропасть, в тот же подземный мир, где томился в цепях надин  муж,
уш„л внезапно и академик Баландин.
   -- Ну, нельзя же так близко к сердцу! -- настаивала Оленька. Было и тут у
не„ что возразить: -- А у меня -- с Азербайджаном?..
   Ничто никогда не располагало эту среднерусскую девушку стать  ирановедом.
Поступая на исторический, она и мысли такой не держала.  Но  е„  молодой  (и
женатый) руководитель, у которого она писала курсовую по Киевской Руси, стал
за ней пристально ухаживать и очень настаивал, чтобы в аспирантуре она  тоже
специализировалась по Киевской  Руси.  Оленька  в  тревоге  перекинулась  на
итальянский ренессанс, но и Итальянский Ренессанс был не стар и, оставаясь с
нею наедине, тоже в„л себя в духе Возрождения. Тогда-то в  отчаянии  Оленька
перепросилась к дряхлому профессору-ирановеду, у него писала и  диссертацию,
и теперь благополучно кончила бы, если б  в  газетах  не  всплыл  вопрос  об
Иранском Азербайджане. Так как Оленька не проследила красной нитью  извечное
тяготение  этой  провинции  к  Азербайджану  и  чуждость  е„  Ирану,  --  то
диссертацию вернули на передедку.
   -- Скажи спасибо, что хоть исправить дают заранее. Бывает хуже. Вон, Муза
рассказывает...
   Но Муза уже не слышала. На счастье сво„ она углубилась в книгу, и  теперь
комнаты вокруг не„ не существовало.
   -- ... на литфаке одна защищала диссертацию о Цвейге четыре  года  назад,
уже доцентствует давно. Вдруг обнаружили у не„ в диссертации три  раза,  что
"Цвейг -- космополит", и что диссертантка это одобряет. Так е„ вызвали в ВАК
и отобрали диплом. Жуть!
   -- Фу, ещ„ в химии расстраиваться! -- отозвалась и Даша. -- Что  ж  тогда
нам, политэкономам? В петлю лезть? Ничего, дышим.  Вот,  Стужайла-Олябышкин,
спасибо, выручил!
   Действительно, всем было известно, что Даша получила уже третью тему  для
диссертации. Первая тема у не„  была  "Проблемы  общественного  питания  при
социализме". Тема эта, очень ясная лет двадцать назад, когда любому  пионеру
и Даше в том числе было  над„жно  известно,  что  семейные  кухни  в  скором
времени отомрут, домашние очаги  погаснут  и  раскрепощ„нные  женщины  будут
получать завтраки и обеды на фабриках-кухнях, -- тема  эта  стала  с  годами
туманной и даже опасной. Наглядно было видно, что если кто и  обедал  ещ„  в
столовой, как например  сама  Даша,  то  лишь  по  проклятой  необходимости.
Процветали только две формы общественного питания:  ресторанная,  но  в  ней
недостаточно ярко были  выдержаны  социалистические  принципы,  и  --  самые
паршивые забегайловки, торгующие одной только водкой. В теории  же  остались
по-прежнему фабрики-кухни, ибо Вождю Трудящихся эти двадцать лет недосуг был
высказаться о питании. И потому  опасно  было  рискнуть  сказать  что-нибудь
сво„. Даша помучилась-помучилась, и руководитель сменил ей тему, но и  новую
взял  по  недомыслию  не  из  того  списка:  "Торговля  предметами  широкого
потребления при социализме". Материала и по этой теме оказалось  мало.  Хотя
во всех речах и директивах говорилось,  что  предметы  широкого  потребления
производить и распространять можно и  даже  нужно,  --  но  практически  эти
предметы по сравнению со стальным прокатом и нефтепродуктами начинали носить
некий  укорный  характер.  И  будет  ли  л„гкая  промышленность  вс„   более
развиваться или вс„ более отмирать -- не знал  даже  уч„ный  совет,  вовремя
отклонивший тему.
   И  вот  тут  добрые  люди  надоумили,  и  Даша  вымолила  себе:  "Русский
политэконом XIX века Стужайла-Олябышкин".
   -- Ты хоть портрет-то его, благодетеля, нашла где-нибудь?  --  со  смехом
спрашивала Оленька.
   -- Вот именно, не могу найти!
   -- С твоей стороны  просто  неблагодарно!  --  Оленька  старалась  теперь
развеселить  Надю,  на  самом  же  деле  обдавала  е„  своим   предсвиданным
оживлением. -- Я бы нашла и повесила над кроватью. Я вполне представляю: это
был  благообразный   старикашка-помещик   с   неудовлетвор„нными   духовными
запросами. После сытного завтрака он садился в домашнем  халате  у  окна,  в
той, знаешь, глухой провинции ларинских врем„н, над которой  невластны  бури
истории и, глядя, как девка Палашка кормит поросят, неторопливо рассуждал,
 
   Как государство богатеет,
   И чем жив„т...
 
   Цыпочка! А вечером играл в карты... -- Оленька залилась.
   Она рдела. Она вся была -- нарастающее счастье.
   И Люда уже забралась в небесно-голубое платье,  тем  лишив  свою  постель
веероподобного прикрытия (Надя со страдательным под„ргиванием косилась в  е„
сторону). Перед зеркалом она сперва  освежила  подкраску  бровей  и  ресниц,
потом с большой аккуратностью раскрасила губы в лепесток.
   -- И обратите внимание, девочки, -- внезапно сказала Муза, как она умела,
естественно, будто все только  и  ждали  е„  замечания.  --  Чем  отличаются
русские литературные герои от западно-европейских? Самые  излюбленные  герои
западных писателей всегда  добиваются  карьеры,  славы,  денег.  А  русского
героя, не корми, не пои -- он ищет справедливости и добра. А?
   И опять углубилась в чтение.
   -- Да ты б хоть свету попросила, -- пожалела е„ Даша. И включила.
   Люда уже надела и боты, потянулась за шубкой. Тут Надя резко  кивнула  на
е„ постель и сказала с отвращением:
   -- Ты опять оставляешь нам убирать за тобой эту гадость?
   -- Да пожалуйста, не убирай! -- вспыхнула Люда и сверкнула выразительными
глазами. -- И не смей больше притрагиваться к моей  постели!!  --  Е„  голос
взлетел до крика. -- И не читай мне морали!!
   -- Ты должна понимать! --  сорвалась  теперь  Надя  и  вс„  невысказанное
кричала ей. -- Ты оскорбляешь нас!.. Мо'жет у нас быть что-нибудь другое  на
душе, чем твои вечерние удовольствия?
   -- Завидуешь? У тебя не клю„т?
   Лица обеих исказились и стали очень неприятны,  как  всегда  у  женщин  в
озлоблении.
   Оленька раскрыла рот тоже напасть на Люду, но в "вечерних  удовольствиях"
ей послышался обидный нам„к. И она остановилась.
   -- Нечему завидовать! -- глухо крикнула Надя оборванным голосом.
   -- Если ты заблудилась, вместо монастыря в  аспирантуру  --  вс„  звончей
кричала Люда, чуя победу, -- так сиди в углу и не будь  свекровью.  Надоело!
Старая дева!
   -- Людка! Не смей! -- закричала Даша.
   -- А чего она не в сво„ дело...? Старая дева! Старая дева! Неудачница!
   Очнулась Муза и, угрожающе в сторону Люды размахивая томиком, тоже  стала
кричать:
   -- Мещанство жив„т! торжествует! и процветает! Все они пять стали кричать
сво„, не слушая других и не соглашаясь с ними.
   С налитой, ничего уже не соображающей головой, стыдясь  своей  выходки  и
рыданий, Надя, как была, в том лучшем, что надевала на  свидание,  бросилась
плашмя на кровать и накрыла голову подушкой.
   Люда снова перепудрилась, расправила над беличьей шубкой  вьющиеся  белые
локоны, спустила чуть ниже глаз вуалетку и,  не  убрав-таки  постели,  но  в
уступку накинув одеяло, ушла.
   Надю окликали, она не шевелилась. Даша сняла с не„ туфли и завернула углы
одеяла ей на ноги.
   Потом раздался ещ„ стук, по которому выпорхнула Оленька  в  коридор,  как
ветер вернулась, подвела кудри под шляпку,  юркнула  в  меховушку  с  ж„лтым
воротником и новой походкой пошла к двери.
   (Эта походка была -- на радость, но и -- на борьбу...)
   Так 318-я комната отправила  в  мир  один  за  другим  два  прелестных  и
прелестно одетых соблазна.
   Но, потеряв с ними оживление и смех, комната стала совсем унылой.
   Москва была огромный город, а идти в ней было -- некуда...
   Муза опять не читала, сняла очки и спрятала лицо в большие ладони.
   Даша сказала:
   -- Глупая Ольга! Ведь поиграет и бросит. Мне говорили, что у него  другая
где-то есть. И как бы не реб„нок. Муза выглянула из ладоней:
   -- Но Оля ничем не связана. Если он окажется такой -- она может  оставить
его.
   -- Как не связана! -- кривой улыбкой усмехнулась Даша. -- Какую  же  тебе
ещ„ связь...
   -- Ну, ты  всегда  вс„  знаешь!  Ну,  откуда  ты  это  можешь  знать?  --
возмутилась Муза.
   -- Да чего ж тут знать, если она у них в доме ночевать оста„тся?
   -- О! Ничего! Ничего это ещ„ не доказывает! -- отвергла Муза.
   -- А теперь только так. Иначе не удержишь. Девушки помолчали, каждая  при
сво„м.
   Снег за окном усиливался. Там уже темнело.
   Тихо переливалась вода в радиаторе под окном. Нестерпимо  было  подумать,
что воскресный вечер предстояло погибать в этой конуре.
   Даше представился отвергнутый  ею  буфетчик,  здоровый  сильный  мужчина.
Зачем уж так было его отталкивать? Ну,  пусть  бы  в  темноте  сводил  е„  в
какой-нибудь клуб на окраине, где университетские  не  бывают.  Потискал  бы
где-нибудь у заборчика.
   -- Музочка, пойд„м в кино! -- попросила Даша.
   -- А что ид„т?
   -- "Индийская гробница".
   -- Но ведь это -- чушь! Коммерческая чушь!
   -- Да ведь в корпусе, рядом!
   Муза не отзывалась.
   -- Тоскливо же, ну!
   -- Не пойду. Найди работу.
   И  вдруг  опал  электрический  свет  --  остался  только  багрово-тусклый
накал„нный в лампочке волосок.
   -- Ну, этого ещ„...! -- простонала Даша. -- Фаза выпала. Повесишься тут.
   Муза сидела, как статуя.
   Не шевелилась Надя на кровати.
   -- Музочка, пойд„м в кино!
   Постучали в дверь.
   Даша выглянула и вернулась:
   -- Надюша! Щагов приш„л. Встанешь?
 
   Надя долго рыдала и впивалась  зубами  в  одеяло,  чтобы  перестать.  Под
подушкой, надвинутой на голову, стало мокро.
   Она была рада уйти куда-нибудь до поздней ночи из комнаты. Но некуда было
ей пойти в огромном городе Москве.
   Уж не первый раз тут, в общежитии, е„ хлестали такими словами:  свекровь!
брюзга! монашенка! старая дева! Всего  обиднее  была  несправедливость  этих
слов. Какая она была раньше вес„лая!..
   Но легко ли  да„тся  пятый  год  лжи  --  постоянной  маски,  от  которой
вытягивается   и   сводит   лицо,   голос   резчает,   суждения   становятся
бесчувственными? Может быть и вправду она сейчас -- невыносимая старая дева?
Так трудно судить о себе самой. В общежитии, где нельзя, как  дома,  топнуть
ножкой на маму -- в общежитии, среди равных, только и научаешься узнавать  в
себе плохое.
   Кроме Глеба уже никто-никто не может е„ понять...
   Но и Глеб тоже не может е„ понять...
   Ничего он ей не сказал -- как ей быть, как ей жить.
   Только, что -- сроку конца не будет...
   Под быстрыми уверенными ударами мужа оборвалось и рухнуло  вс„,  чем  она
каждый день себя крепила, поддерживала в своей вере,  в  сво„м  ожидании,  в
своей недоступности для других.
   Сроку -- конца не будет!
   И значит, она ему -- не нужна... И, значит, она губит себя только...
   Надя лежала ничком. Неподвижными глазами она  смотрела  в  просвет  между
подушкой и одеялом на кусок стены перед собой -- и не  могла  понять,  и  не
старалась понять, что это за освещение. Было как будто и очень  темно  --  и
вс„ же различались на знакомой охренной стене пупырышки грубой побелки.
   И вдруг сквозь подушку Надя услышала особенный дробный  стук  пальцами  в
фанерную фил„нку двери. И ещ„ прежде,  чем  Даша  спросила:  "Щагов  приш„л.
Встанешь?" -- Надя уже сорвала подушку с головы, спрыгнула на пол в  чулках,
поправляла  перекрученную  юбку,  греб„нкой  приглаживала  волосы  и  ногами
нащупывала туфли.
   В безжизненно-тусклом свете полунакала  Муза  увидела  е„  поспешность  и
отшатнулась.
   А Даша кинулась к люд иной постели, быстро подоткнула и убрала.
   Впустили гостя.
   Щагов вош„л в старой фронтовой шинели внакидку.  В  н„м  вс„  ещ„  сидела
армейская выправка: он мог нагнуться, но не  мог  сгорбиться.  Движения  его
были обдуманны.
   -- Здравствуйте, уважаемые. Я  приш„л  узнать,  чем  вы  занимаетесь  без
света, -- чтоб и себе перенять. Подохнуть с тоски!
   (Какое облегчение! -- в ж„лтом полумраке не были видны  опухшие  от  слез
глаза.)
   -- Так если б не сут„мки, вы б,  значит,  не  пришли?  --  в  тон  Щагову
ответила Даша.
   -- Ни в коем разе. При ярком свете женские лица лишены очарования.  Видны
злые выражения, завистливые взгляды, -- (он будто был здесь перед тем!),  --
морщины, неумеренная косметика. На месте женщин я б  законодательно  пров„л,
чтобы свет давался только вполнакала. Тогда бы все быстро вышли замуж.
   Даша строго смотрела на Щагова. Всегда  он  так  говорил,  и  ей  это  не
нравилось -- какие-то заученные выражения.
   -- Разрешите присесть?
   -- Пожалуйста, -- ответила Надя ровным голосом хозяйки, в котором не было
и следа недавней усталости, горечи, слез.
   Ей, наоборот, нравились его самообладание, снисходительная манера, низкий
тв„рдый голос. От него распространялось спокойствие. И остроты его  казались
приятными.
   -- Второй раз могут не пригласить, публика такая. Спешу сесть. Итак,  чем
вы занимаетесь, юные аспирантки?
   Надя молчала.  Она  не  могла  много  говорить  с  ним,  потому  что  они
поссорились  позавчера  и  Надя  внезапным  неосознанным  движением,  с  той
степенью интимности, которой между ними не было, ударила его тогда портфелем
по спине  и  убежала.  Это  было  глупо,  по-детски,  и  сейчас  присутствие
посторонних облегчало е„.
   Ответила Даша.
   -- Собираемся идти в кино. Не знаем, с кем.
   -- А -- какая картина?
   -- "Индийская гробница".
   -- О-о, непременно  сходите.  Как  рассказывала  одна  медсестра,  "много
стреляют, много убивают, вообще замечательная картина!"
   Щагов удобно сидел у общего стола:
   -- Но позвольте, уважаемые, я думал у вас застать хоровод, а тут какая-то
панихида. Может быть,  у  вас  не  вс„  гладко  с  родителями?  Вы  удручены
последним решением партбюро? Так оно к аспирантам, кажется, не относится.
   -- Какое решение? -- малозвучно спросила Надя.  --  Решение?  О  проверке
силами общественности социального  происхождения  студентов,  верно  ли  они
указывают,  кто  их  родители.  Тут  --  богатые  возможности,  может   быть
кто-нибудь кому-нибудь доверился, или проговорился во сне, или проч„л  чужое
письмо, и всякие такие вещи...
   (И  ещ„  будут  искать,  и  ещ„  копаться!  О,  как  вс„  надоело!   Куда
вырваться?..)
   -- А, Муза Георгиевна? Вы ничего не скрыли?..
   -- Что за низость! -- воскликнула Муза.
   -- Как, вас и это не веселит? Ну,  хотите,  я  расскажу  вам  забавнейшую
историю с тайным голосованием вчера на совете мехмата...?
   Щагов говорил всем, но следил за Надей. Он давно обдумывал, чего хочет от
него Надя. Каждый новый случай вс„ явнее выказывал е„ намерения.
   ... То она стояла над доской, когда он играл с кем-нибудь  в  шахматы,  и
напрашивалась играть с ним сама и обучаться у него дебютам.
   (Боже мой, но ведь шахматы помогают забыть время!)
   То звала послушать, как она будет выступать в концерте.
   (Но так естественно! --  хочется,  чтоб  игру  твою  похвалил  не  совсем
равнодушный слушатель!)
   То однажды у не„ оказался "лишний" билет в кино, и она пригласила его.
   (Ах,  да  просто  хотелось  иллюзии  на  один  вечер,  показаться  где-то
вдво„м... Опереться на чью-то руку.)
   То в день его рождения  она  подарила  ему  записную  книжечку  --  но  с
неловкостью: сунула в карман пиджака и хотела  бежать  --  что  за  ухватки?
почему бежать?
   (Ах, от смущения лишь, от одного смущения!)
   Он же догнал е„ в коридоре, и стал  бороться  с  ней,  притворно  пытаясь
вернуть ей подарок, и при этом охватил е„ -- а она не сразу  сделала  усилие
вырваться, дала себя подержать.
   (Столько лет не испытывала, что руки и ноги сковались.)
   А теперь этот игривый удар портфелем?
   Как со всеми, как со всеми, Щагов был железно-сдержан и с нею.  Он  знал,
как завязчивы все эти женские истории, как трудно из них потом вылезать.  Но
если одинокая женщина молит о помощи, просто молит  о  помощи?  --  кто  так
непреклонен, чтоб ей отказать?
   И сейчас Щагов  вышел  из  своей  комнаты  и  пош„л  в  318-ю  не  только
уверенный, что Надю он обязательно застанет дома, но начиная волноваться.
   ...  Курь„зу  с  голосованием  на  совете  если  и  рассмеялись,  то   из
вежливости.
   -- Ну, так будет свет или нет? -- нетерпеливо воскликнула уже и Муза.
   -- Однако, я замечаю, что мои рассказы вас  ничуть  не  смешат.  Особенно
Надежду Ильиничну. Насколько я могу разглядеть, она мрачнее тучи. И я  знаю,
почему. Позавчера е„ оштрафовали на десять рублей -- и она из-за этих десяти
рублей мучается, ей жалко.
   Едва Щагов произн„с эту шутку, Надю как подбросило. Она схватила сумочку,
рванула замок, наудачу оттуда что-то выдернула, истерично изорвала и бросила
клочки на общий стол перед Щаговым.
   -- Муза! Последний раз -- ид„шь? -- с болью вскликнула Даша, взявшись  за
пальто.
   -- Иду! --  глухо  ответила  Муза  и,  прихрамывая,  решительно  пошла  к
вешалке.
   Щагов и Надя не оглянулись на уходящих.
   Но когда дверь закрылась за ними -- Наде стало страшновато.
   Щагов подн„с клочки разорванного к глазам. Это были хрустящие кусочки ещ„
одной десятирубл„вки...
   Он встал из шинели (она осела  на  стуле)  и  беспорывно  обходя  мебель,
подош„л к Наде, много выше е„. В свои большие руки св„л е„ маленькие.
   -- Надя!  --  в  первый  раз  назвал  е„  просто  по  имени.  Она  стояла
неподвижно, ощущая слабость. Вспышка е„, изорвавшая  десятку,  ушла  так  же
быстро, как возникла. Странная мысль промелькнула в е„ голове,  что  никакой
надзиратель не наклоняет к ним  сбоку  свою  бычью  голову.  Что  они  могут
говорить, о ч„м только захотят. И сами решат, когда им надо расстаться.
   Она увидела очень близко его тв„рдое прямое  лицо,  где  правая  и  левая
части ни ч„рточкой не различались. Ей нравилась правильность этого лица.
   Он разнял пальцы и скользнул по е„ локтям, по ш„лку блузки.
   -- Н-надя!..
   -- Пу-усти'те! -- голосом усталого сожаления отозвалась Надя.
   -- Как мне понять? -- настаивал он, переводя пальцы с е„ локтей к плечам.
   -- В ч„м -- понять? -- невнятно переспросила она.
   Но не старалась освободиться!..
   Тогда он сжал е„ за плечи и притянул.
   Ж„лтая полумгла скрыла пламя крови в е„ лице.
   Она уп„рлась ему в грудь и оттолкнулась.
   -- Ка-ак вы могли подумать??..
   -- А шут вас разбер„т, что о вас думать! -- пробормотал  он,  отпустил  и
мимо не„ отош„л к окну.
   Вода в радиаторе тихо переливалась.
   Дрожащими руками Надя поправила волосы.
   Он дрожащими руками закурил.
   -- Вы -- знаете? -- раздельно спросил он, -- как --  горит  --  сухое  --
сено?
   -- Знаю. Огонь до небес, а потом кучка пепла.
   -- До небес! -- подтвердил он.
   -- Кучка пепла, -- повторила она.
   -- Так зачем же вы швыряете-швыряете-швыряете огн„м в сухое сено?
   (Разве она швыряла?.. Да как же он не мог е„ понять?.. Ну, просто хочется
иногда нравиться, хоть урывками.  Ну,  на  минуту  почувствовать,  что  тебя
предпочли другим, что ты не перестала быть лучшей.)
   -- Пойд„мте! Куда-нибудь! -- потребовала она.
   -- Никуда мы не пойд„м, мы будем здесь.
   Он возвращался к своей спокойной манере курить, вла