кой ч„рт нам тут  ещ„  филологи!  Ха-ха-ха!  --
раздельно выговаривал он. -- Ведь вы же не инженер!! Позор!
   Смешно вытянув мясистые губы детской трубочкой и  увеличив  глаза,  Рубин
прошепелявил:
   -- Детка моя! Но некоторые инженеры торгуют газированной водой.
   -- Эт-то не мой стиль! Я -- первоклассный инженер,  учтите,  парниша!  --
резко отчеканил Валентуля,  положил  паяльник  на  проволочную  подставку  и
выпрямился, откидывая подвижные мягкие волосы такого  же  цвета,  как  кусок
канифоли на его столе.
   В н„м была юношеская умытость, кожа лица не  исчерчена  следами  жизни  и
движения мальчишечьи -- никак нельзя было поверить, что он  кончил  институт
ещ„ до войны, прош„л немецкий плен, побывал в Европе и уже пятый год сидел в
тюрьме у себя на родине.
   Рубин вздохнул:
   --  Без  заверенных  характеристик  от  вашего  бельгийского  босса  наша
администрация не может...
   --  Ка-кие  ещ„  характеристики?!  --  Валентин  правдоподобно  играл   в
возмущение. -- Да вы просто отупели! Ну, подумайте сами --  ведь  я  безумно
люблю женщин!! Строгая маленькая девушка не удержалась от улыбки.  Ещ„  один
заключ„нный от окна, куда пробирался Рубин, поощрительно  слушал  Валентина,
бросив занятия.
   -- Кажется,  только  теоретически,  --  скучающим  жевательным  движением
ответил Рубин.
   -- И безумно люблю тратить деньги!
   -- Но их у вас...
   -- Так как же я могу быть  плохим  инженером?!  Подумайте:  чтобы  любить
женщин -- и вс„ время разных! -- надо иметь много денег!  Чтоб  иметь  много
денег -- надо их много зарабатывать! Чтоб их  много  зарабатывать,  если  ты
инженер -- надо блестяще владеть своей специальностью! Ха-ха! Вы бледнеете!
   Удлин„нное лицо Валентули были задорно поднято к Рубину.
   -- Ага! -- воскликнул тот зэк от окна, чей письменный стол смыкался лоб в
лоб со столом маленькой девушки. -- Вот, Л„вка, когда  я  поймал  валентулин
голос! [Колокольчатый] у него! Так я и запишу, а? Такой голос --  по  любому
телефону можно узнать. При любых помехах.
   И он  развернул  большой  лист,  на  котором  шли  столбцы  наименований,
разграфка на клетки и классификация в виде дерева.
   -- Ах, что за чушь! -- отмахнулся Валентуля, схватил паяльник  и  задымил
канифолью.
   Проход освободился, и Рубин, идя к своему  креслу,  тоже  наклонился  над
классификацией голосов.
   Вдво„м они рассматривали молча.
   -- А порядочно мы продвинулись, Глебка, -- сказал Рубин. -- В сочетании с
[видимой речью] у нас хорошее оружие. Очень скоро мы-таки с тобой пойм„м, от
чего же зависит голос по телефону... Это что передают?
   В комнате громче был слышен джаз, но тут, с подоконника, пересиливал свой
самодельный при„мник, из которого текла перебегающая фортепьянная музыка.  В
ней настойчиво выныривала, и тотчас уносилась, и опять выныривала,  и  опять
уносилась одна и та же мелодия. Глеб ответил :
   -- Семнадцатая соната Бетховена. Я  о  ней  почему-то  никогда...  Ты  --
слушай.
   Они оба нагнулись к при„мнику, но очень мешал джаз.
   -- Валентайн! -- сказал Глеб. -- Уступите. Проявите великодушие!
   -- Я уже проявил; -- огрызнулся тот, -- сляпал вам при„мник. Я  ж  вам  и
катушку отпаяю, не найд„те никогда.
   Маленькая девушка повела строгими бровками и вмешалась:
   -- Валентин Мартыныч!  Это,  правда,  невозможно  --  слушать  сразу  три
при„мника. Выключите свой, вас же просят.
   (При„мник  Валентина  как  раз   играл   слоу-фокс,   и   девушке   очень
нравилось...)
   -- Серафима Витальевна! Это чудовищно! -- Валентин  наткнулся  на  пустой
стул, подхватил  его  на  переклон  и  жестикулировал,  как  с  трибуны:  --
Нормальному здоровому человеку как может не  нравиться  энергичный  бодрящий
джаз? А вас тут портят всяким старь„м! Да неужели вы  никогда  не  танцевали
Голубое Танго? Неужели никогда не видели обозрений Аркадия Райкина? Да вы  и
в Европе не были! Откуда ж вам научиться жить?.. Я очень-очень советую:  вам
нужно кого-то полюбить! -- ораторствовал он через спинку стула,  не  замечая
горькой складки у губ девушки. -- Кого-нибудь, [са депан]! Сверкание  ночных
огней! Шелест нарядов!
   -- Да у него опять [сдвиг фаз]! -тревожно  сказал  Рубин.  --  Тут  нужно
власть употребить!
   И сам за спиной Валентули выключил джаз. Валентуля ужаленно повернулся:
   -- Лев Григорьич! Кто вам дал право..?
   Он нахмурился и хотел смотреть угрожающе.
   Освобожд„нная бегущая мелодия  семнадцатой  сонаты  полилась  в  чистоте,
соревнуясь теперь только с грубоватой песней из дальнего угла.
   Фигура Рубина была расслаблена, лицо его было -- уступчивые карие глаза и
борода с крошками печенья.
   -- Инженер Прянчиков! Вы вс„  ещ„  вспоминаете  Атлантическую  хартию?  А
завещание вы написали? Кому вы отказали ваши ночные тапочки?
   Лицо Прянчикова посерь„знело. Он посмотрел светло в глаза Рубину  и  тихо
спросил:
   -- Слушайте, что за ч„рт? Неужели и в тюрьме нет человеку свободы? Где  ж
она тогда есть?
   Его позвал кто-то из монтажников, и он уш„л, подавленный.
   Рубин  бесшумно  опустился  в  сво„  кресло,  спиной  к  спине  Глеба,  и
приготовился   слушать,   но   успокоительно-ныряющая   мелодия   оборвалась
неожиданно, как речь,  прерванная  на  полуслове,  --  и  это  был  скромный
непарадный конец семнадцатой сонаты.
   Рубин выругался матерно, внятно для одного лишь Глеба.
   -- Дай по буквам, не слышу, -- отозвался тот, оставаясь к Рубину спиной.
   -- Всегда мне не вез„т, говорю,  --  хрипло  ответил  Рубин,  так  же  не
поворачиваясь. -- Вот -- сонату пропустил...
   -- Потому что неорганизован,  сколько  раз  тебе  долбить!  --  проворчал
приятель. -- А соната оч-чень хороша.  Ты  заметил  конец?  Ни  грохота,  ни
ш„пота. Оборвалась -- и вс„. Как в жизни... А где ты был?
   -- С немцами. Рождество встречал, -- усмехнулся Рубин.
   Так они и разговаривали, не видя друг друга, почти откинув затылки друг к
другу на плечи.
   -- Молодчик. -- Глеб подумал. -- Мне нравится тво„ отношение  к  ним.  Ты
часами учишь Макса русскому языку. А ведь имел бы основание их и ненавидеть.
   -- Ненавидеть? Нет. Но прежняя любовь моя к ним, конечно, омрачена.  Даже
этот беспартийный мягкий Макс -- разве и он не делит как-то  ответственности
с палачами? Ведь он -- не помешал?
   --  Ну,  как  мы  сейчас   с   тобой   не   мешаем   ни   Абакумову,   ни
Шишкину-Мышкину...
   -- Слушай, Глебка, в конце  концов,  ведь  я  --  еврей  не  больше,  чем
русский? И не больше русский, чем гражданин мира?
   -- Хорошо ты сказал. Граждане мира! -- это звучит бескровно, чисто.
   -- То есть, космополиты. Нас правильно посадили.
   -- Конечно, правильно. Хотя ты  вс„  время  доказываешь  Верховному  Суду
обратное.
   Диктор с подоконника пообещал через полминуты "Дневник  социалистического
соревнования".
   Глеб за эти полминуты рассчитанно-медленно дон„с руку до при„мника и,  не
дав диктору хрипнуть, как бы скручивая ему шею, повернул ручку  выключателя.
Недавно оживл„нное лицо его было усталое, сероватое.
   А Прянчикова  захватила  новая  проблема.  Подсчитывая,  какой  поставить
каскад усиления, он громко беззаботно напевал:
 
   "Хьюги-Буги, Хьюги-Буги,
   Самба! Самба!"
 
   Глеб Нержин был ровесник Прянчикова, но  выглядел  старше.  Русые  волосы
его, с распадом на бока, были густы, но уже легли венчики морщин у  глаз,  у
губ, и продольные бороздки на лбу. Кожа  лица,  чувствительная  к  недостаче
свежего воздуха, имела оттенок вялый. Особенно же  старила  его  скупость  в
движениях -- та мудрая скупость, какою природа хранит  иссякающие  в  лагере
силы арестанта. Правда, в вольных условиях шарашки, с  мясной  пищей  и  без
надрывной мускульной работы, в скупости движений не было  нужды,  но  Нержин
старался, как он понимал отведенный ему тюремный срок, закрепить  и  усвоить
эту рассчитанность движений навсегда.
   Сейчас на большом столе Нержина были сложены  баррикадами  стопы  книг  и
папок, а оставшееся посередине живое  место  опять-таки  захвачено  папками,
машинописными текстами, книгами, журналами, иностранными и русскими,  и  все
они были разложены раскрытыми. Всякий неподозрительный человек,  подойдя  со
стороны, увидел бы тут застывший ураган исследовательской мысли.
   А между тем вс„ это была [чернуха], Нержин [темнил] по вечерам на  случай
захода начальства.
   На самом деле его глаза не различали  лежащего  перед  ним.  Он  отд„рнул
светлую ш„лковую занавеску и смотрел в  ст„кла  ч„рного  окна.  За  глубиной
ночного пространства начинались розные крупные огни Москвы, и  вся  она,  не
видимая из-за холма, светила в небо неохватным столбом белесого  рассеянного
света, делая небо т„мно-бурым.
   Особый стул Нержина -- с пружинистой спинкой, податливой каждому движению
спины, и особый стол с ребристыми опадающими шторками,  каких  не  делают  у
нас, и удобное место  у  южного  окна  --  человеку,  знакомому  с  историей
Марфинской шарашки, вс„ открыло бы в Нержине одного из е„ основателей.
   Шарашка названа  была  Марфинской  по  деревне  Марфино,  когда-то  здесь
бывшей, но  давно  уже  включ„нной  в  городскую  черту.  Основание  шарашки
произошло  около  тр„х  лет  назад,  июльским  вечером.  В   старое   здание
подмосковной  семинарии,  загодя  обнесенное  колючей  проволокой,  привезли
полтора десятка зэков, вызванных из лагерей. Те времена,  называемые  теперь
на шарашке крыловскими, вспоминались ныне как пасторальный век. Тогда  можно
было громко включать Би-Би-Си в тюремном общежитии (его  и  глушить  ещ„  не
умели); вечерами самочинно  гулять  по  [зоне],  лежать  в  росеющей  траве,
противоуставно не скошенной (траву полагается скашивать наголо,  чтобы  зэки
не подползали к проволоке); и следить хоть  за  вечными  зв„здами,  хоть  за
бренным вспотевшим старшиной МВД Жвакуном, как он во время ночного дежурства
ворует с ремонта здания бр„вна и катает их под колючую  проволоку  домой  на
дрова.
   Шарашка тогда ещ„ не знала, что ей нужно научно исследовать, и занималась
распаковкой  многочисленных  ящиков,   притянутых   тремя   железнодорожными
составами  из  Германии;  захватывала  удобные  немецкие  стулья  и   столы;
сортировала  устаревшую  и  доставленную  битой  аппаратуру  по   телефонии,
ультра-коротким радиоволнам, акустике; выясняла,  что  лучшую  аппаратуру  и
новейшую документацию немцы успели растащить или  уничтожить,  пока  капитан
МВД, посланный передислоцировать фирму "Лоренц", хорошо понимавший в мебели,
но не в радио и не в немецком языке, выискивал под  Берлином  гарнитуры  для
московских квартир начальства и своей.
   С тех пор траву давно скосили, двери  на  прогулку  открывали  только  по
звонку,  шарашку  передали  из  ведомства  Берии  в  ведомство  Абакумова  и
заставили заниматься секретной телефонией. Тему эту надеялись решить в  год,
но она уже тянулась два года,  расширялась,  запутывалась,  захватывала  вс„
новые и  новые  смежные  вопросы,  и  здесь,  на  столах  Рубина  и  Нержина
докатилась вот до распознания голосов  по  телефону,  до  выяснения  --  что
делает голос человека неповторимым.
   Никто, кажется, не занимался подобной работой до них. Во  всяком  случае,
они не напали ни на чьи труды. Времени на эту работу им  отпустили  полгода,
потом ещ„ полгода, но они не  очень  продвинулись,  и  теперь  сроки  сильно
подпирали.
   Ощущая это неприятное давление работы, Рубин пожаловался вс„ так же через
плечо:
   -- Что-то у меня сегодня абсолютно нет рабочего настроения...
   -- Поразительно, -- буркнул Нержин. -- Кажется, ты воевал  только  четыре
года, не [сидишь] ещ„ и пяти полных? И уже устал? Добивайся пут„вки в Крым.
   Помолчали.
   -- Ты -- [своим] занят? -- тихо спросил Рубин.
   -- У-гм.
   -- А кто же будет заниматься голосами?
   -- Я, признаться, рассчитывал на тебя.
   -- Какое совпадение. А я рассчитывал на тебя.
   -- У тебя нет совести. Сколько ты под эту марку  перебрал  литературы  из
Ленинки? Речи знаменитых адвокатов. Мемуары Кони. "Работу акт„ра над собой".
И наконец, уже совсем потеряв стыд. -- исследование  о  принцессе  Турандот?
Какой ещ„ зэк в ГУЛаге может похвастаться таким подбором книг?
   Рубин  вытянул  крупные  губы  трубочкой,  отчего  всякий  раз  его  лицо
становилось глупо-смешным:
   -- Странно. Все эти книги, и даже о принцессе  Турандот  --  с  кем  я  в
рабочее время читал вместе? Не с тобой ли?
   -- Так я бы работал. Я  бы  самозабвенно  сегодня  работал.  Но  меня  из
трудовой колеи выбивают два обстоятельства. Во-первых, меня мучит  вопрос  о
паркетных полах.
   -- О каких полах?
   -- На Калужской заставе, дом МВД, полукруглый, с башней. На постройке его
в сорок пятом году был наш лагерь, и  там  я  работал  учеником  паркетчика.
Сегодня узнаю, что Ройтман, оказывается, жив„т в этом  самом  доме.  И  меня
стала терзать, ну, просто  добросовестность  созидателя  или,  если  хочешь,
вопрос престижа: скрипят там мои полы или не скрипят? Ведь если  скрипят  --
значит халтурная настилка? И я бессилен исправить!
   -- Слушай, это драматический сюжет.
   -- Для соцреализма. А во-вторых: не пошло ли работать в субботу  вечером,
если знаешь, что в воскресенье выходной будет только вольняшкам?
   Рубин вздохнул:
   -- И  уже  сейчас  вольняги  рассыпались  по  увеселительным  заведениям.
Конечно, довольно откровенное гадство.
   -- Но те ли увеселительные заведения они избирают? Больше ли они получают
удовлетворения от жизни, чем мы -- это ещ„ вопрос.
   По вынужденной арестантской привычке они разговаривали тихо, так что даже
Серафима Витальевна, сидевшая против Нержина, не должна была слышать их. Они
развернулись теперь каждый вполоборота: ко всей прочей  комнате  спинами,  а
лицами -- к окну, к фонарям зоны, к угадываемой в темноте охранной вышке,  к
отдельным огням отдал„нных оранжерей и мреющему в небе  белесоватому  столбу
света от Москвы.
   Нержин, хотя и математик, но не чужд был языкознанию, и с  тех  пор,  как
звучанье    русской    речи    стало    материалом    работы     Марфинского
научно-исследовательского  института,  Нержина   вс„   время   спаривали   с
единственным здесь филологом Рубиным. Два года уже они по двенадцать часов в
день сидели, соприкасаясь спинами. С первой же минуты  выяснилось,  что  оба
они -- фронтовики; что вместе были на Северо-Западном  фронте  и  вместе  на
Белорусском, и одинаково имели "малый джентльменский набор" орденов; что оба
они в одном месяце и одним и тем же СМЕРШем арестованы с фронта,  и  оба  по
одному  и  тому  же  "общедоступному"  [десятому  пункту;]  и  оба  получили
одинаково по [десятке] (впрочем, и все получали столько же). И в годах между
ними была разница всего лет на шесть, и в военном звании всего на единицу --
Нержин был капитаном.
   Располагало Рубина, что Нержин сел в тюрьму не за плен и  значит  не  был
зараж„н антисоветским зарубежным духом: Нержин был наш советский человек, но
всю молодость до одурения точил книги и из них доискался, что  Сталин  якобы
исказил ленинизм. Едва только записал Нержин этот вывод на  клочке  бумажки,
как его и арестовали. Контуженный  тюрьмой  и  лагерем,  Нержин,  однако,  в
основе  своей  оставался  человек  [наш],  и  потому  Рубин  имел   терпение
выслушивать его вздорные запутанные временные мысли.
   Посмотрели ещ„ туда, в темноту.
   Рубин чмокнул:
   -- Вс„-таки ты -- умственно убог. Это меня беспокоит.
   -- А я не гонюсь: умного на свете много, мало -- хорошего.
   -- Так вот на тебе хорошую книжку, прочти.
   -- Это опять про замороченных бедных быков?
   -- Нет.
   -- Так про загнанных львов?
   -- Да нет же!
   -- Слушай, я не могу разобраться с людьми, зачем мне быки?
   -- Ты должен прочесть е„!
   -- Я никому ничего не должен, запомни! Со  всеми  долгами  расплат„мшись,
как говорит Спиридон.
   -- Жалкая личность! Это -- из лучших книг двадцатого века!
   -- И она действительно откроет мне то, что всем нужно понять? на ч„м люди
заблудились?
   --  Умный,  добрый,  беспредельно-честный  писатель,   солдат,   охотник,
рыболов, пьяница и женолюб, спокойно и откровенно презирающий  всякую  ложь,
взыскующий простоты, очень человечный, гениально-наивный...
   -- Да ну тебя к шутам, -- засмеялся Нержин. -- Ты все уши  забь„шь  своим
жаргоном. Без Хемингуэя тридцать лет я прожил, ещ„ поживу  немножко.  Мне  и
так жизнь растерзали. Дай мне --  ограничиться!  Дай  мне  хоть  направиться
куда-то...
   И он отвернулся к своему столу.
   Рубин вздохнул. Рабочего настроения он по-прежнему в себе не находил.
   Он стал смотреть карту Китая, прислон„нную к полочке на столе перед  ним.
Эту карту он вырезал как-то из газеты и наклеил на картон; весь минувший год
красным карандашом закрашивал по ней продвижение коммунистических  войск,  а
теперь, после полной победы, оставил е„ стоять перед собой, чтобы  в  минуты
упадка и усталости поднималось бы его настроение.
   Но сегодня настойчивая грусть пощемливала в Рубине, и даже красный массив
победившего Китая не мог е„ пересилить.
   А Нержин, иногда задумчиво посасывая острый кончик  пластмассовой  ручки,
мельчайшим почерком, будто не пером, а остри„м иглы, выписывал на  крохотном
листике, утонувшем меж служебного камуфляжа:
   "Для математика в истории 17 года нет ничего неожиданного.  Ведь  тангенс
при девяноста градусах, взмыв к бесконечности, тут же и рушится  в  пропасть
минус бесконечности. Так и Россия, впервые  взлетев  к  невиданной  свободе,
сейчас же и тут же оборвалась в худшую из тираний.
   Это и никому не удавалось с одного раза."
   Большая комната Акустической лаборатории жила своим  повседневным  мирным
бытом.  Гудел  моторчик  электро-слесаря.   Слышались   команды:   "Включи!"
"Выключи!" Какую-то очередную сентиментальную обсосину  подавали  по  радио.
Кто-то громко требовал радиолампу "шесть-Ка-семь".
   Улучая минуты, когда  она  никому  не  была  видна,  Серафима  Витальевна
внимательно  взглядывала  на  Нержина,  продолжавшего  игольчато  исписывать
клочок бумаги.
   Оперуполномоченный майор Шикин поручил ей следить за этим заключ„нным.
 
   Такая маленькая, что трудно было не  назвать  е„  Симочкой,  --  Серафима
Витальевна, лейтенант МГБ в апельсиновой блузке, куталась в т„плый платок.
   Вольные сотрудники в этом здании все были офицеры МГБ.
   Вольные  сотрудники   в   соответствии   с   конституцией   имели   самые
разнообразные права и в том числе -- право на труд. Однако, право  это  было
ограничено восемью часами в день и  тем,  что  труд  их  не  был  создателем
ценностей, а сводился к догляду над зэками. Зэки же,  лиш„нные  всех  прочих
прав, зато имели более широкое право на труд -- двенадцать часов в день. Эту
разницу, включая ужинный перерыв, с шести вечера и до  одиннадцати  ночи  --
вольным  сотрудникам  каждой  из  лабораторий  приходилось  отдежуривать  по
очереди для надзора за работою зэков.
   Сегодня и была очередь Симочки. В Акустической лаборатории эта маленькая,
похожая на птичку девушка была сейчас  единственная  власть  и  единственное
начальство.
   По инструкции она должна была следить, чтоб заключ„нные  работали,  а  не
бездельничали, чтоб они не использовали рабочего помещения для  изготовления
оружия или  для  подкопа,  чтоб  они,  пользуясь  обилием  радиодеталей,  не
наладили бы коротковолновых передатчиков. Без десяти минут  одиннадцать  она
должна была принять от них всю секретную документацию в большой  несгораемый
шкаф и опечатать дверь лаборатории.
   Не прошло ещ„ и полугода, как Симочка, окончив институт инженеров  связи,
была по своей  кристальной  анкете  назначена  в  этот  особый  таинственный
номерной научно-исследовательский  институт,  который  заключ„нные  в  сво„м
дерзком  просторечии  звали  шарашкой.  Принятых  вольных  здесь  сразу   же
аттестовали офицерами, выплачивали двойную по сравнению с обычным  инженером
зарплату (за звание, на обмундирование) -- а требовали только преданности  и
бдения, лишь по