,  --  он  указал  на  стул
подальше. -- Разговор у нас долгий, на ногах не простоишь.
   И опять смолк, углубясь в бумаги.
   Спиридон, пятясь, отош„л к стулу, сел. Шапку сперва положил  на  соседний
стул, но покосился на  чистоту  этого  мягкого,  обтянутого  кожей  стула  и
переложил шапку на колени. Круглую голову свою он вобрал в  плечи,  наклонил
впер„д и всем видом своим выражал раскаяние и покорность.
   Про себя же он совсем спокойно думал:
   "Ах ты, змей! Ах ты, собака! Когда ж я теперь письмо получу? Да не у тебя
ль оно?"
   Спиридону, видавшему в своей жизни и два следствия и одно  переследствие,
и тысячи арестантов, прошедших следствие, игра Шикина была яснее  ст„клышка.
Однако, он знал, что надо притворяться, будто веришь.
   -- В общем, пришли на вас новые материалы, -- тяжело вздохнул Шикин. -- В
Германии-то вы, оказывается, штучки отка-а-лывали!..
   -- Может, то ещ„ не я! -- успокоил его  Спиридон.  --  Нас-то,  Егоровых,
поверите, гражданин майор, в Германии было как мух. Даже,  говорят,  генерал
один был Егоров!
   -- Ну, как не вы! как не вы! Спиридон  Данилович,  пожалуйста,  --  ткнул
Шикин пальцем в папку. -- И год рождения, вс„.
   -- И год рождения? Тогда не я! -- убежд„нно  говорил  Спиридон.  --  Я-то
ведь себе у немцев для спокоя три года прибр„хивал.
   -- Да! -- вспомнил Шикин, и  лицо  его  просветлело,  и  с  голоса  спала
обременительная необходимость вести следствие, и он отодвинул все бумаги. --
Пока не забыл. Ты, Егоров,  дней  десять  назад,  помнишь,  токарный  станок
перетаскивал? С лестницы в подвал.
   -- Ну-ну, -- сказал Спиридон.
   -- Так вот, трахнули вы его где? -- ещ„ на лестнице или уже в коридоре?
   -- Кого? -- удивился Спиридон. -- Мы не дрались.
   -- Станок! -- кого!
   -- Да Бог с вами, гражданин майор, -- зачем же станок бить? Что он,  кому
досадил или что?
   -- Вот я и сам удивляюсь -- зачем разбили? Может -- обронили?
   -- Что вы, обронили! Прямо за лапки, с осторожкою, как реб„нка малого.
   -- Да ты-то сам -- где держал?
   -- Я? Отсюдова, значит.
   -- Откуда?
   -- Ну, с моей стороны.
   -- Ну, ты брал -- под заднюю бабку или под шпиндель?
   -- Гражданин майор, я этих бабков не понимаю, я вам  так  покажу!  --  Он
хлопнул шапку на соседний стул, встал  и  повернулся,  как  будто  втаскивая
станок через дверь в кабинет. -- Я, значит, спуст„вшись, так? Задом.  А  их,
значит, двое в двери застряли -- ну?
   -- Кто -- двое?
   -- Да шут их знает, я с ними детей не крестил. У меня аж  дух  загорелся.
Стой! -- кричу, -- дай перехвачу! А тюлька-то во!
   -- Какая тюлька?
   -- Ну, что не понимаешь? -- через плечо, уже сердясь,  спросил  Спиридон.
-- Ну, несли которую.
   -- Станок, что ли?
   -- Ну, станок! Я -- враз и перехвати! Вот так. -- Он показал и  напрягся,
приседая. -- Тут один протискался сбочь, другой пропихнулся, а втрою -- чего
не удержать? фу-у! -- Он распрямился. -- Да у нас по колхозной поре не такую
тяж„ль таскают. Шесть баб на твой станок -- золотое дело,  версту  пронесут.
Где той станок?
   -- пойд„м, сейчас за потеху подымем!
   -- Значит, не уроняли? -- угрожающе спросил майор.
   -- Не ж, говорю!
   -- Так кто разбил?
   -- Вс„ ж таки ухайдакали?  --  поразился  и  Спиридон.  --  Да-а-а...  --
Перестав показывать, как несли, он  снова  сел  на  свой  стул  и  был  весь
внимание.
   -- С места-то его взяли -- целый был?
   -- Вот, чего не видал -- не скажу, мог„т и поломанный.
   -- Ну, а когда ставили -- какой был?
   -- Вот тут уж -- целый!
   -- Да трещина в станине была?
   -- Никакой трещины не было, -- убежд„нно ответил Спиридон.
   -- Да как же ты разглядел, ч„рт слепой? Ты же -- слепой?
   -- Я, гражданин майор, по бумажному делу слепой, верно, -- а по хозяйству
вс„ вижу. Вы вот, и другие граждане офицеры, через двор проходя, окурочки-то
разбрасываете, а я вс„ чисто  согребаю,  хоть  со  снега  белого  --  а  вс„
согребаю. У коменданта -- спросите.
   -- Так что вы? Станок поставили и специально осматривали?
   -- А как же? После работы перекур у нас  был,  не  без  этого.  Похлопали
станочек.
   -- Похлопали? Чем?
   -- Ну, ладошкой так вот, по боку, как коня  горячего.  Один  инженер  ещ„
сказал: "Хорош станочек! Мой дед токарем был -- на таком работал".
   Шикин вздохнул и взял чистый лист бумаги.
   -- Очень плохо,  что  ты  и  тут  не  созна„шься,  Егоров.  Будем  писать
протокол. Ясно, что станок разбил  ты.  Если  бы  не  ты  --  ты  бы  указал
виновника.
   Он сказал это голосом уверенным, но внутреннюю уверенность потерял.  Хотя
господин положения был он, и допрос  в„л  он,  а  дворник  отвечал  со  всей
готовностью  и   с   большими   подробностями,   но   зря   пропали   первые
следовательские часы, и долгое молчание, и  фотографии,  и  игра  голоса,  и
оживл„нный разговор о станке, -- этот рыжий арестант,  с  лица  которого  не
сходила услужливая улыбка, а плечи так  и  оставались  пригнутыми,  --  если
сразу не поддался, то теперь -- тем более.
   Про себя Спиридон, ещ„ когда говорил о генерале  Егорове,  уже  прекрасно
догадался, что вызвали его не из-за  какой  Германии,  что  фотография  была
[тухта], кум темнил, а вызвал именно из-за  токарного  станка  --  вдиви  бы
было, если б его не вызвали -- тех десятерых неделю полную трясли, как груш.
И целую жизнь привыкнув обманывать власти, он и сейчас без труда  вступил  в
эту горькую забаву. Но все эти пустые разговоры ему были как т„ркой по коже.
Ему то досаждало, что письмо опять откладывалось. И  ещ„:  хоть  в  кабинете
Шикина было сидеть тепло и сухо, но  работу  во  дворе  никто  не  делал  за
Спиридона, и она вся громоздилась на завтра.
   Так шло время, давно отзвенел звонок с перерыва, а Шикин велел  Спиридону
расписаться об ответственности по статье 95-й за  дачу  ложных  показаний  и
записывал вопросы и, как мог, искажал в записи ответы Спиридона.
   Тогда-то раздался ч„ткий стук в дверь.
   Выпроводив Егорова, надоевшего ему своей бестолковостью,  Шикин  встретил
змеистого  деловитого  Сиромаху,  умевшего  всегда  в  два  слова  высказать
главное.
   Сиромаха  вош„л  мягкими  быстрыми  шагами.  Принесенная  им  потрясающая
новость и особое положение Сиромахи среди стукачей  шарашки  равняла  его  с
майором. Он закрыл за собой дверь  и,  не  давая  Шикину  взяться  за  ключ,
драматически выставил руку. Он играл. Внятно, но так  тихо,  что  никак  его
нельзя было подслушать сквозь дверь, сообщил:
   -- Доронин ходит-показывает перевод на сто сорок  семь  рублей.  Провалил
Любимичева, Кагана, ещ„ человек пять. Собрались кучкой и  ловили  во  дворе.
Доронин -- ваш?..
   Шикин схватился за воротник и растянул его, высвобождая  шею.  Глаза  его
как будто выдавились  из  глубины.  Толстая  шея  побурела.  Он  бросился  к
телефону. Его  лицо,  всегда  превосходяще  самодовольное,  сейчас  выражало
безумие.
   Сиромаха не шагами, но как бы мягкими прыжками опередил Шикина и  не  дал
снять телефонной трубки.
   -- Товарищ майор! --  напомнил  он  (как  арестант  он  не  смел  сказать
"товарищ", но должен был сказать, как  друг!),  --  непрямо!  Не  дайте  ему
приготовиться!
   Это была элементарная тюремная истина! -- но даже е„ пришлось напомнить!
   Отступая спиной и лавируя, как будто видя мебель  позади  себя,  Сиромаха
отош„л к двери. Он не спускал глаз с майора.
   Шикин выпил воды.
   -- Я -- пойду, товарищ майор? -- почти не спросил Сиромаха. -- Что  узнаю
ещ„ -- к вечеру или утром.
   В растаращенные глаза Шикина медленно возвращался смысл.
   -- [Девять грамм] ему, гаду! -- с сипением вырвались его первые слова. --
Оформлю!
   Сиромаха беззвучно вышел, как из комнаты  больного.  Он  сделал  то,  что
полагалось по его убеждениям, и не спешил просить о награде.
   Он не совсем был уверен, что Шикин останется майором МГБ.
   Не только на шарашке Марфино, но во всей истории Органов это  был  случай
чрезвычайный. Кролики имели право умереть, но не имели права бороться.
   Не от самого Шикина, а через дежурного по институту,  чей  стол  стоял  в
коридоре, было позвонено начальнику Вакуумной лаборатории и велено  Доронину
немедленно явиться к инженер-полковнику Яконову.
   Хотя было четыре часа дня, но в Вакуумной,  всегда  т„мной,  давно  горел
верхний свет. Начальник Вакуумной отсутствовал, и трубку  взяла  Клара.  Она
позже обычного, только сейчас, пришла на вечернее дежурство, разговаривала с
Тамарой, а на Руську не посмотрела ни разу, хотя Руська  не  спускал  с  не„
пламенного взгляда. Трубку телефона она взяла рукою в  ещ„  не  снятой  алой
перчатке, отвечала в трубку потупясь, а Руська стал за своим насосом, в тр„х
шагах от не„, и впился в е„ лицо. Он думал, как сегодня вечером,  когда  все
уйдут на ужин, охватит эту голову и будет целовать.  От  близости  Клары  он
терял ощущение окружающего.
   Она подняла глаза (не искала его, чувствовала, что он здесь!) и сказала:
   -- Ростислав Вадимович! Вас Антон Николаевич вызывает срочно.
   .Их видели и слышали, и нельзя было сказать иначе,
   -- но глаза е„ были уже не те глаза! Их подменили! Какой-то  безжизненный
туск наплыл на них...
   Подчиняясь механически и не думая, что бы мог значить неожиданный вызов к
инженер-полковнику, -- Руська ш„л и думал только  о  е„  выражении.  Ещ„  из
дверей он обернулся на не„ -- увидел, что она смотрела ему  вслед  и  тотчас
отвела глаза.
   Неверные глаза. Испуганно отвела.
   Что могло случиться с ней?..
   Думая только о ней, он поднялся к дежурному, совсем покинув свою  обычную
настороженность,  совсем  забыв  готовиться  к   неожиданным   вопросам,   к
нападению,  как  того  требовала  арестантская  хитрость,  --  а   дежурный,
преградив ему дверь Яконова, показал в углубление ч„рного тамбура  на  дверь
майора Шикина.
   Если бы не совет Сиромахи, если бы Шикин позвонил  в  Вакуумную  сам,  --
Руська бы сразу ждал худшего, он обежал бы десяток друзей,  предупредил,  --
наконец он добился бы поговорить с Кларой, узнать, что с ней, увезти с собой
или восторженную веру в не„  или  самому  освободиться  от  верности,  --  а
сейчас, перед дверью кума, поздно посетила его догадка.  Перед  дежурным  по
институту уже нельзя было колебаться,  возвращаться,  --  чтобы  не  вызвать
подозрения, если его ещ„ нет, -- и вс„-таки  Руська  повернулся  сбежать  по
лестнице -- но отнизу уже поднимался вызванный по телефону тюремный дежурный
лейтенант Жвакун, бывший палач.
   И Руська вош„л к Шикину.
   Он  вош„л,  за  несколько  шагов  приструня  себя,   преобразясь   лицом.
Тренировкой двух лет жизни под  розыском,  особой  авантюрной  гениальностью
своей натуры,
   -- он безо всякой инерции сломил всю бурю в себе, стремительно  перен„сся
в круг новых мыслей и опасностей,
   -- и с выражением мальчишеской ясности, беззаботной готовности,  доложил,
входя:
   -- Разрешите? Я вас слушаю, гражданин майор.
   Шикин странно сидел, грудью привалясь к столу, одну руку свесивши  и  как
плетью помахивая ею. Он встал навстречу Доронину и этой  рукой-плетью  снизу
вверх ударил его по лицу.
   И замахнулся другой! -- но Доронин отбежал к двери, стал в  оборону.  Изо
рта его сочилась кровь, взбиток белых волос свалился к глазу.
   Не дотягиваясь теперь до его лица,  коротенький  оскаленный  Шикин  стоял
против него и угрожал, брызгая слюной:
   -- Ах ты, сволочь! Прода„шь? Прощайся с жизнью,  Иуда!  Расстреляем,  как
собаку! В подвале расстреляем.
   Уже два с половиной  года,  как  в  гуманнейшей  из  стран  была  навечно
отменена смертная казнь. Но ни майор, ни его разоблач„нный  осведомитель  не
строили иллюзий: с неугодным человеком  что  ж  было  делать,  если  его  не
расстрелять?
   Руська выглядел дико,  лохмато,  кровь  стекала  по  подбородку  с  губы,
пухнущей на глазах.
   Однако он выпрямился и нагло ответил:
   -- Насч„т расстрелять -- это надо подумать, гражданин майор. [Посажу] я и
вас. Четыре месяца над вами все куры смеются --  а  вы  зарплату  получаете?
Снимут погончики! Насч„т расстрелять -- это подумать надо...
 
   Наша способность к подвигу, то есть к  поступку,  чрезвычайному  для  сил
единичного человека, отчасти созда„тся нашею волей, отчасти же, видимо,  уже
при рождении заложена или не  заложена  в  нас.  Тяжелей  всего  да„тся  нам
подвиг, если он добыт неподготовленным усилием нашей воли. Легче -- если был
последствием   усилия   многолетнего,    равномерно-направленного.    И    с
благословенной л„гкостью, если подвиг был нам прирожд„н: тогда он происходит
просто, как вдох и выдох.
   Так жил Руська Доронин под всесоюзным розыском -- с простотой  и  детской
улыбкой. В его кровь, должно быть, от рождения уже был впрыснут пульс риска,
жар авантюры.
   Но для  чистенького  благополучного  Иннокентия  недоступно  было  бы  --
скрываться под чужим именем, метаться по стране. Ему даже в голову не  могло
прийти, что он может что-либо противопоставить  своему  аресту,  если  арест
назначен.
   Он звонил в посольство -- порывом, плохо обдуманным. Он узнал внезапно --
и было поздно откладывать на те  несколько  дней,  когда  он  сам  поедет  в
Нью-Йорк.  Он  звонил  в  одержимости,   хотя   знал,   что   все   телефоны
прослушиваются, и их только несколько  человек  в  министерстве,  кто  знает
секрет Георгия Коваля.
   Он просто бросился  в  пропасть,  потому  что  осветилось  ему,  как  это
невыносимо, что так бессовестно уворуют бомбу -- и начнут  ею  трясти  через
год. Он бросился в пропасть быстрым подхватом  чувства,  но  вс„  же  он  не
представлял ударяющего мозжащего каменного  дна.  Он  может  быть  таил  ещ„
где-то дерзкую надежду выпорхнуть, уйти  от  ответа,  перелететь  за  океан,
отдышаться, рассказывать корреспондентам.
   Но ещ„ и дна не достигнув, он упал в  опустошение,  в  изнеможение  духа.
Оборвался натяг его короткой решимости -- и страх разорял и выжигал его.
   Это особенно сказалось с утра понедельника, когда надо  было  через  силу
опять начинать жить, ехать на работу, с тревогой ловить,  не  изменились  ли
взгляды и голоса вокруг него, не таят ли они угрозу.
   Иннокентий ещ„ держался, сколько мог, с достоинством, но внутри  уже  был
разрушен, у него отнялись  все  способности  сопротивляться,  искать  выход,
спасаться.
   Ещ„ не было одиннадцати утра, когда секретарша, не допустившая Иннокентия
к шефу,  сказала,  что,  как  она  слышала,  назначение  Володина  задержано
заместителем министра.
   Новость эта, хотя и не до конца проверенная, так сотрясла Иннокентия, что
он не имел даже сил добиваться при„ма и убедиться в истине. Ничто другое  не
могло задержать уже разреш„нный его отъезд! На его назначение в ООН уже была
виза Вышинского,  место  резервировано  за  Советским  Союзом...  Значит  он
раскрыт...
   Как-то видя вс„ потемневшим и плечи чувствуя как  бы  оттянутыми  полными
в„драми, он вернулся в свою комнату и  только  мог  сделать  одно:  запереть
дверь на ключ и ключ вынуть (чтоб думали -- он вышел). Он  мог  сделать  так
потому, что сосед, сидящий за вторым столом, не вернулся из командировки.
   Вс„ внутри Иннокентия противно обмякло.  Он  ждал  стука.  Было  страшно,
раздирающе страшно, что сейчас войдут  и  арестуют.  Мелькала  мысль  --  не
открывать дверей. Пусть ломают.
   Или повеситься до того, как войдут.
   Или выпрыгнуть из окна. С третьего этажа. Прямо  на  улицу.  Две  секунды
пол„та -- и вс„ разорвалось. И погашено сознание.
   На столе лежал пухлый отч„т экспертов -- задолженность Иннокентия. Прежде
чем уезжать, надо сдать проверенным этот отч„т. Но тошно было даже  смотреть
на него.
   В натопленном кабинете казалось холодно, знобко.
   Мерзкое внутреннее бессилие! Так и ждать в бездействии своей гибели...
   Иннокентий л„г на кожаный диван пластом, ничком. Только так, всей  длиной
тела, он принял от дивана род поддержки или успокоения.
   Мысли мешались в н„м.
   Неужели это  он?  он!  осмелился  звонить  в  посольство?!  И  --  зачем?
Позвоните -- оф Кэнеда... А кто такой [ви? А] откуда я знаю, что ви говорить
правду?..  О,   самонадеянные   американцы!   Они   дождутся-таки   сплошной
коллективизации фермеров! Они -- заслужили...
   Не надо было звонить. Жаль -- себя. В тридцать лет кончать  жизнь.  Может
быть в пытках.
   Нет, он не жалел, что звонил. Очевидно, так надо было. Будто  кто-то  в„л
его тогда, и не было страшно.
   Не то, что не жалел, -- а у него не оставалось воли жалеть или не жалеть.
Под расслабляющей угрозой он бездыханно  лежал,  придавленный  к  дивану,  и
хотел только, чтобы скорей это вс„ кончилось, чтобы скорей уж брали его, что
ли.
   Но счастливым образом никто не стучал,  не  пробовал  потянуть  двери.  И
телефон его не звонил ни разу.
   Он  забылся.  Налезали  друг  на  друга  давящие  несуразные  сновидения,
распирали голову, чтоб он проснулся. Он просыпался не освеж„нный,  а  в  ещ„
более разбитом и безвольном состоянии, чем засыпал, измученный тем, что  его
уже несколько раз то пытались арестовать, то арестовывали.  Но  подняться  с
дивана, стряхнуть кошмары, даже пошевелиться -- не было  сил.  И  снова  его
затягивала противная сонная немочь. И в последний раз  он  заснул,  наконец,
каменно-крепко, -- и проснулся уже  при  оживлении  перерыва  в  коридоре  и
ощущая, что из его открытого бесчувственного рта насочилось слюны на диван.
   Он встал, отперся, сходил умылся. Разносили чай с бутербродами.
   Никто не ш„л арестовывать. Сотрудники  в  коридоре,  в  общей  канцелярии
встречали его ровно, никто к нему не переменился.
   Впрочем, это ничего и не доказывало. Никто же не мог знать.
   Но в обычных взглядах и звуках голоса других людей он почерпнул бодрости.
Он попросил девушку принести ему чая погорячей и покрепче и  с  наслаждением
выпил два стакана. Этим ещ„ подбодрился.
   А вс„-таки не было сил пробиваться к шефу и узнавать...
   Покончить с собой -- это была бы  простая  мера  благоразумия,  это  было
просто чувство самосохранения, жалость к  самому  себе.  Но  если  наверняка
знать, что арестуют.
   А если нет?
   Вдруг позвонил телефон. Иннокентий вздрогнул, сердце  его  --  не  сразу,
потом -- слышно-слышно застучало.
   А оказалось -- Дотти, е„ удивительно-музыкальный по телефону  голос.  Она
говорила с вернувшимися правами жены. Спрашивала,  как  дела,  и  предлагала
вечером сходить куда-нибудь.
   И снова Иннокентий ощутил к ней теплоту и благодарность. Плохая-не плохая
жена, а ближе всех!
   Об отмене своего назначения он не сказал.  Но  он  представил  себе,  как
вечером в театре будет в полной безопасности -- ведь не  арестуют  же  прямо
при всех в зрительном зале!
   -- Ну, возьми на что-нибудь вес„ленькое, -- сказал Иннокентий.
   -- В оперетту, что ли? -- спрашивала Дотти. -- "Акулина" какая-то. А  так
нигде ничего нет. В ЦТКА  на  малой  сцене  "Закон  Ликурга",  премьера,  на
большой -- "Голос Америки". Во МХАТе -- "Незабываемый".
   -- "Закон Ликурга" звучит  слишком  заманчиво.  Красиво  называют  всегда
самые плохие пьесы. Бери  уж  на  "Акулину",  ладно.  А  потом  закатимся  в
ресторан.
   -- О кэй! о кэй! -- смеялась и радовалась Дотти в телефон.
   (Всю ночь там пробыть, чтоб дома не нашли! Ведь они приходят ночами!)
   Постепенно токи воли возвращались в Иннокентия. Ну, хорошо, допустим,  на
него есть подозрение. Но ведь Щевронок и Заварзин --  те  прямо  связаны  со
всеми подробностями, на них подозрение должно упасть ещ„ раньше.  Подозрение
-- это ещ„ не доказательство!
   Хорошо, допустим -- арест угрожает. Но помешать этому  --  способов  нет.
Прятать? Нечего. Так о ч„м заботиться?
   Он уже имел силу прохаживаться и размышлять.
   Ну, что ж, даже если арестуют. Может быть не сегодня и даже  не  на  этой
неделе. Перестать ли из-за  этого  жить?  Или  наоборот,  последние  дни  --
наслаждаться ожесточ„нно?
   И почему он так перепугался? Ч„рт возьми,  так  остроумно  вчера  вечером
защищал Эпикура -- отчего ж не воспользуется  им