западне.
Сейчас наоборот -- хотелось додумать некую  важную,  ещ„  не  уловленную  им
мысль -- и он рад был, что его отвели в прежний бокс и долго не  беспокоили,
хотя непрестанно подсматривали в глазок.
   Вдруг  будто  снялась  тонкая  пелена  с  мозга,  --  и  отч„тливо   само
проступило, что он думал и читал дн„м:
   "Вера в бессмертие родилась из жажды ненасытных людей. Мудрый найд„т срок
нашей жизни достаточным, чтоб обойти весь круг достижимых наслаждений..."
   Ах, разве о наслаждениях речь! Вот у него были  деньги,  костюмы,  поч„т,
женщины, вино, путешествия -- но все эти наслаждения он бы швырнул сейчас  в
преисподнюю за одну только справедливость! Дожить  до  конца  этой  шайки  и
послушать е„ жалкий лепет на суде!
   Да, у него было столько благ! -- но никогда  не  было  самого  бесценного
блага: свободы говорить, что думаешь, свободы явного общения  с  равными  по
уму людьми. Неизвестных ни в лицо, ни по имени -- сколько их было здесь,  за
кирпичными перегородками этого здания! И как обидно умереть, не  обменявшись
с ними умом и душой!
   Хорошо  сочинять  философию  под  развесистыми  ветками   в   недвижимые,
застойно-благополучные эпохи!
   Сейчас, когда не  было  карандаша  и  записной  книжки,  тем  дороже  ему
казалось вс„, что выплывало из тьмы памяти. Явственно вспомнилось:
   "Не должно бояться телесных страданий. Продолжительное  страдание  всегда
незначительно, значительное -- непродолжительно."
   Вот например, без сна, без воздуха сидеть сутки в таком боксе, где нельзя
распрямить,  вытянуть  ног,  это  какое  страдание  --  продолжительное  или
непродолжительное? незначительное или значительное?  Или  --  десять  лет  в
одиночке и ни слова вслух?..
   Там, в комнате фотографии и дактилоскопии, Иннокентий  заметил,  что  ш„л
второй час ночи. Сейчас может быть  уже  и  третий.  Вздорная  мысль  теперь
вклинилась  в  голову,  вытесняя  серь„зные:  его  часы  положили  в  камеру
хранения, до конца завода они ещ„ будут идти, потом остановятся --  и  никто
больше не будет их заводить, и с этим положением стрелок  они  дождутся  или
смерти хозяина или  конфискации  себя  в  числе  всего  имущества.  Так  вот
интересно, сколько ж они будут тогда показывать?
   А Дотти жд„т его в оперетту?  Ждала...  Звонила  в  министерство?  Скорей
всего, что нет: сразу же явились к ней с  обыском.  Огромная  квартира!  Там
пятерым человекам не переворошить за ночь. А что найдут, дураки?..
   Дотти не посадят -- последний год врозь спас„т е„.
   Возьм„т развод, выйдет замуж.
   А может и посадят. У нас вс„ возможно.
   Тестя  остановят   по   службе   --   пятно!   То-то   будет   блеваться,
отмеж„вываться!
   Все, кто знал советника Володина, верноподданно вычеркнут его из памяти.
   Глухая громада задавит его -- и никто на Земле  никогда  не  узнает,  как
щуплый белотелый Иннокентий пытался спасти цивилизацию!
   А хотелось бы дожить и узнать: чем вс„ это кончится?
   Побеждает в истории  всегда  одна  сторона,  но  никогда  --  идеи  одной
стороны. Идеи сливаются, у них своя жизнь.
   Победитель всегда мало, или много, или даже вс„ занимает у побежд„нного.
   Вс„  соль„тся...  "Пройд„т  вражда  плем„н."   Исчезнут   государственные
границы, армии. Созовут мировой парламент. Изберут  президента  планеты.  Он
обнажит голову перед человечеством и скажет:
   -- С вещами!
   -- А?..
   -- С вещами!
   -- С какими вещами?
   -- Ну, с барахлом.
   Иннокентий поднялся, держа в руках пальто и шапку, особо милые ему теперь
за то,  что  не  попорчены  были  в  прожарке.  В  раствор  двери,  отклоняя
коридорного, проник смуглый лихой (где набирали этих гвардейцев?  для  каких
тягот?) старшина с голубыми погонами и, сверяясь с бумажкой, спросил:
   -- Фамилия?
   -- Володин.
   -- Имя-отчество?
   -- Сколько раз можно?
   -- Имя-отчество?
   -- Иннокентий Артемьич.
   -- Год рождения?
   -- Девятьсот девятнадцатый.
   -- Место рождения?
   -- Ленинград.
   -- С вещами. Пройдите!
   И пош„л впер„д, условно щ„лкая.
   На этот раз они вышли во двор, в черноте крытого двора опустились ещ„  на
несколько ступенек. Не ведут ли расстреливать? -- вступила  мысль.  Говорят,
расстреливают всегда в подвалах и всегда ночью.
   В эту трудную минуту пришло такое спасительное  возражение:  а  зачем  бы
тогда выдавали три квитанции? Нет, не расстрел ещ„!
   (Иннокентий ещ„ верил в мудрую согласованность всех щупалец  МГБ  друг  с
другом.)
   Вс„ так же щ„лкая языком, лихой старшина  зав„л  его  в  здание  и  через
т„мный  тамбур  вывел  к  лифту.  Какая-то  женщина  с  кипой   выглаженного
серовато-желтоватого белья стояла сбоку и смотрела, как Иннокентия вводили в
лифт. И хотя эта молодая  прачка  была  некрасива,  низка  по  общественному
положению и смотрела на Иннокентия тем же непроницаемым, равнодушно-каменным
взглядом, как и все механические кукло-люди Лубянки, но Иннокентию при  ней,
как и при девушках из камер хранения, приносивших розовую, голубую  и  белую
квитанцию, стало больно, что она видит его в  таком  растерзанном  и  жалком
состоянии и может подумать о н„м с нелестным сожалением.
   Впрочем, и эта мысль исчезла так же быстро, как и пришла. Вс„ равно  ведь
-- "хранить вечно!"...
   Старшина закрыл лифт и нажал кнопку этажа -- но номеров  этажей  не  было
обозначено.
   Едва загудели моторы лифта -- Иннокентий сразу узнал в  этом  гудении  ту
таинственную машину, которая перемалывала кости за стеной его бокса.
   И улыбнулся безрадостно.
   Хотя эта приятная ошибка теперь ободрила его.
   Лифт остановился. Старшина вывел  Иннокентия  на  лестничную  площадку  и
сразу же -- в широкий коридор, где мелькало много надзирателей  с  небесными
погонами и белыми лычками. Один из них запер Иннокентия в бокс  без  номера,
на этот раз просторный, с десяток квадратных метров, неярко  освещ„нный,  со
стенами, сплошь выкрашенными  оливковой  масляной  краской.  Бокс  этот  или
камера вся была  пуста,  казалась  не  очень  чистой,  в  ней  был  ист„ртый
цементный пол, к тому же и прохладно, это усиливало общую неприютность.  Был
и здесь глазок.
   Снаружи сдержанно  доносилось  многое  шарканье  сапог  по  полу.  Видимо
надзиратели непрерывно приходили и уходили. Внутренняя тюрьма  жила  большой
ночной жизнью.
   Раньше  Иннокентий  думал,  что  будет   постоянно   помещ„н   в   тесном
ослепительном жарком боксе № 8 -- и терзался оттого, что там негде протянуть
ног, свет режет глаза и дышать тяжело. Теперь он понял свою  ошибку,  понял,
что будет жить в этом просторном неприютном безномерном боксе -- и  страдал,
что ноги будут зябнуть от цементного пола, постоянное снование и шарканье за
дверьми  будет  раздражать,  а  недостаток  света  --  угнетать.  Как  здесь
необходимо окно! -- хоть самое бы маленькое, хоть такое, какое устраивают  в
оперных декорациях тюремных подвалов -- но и его не было.
   Из эмигрантских мемуаров нельзя было себе  этого  представить:  коридоры,
лестницы, множество  дверей,  ходят  офицеры,  сержанты,  обслуга,  снует  в
разгаре ночи Большая Лубянка, но  нигде  больше  нет  ни  одного  арестанта,
нельзя встретить себе подобного, нельзя услышать неслужебного  слова,  да  и
служебных почти не говорят. И кажется, что вс„ огромное министерство не спит
в эту ночь из-за одного тебя, одним тобою и твоим преступлением занято.
   Уничтожающая идея первых часов  тюрьмы  состоит  в  том,  чтобы  отобщить
новичка от других арестантов, чтоб никто не  подбодрил  его,  чтоб  на  него
одного  давило  тупее,  поддерживающее  весь   разветвл„нный   многотысячный
аппарат.
   Мысли Иннокентия приняли страдательное направление. Его телефонный звонок
казался ему уже не великим поступком, который будет вписан во все истории XX
века, а необдуманным и главное бесцельным самоубийством.  Он  так  и  слышал
надменно-небрежный голос американского атташе, его нечистое произношение: "А
кто такой [ей?"] Дурак, дурак! Он, наверно, и послу не  доложил.  И  вс„  --
впустую. О, каких дураков выращивает сытость!
   Теперь было  где  походить  по  боксу,  но  у  истомл„нного,  изведенного
процедурами Иннокентия не было на это сил. Он  прош„лся  раза  два,  сел  на
лавку и плетьми опустил руки мимо ног.
   Сколько великих беззвестных потомству  намерений  погребали  в  себе  эти
стены, запирали в себе эти боксы!
   Проклятая, проклятая страна! Вс„ горькое, что  глотает  она,  оказывается
лекарством лишь для других. Ничего для себя!..
   Счастливая какая-нибудь Австралия! -- забралась  к  ч„рту  на  кулижки  и
жив„т себе без бомб„жек, без пятилеток, без дисциплины.
   И зачем он погнался за атомными ворами? -- уехал бы в Австралию и остался
бы там частным лицом!..
   Это сегодня бы или  завтра  Иннокентий  вылетал  бы  в  Париж,  а  там  в
Нью-Йорк!..
   И когда он представил себе не поездку за границу вообще, а именно  в  эти
наступающие сутки -- у него перехватило дух от недостижимости свободы. Впору
было стены камеры царапать ногтями, чтоб дать выход досаде!..
   Но от этого нарушения тюремных правил его  предохранило  открытие  двери.
Снова проверили его "установочные данные", на что Иннокентий отвечал как  во
сне, и велели выйти "с вещами". Так как Иннокентий несколько озяб  в  боксе,
то шапка была у него на голове, а пальто наброшено на плечи. Он так и  хотел
выйти, не ведая, что  это  давало  ему  возможность  нести  под  пальто  два
заряженных пистолета или два  кинжала.  Ему  скомандовали  надеть  пальто  в
рукава и лишь таким образом обнажившиеся кисти рук взять за спину.
   Опять защ„лкали языком, повели на ту  лестницу,  где  ходил  лифт,  и  по
лестнице вниз. Самое интересное в положении Иннокентия было  --  запоминать,
сколько поворотов он сделал, сколько шагов, чтобы  потом  на  досуге  понять
расположение тюрьмы. Но в ощущении мира в н„м свершился такой передвиг,  что
ш„л он в бесчувствии и не заметил, на много ли они спустились --  как  вдруг
из какого-то ещ„ коридора навстречу им показался другой рослый  надзиратель,
так  же  напряж„нно  щ„лкающий,  как  и  тот,  что  ш„л  перед  Иннокентием.
Надзиратель, ведший Иннокентия, порывисто  отворил  дверь  зел„ной  фанерной
будки, загромождавшей и без того тесную площадку, затолкнул туда  Иннокентия
и притворил за собою дверцу. Внутри было  только-только  где  стать,  и  ш„л
рассеянный свет с потолка: будка, оказалось, не имела крыши, и туда  попадал
свет лестничной клетки.
   Естественным человеческим порывом было  бы  --  громко  протестовать,  но
Иннокентий, уже привыкая к непонятным передрягам и  втягиваясь  в  лубянскую
молчанку, был безмолвно покорен, то есть, делал то самое, что и  требовалось
тюрьме.
   Ах, вот отчего, наверно, все на Лубянке щ„лкали: этим предупреждали,  что
ведут арестованного. Нельзя было арестанту встретиться с арестантом!  Нельзя
было в его глазах черпнуть себе поддержки!..
   Того, другого, провели -- Иннокентия выпустили из будки и повели дальше.
   И здесь-то, на  ступенях  последнего  пройденного  им  марша,  Иннокентий
заметил: как были ст„рты ступени! -- ничего похожего нигде за всю  жизнь  он
не видел. От кра„в к середине они были вытерты овальными ямами  на  половину
толщины.
   Он содрогнулся: за тридцать лет сколько ног!  сколько  раз!  должны  были
здесь прошаркать, чтобы так истереть камень! И из каждых  двух  шедших  один
был надзиратель, а другой -- арестант.
   На площадке этажа была запертая дверь с  обрешеченной  форточкой,  плотно
закрытой. Здесь Иннокентия постигла ещ„ новая участь  --  быть  поставленным
лицом к стене. Вс„ же краем глаза он видел, как  сопровождающий  позвонил  в
электрический звонок, как  сперва  недоверчиво  открылась,  потом  закрылась
форточка. Затем громкими поворотами ключа отперлась дверь, и некто вышедший,
не видимый Иннокентию, стал его спрашивать:
   -- Фамилия?
   Иннокентий естественно оглянулся, как  привыкли  люди  смотреть  друг  на
друга при разговоре, -- и успел разглядеть какое-то не мужское и не  женское
лицо, пухлое, мягкомясое, с большим красным пятном от обвара, а пониже  лица
-- золотые погоны лейтенанта. Но тот одновременно крикнул на Иннокентия:
   -- Не оборачиваться! -
   и продолжал вс„ те же надоевшие вопросы, на  которые  Иннокентий  отвечал
куску белой штукатурки перед собой.
   Убедясь, что арестант продолжает выдавать себя за того, кто  обозначен  в
карточке, и  продолжает  помнить  свой  год  и  место  рождения,  мягкомясый
лейтенант сам позвонил в дверь, из осторожности  тем  временем  запертую  за
ним. Снова недоверчиво оттянули форточный задвиг,  в  отверстие  посмотрели,
форточку задвинули и громкими поворотами отперли дверь.
   -- Пройдите! -- резко сказал мягкомясый красно-обваренный лейтенант.
   Они вступили внутрь -- и дверь за ними громкими поворотами заперлась.
   Иннокентий едва успел увидеть расходящийся натрое  --  впер„д,  вправо  и
влево, сумрачный коридор со многими дверьми и слева у входа -- стол, шкафчик
с гн„здами и ещ„ новых надзирателей, -- как лейтенант негромко, но явственно
скомандовал ему в тишине:
   -- Лицом к стене! Не двигаться!
   Глупейшее состояние -- близко смотреть  на  границу  оливковой  панели  и
белой штукатурки, чувствуя на сво„м затылке несколько пар враждебных глаз.
   Очевидно, разбирались с его карточкой, потом лейтенант скомандовал  почти
ш„потом, ясным в глубокой тишине:
   -- В третий бокс!
   От стола отделился надзиратель и,  ничуть  не  звеня  ключами,  пош„л  по
полстяной дорожке правого коридора.
   -- Руки назад. Пройдите! -- очень тихо обронил он.  По  одну  сторону  их
хода тянулась та же равнодушная оливковая стена в  три  поворота,  с  другой
минуло несколько дверей, на которых висели зеркальные овалики номеров:
   "47" "48" "49".
   а под ними -- навесы, закрывающие глазки. С теплотой  от  того,  что  так
близко -- друзья, Иннокентий ощутил желание отодвинуть навесик, прильнуть на
миг к глазку, посмотреть на замкнутую жизнь камеры, -- но надзиратель быстро
увлекал впер„д, а главное --  Иннокентий  уже  успел  проникнуться  тюремным
повиновением, хотя чего ещ„  можно  было  бояться  человеку,  вступившему  в
борьбу вокруг атомной бомбы?
   Несчастным образом  для  людей  и  счастливым  образом  для  правительств
человек устроен так, что пока он жив, у него всегда  есть  ещ„  что  отнять.
Даже пожизненно-заключ„нного, лиш„нного движения, неба, семьи  и  имущества,
можно, например, перевести  в  мокрый  карцер,  лишить  горячей  пищи,  бить
палками -- и эти мелкие последние наказания так же  чувствительны  человеку,
как прежнее низвержение с высоты свободы и  преуспеяния.  И  чтобы  избежать
этих досадных последних наказаний, арестант равномерно выполняет ненавистный
ему унизительный тюремный режим, медленно убивающий в н„м человека. Двери за
поворотом пошли тесно одна к другой, и зеркальные овалики на них были:
   "1" "2" "3"
   Надзиратель отпер дверь третьего бокса и  движением,  несколько  комичным
здесь,  --  широким  радушным  взмахом,  отпахнул  е„   перед   Иннокентием.
Иннокентий заметил эту комичность и внимательно  посмотрел  на  надзирателя.
Это был приземистый парень с ч„рными  гладкими  волосами  и  неровными,  как
будто косым ударом сабли  прорезанными  глазами.  Вид  его  был  недобр,  не
улыбались ни губы, ни глаза -- но из  десятков  лубянских  равнодушных  лиц,
виденных в эту ночь, злое лицо последнего надзирателя чем-то нравилось.
   Запертый в боксе, Иннокентий огляделся. За ночь он мог себя  считать  уже
специалистом по боксам, посравнив несколько. Этот бокс был божеский:  три  с
половиной ступни в ширину, семь с половиной  в  длину,  с  паркетным  полом,
почти весь занят длинной и неузкой деревянной скамь„й, вделанной в стену,  а
у самой двери стоял невделанный деревянный шестигранный  столик.  Бокс  был,
конечно, глухой, без окон, только ч„рная реш„точка отдушины  высоко  вверху.
Ещ„ бокс был очень высок -- метра три с половиной, все  эти  метры  были  --
бел„ные стены, сверкающие от двухсотваттной лампочки в  проволочном  колпаке
над дверью. От лампочки в боксе было тепло, но больно глазам.
   Арестантская наука -- из тех, которые усваиваются  быстро  и  прочно.  На
этот раз Иннокентий не обманывался: он не надеялся  долго  остаться  в  этом
удобном боксе, но тем более, увидев длинную голую  скамью,  бывший  неженка,
час от часу перестающий быть неженкой,  понял,  что  его  первая  и  главная
сейчас задача -- поспать. И как  звер„ныш,  не  напутствуемый  матерью,  под
наш„птывание собственной природы узна„т все нужные для себя повадки,  так  и
Иннокентий быстро изловчился простелить на лавке пальто, собрать каракулевый
воротник и подв„рнутые рукава комом --  так,  что  образовалась  подушка.  И
тотчас л„г. Ему показалось очень удобно.  Он  закрыл  глаза  и  приготовился
спать.
   Но уснуть не мог! Ему так хотелось спать, когда не было для этого никакой
возможности! Но он прош„л  насквозь  все  стадии  усталости,  и  дважды  уже
прерывал сознание одномиговой дремотой -- и вот наступила возможность сна --
а сна не было! Непрерывно обновляемое в н„м возбуждение расколыхалось  и  не
укладывалось никак. Отбиваясь от  предположений,  сожалений  и  соображений,
Иннокентий пытался дышать равномерно и считать. Очень уж обидно не  заснуть,
когда всему телу тепло, р„брам гладко, ноги вытянуты  сполна  и  надзиратель
почему-то не будит!
   Так пролежал он с полчаса. Уже начинала, наконец, утрачиваться  связность
мыслей, и из ног поднималась по телу сковывающая вязкая теплота.
   Но тут Иннокентий  почувствовал,  что  заснуть  с  этим  сумасшедше-ярким
светом нельзя. Свет не только проникал оранжевым озарением  сквозь  закрытые
веки -- он ощутимо,  с  невыносимою  силой  давил  на  глазное  яблоко.  Это
давление света, никогда прежде Иннокентием не  замеченное,  сейчас  выводило
его из себя. Тщетно переворачиваясь с боку на бок и ища положения, когда  бы
свет не давил, -- Иннокентий отчаялся, приподнялся и спустил ноги.
   Щиток его глазка часто отдвигался, он слышал шуршание, -- и при очередном
отодвиге быстро поднял палец.
   Дверь отперлась совсем бесшумно. Косенький надзиратель молча  смотрел  на
Иннокентия.
   -- Я вас прошу, выключите лампу! -- умоляюще сказал Иннокентий.
   -- Нельзя, -- невозмутимо ответил косенький.
   -- Ну, тогда замените! Вверните лампочку поменьше! Зачем же такая большая
лампа на такой маленький... бокс?
   --  Разговаривайте  тише!  --   возразил   косенький   очень   тихо.   И,
действительно, за его спиной могильно молчал большой коридор и  вся  тюрьма.
-- Горит, какая положено.
   И вс„-таки было что-то живое в этом м„ртвом  лице!  Исчерпав  разговор  и
угадывая, что дверь сейчас закроется, Иннокентий попросил:
   -- Дайте воды напиться!
   Косенький кивнул и бесшумно запер дверь. Неслышно было, как  по  дерюжной
дорожке он отош„л от бокса, как вернулся -- чуть звякнул  вставляемый  ключ,
-- и косенький стоял в двери с кружкой воды. Кружка, как и на  первом  этаже
тюрьмы, была с изображением кошечки, но не в очках, без книжки и без птички.
   Иннокентий с удовольствием отпил и в передышке посмотрел на  неуходившего
надзирателя.  Тот  переступил  одной  ногой  через  порог,  прикрыл   дверь,
насколько позволяли его плечи, и, совершенно неуставно  подморгнув,  спросил
тихо:
   -- Ты кем был?
   Как необычно это звучало! --  человеческое  обращение,  первое  за  ночь!
Потряс„нный  живым  тоном  вопроса,  тихостью  утаенного  от  начальства,  и
затягиваемый этим непреднамеренным безжалостным словечком "был",  вступая  с
надзирателем как бы в заговор, Иннокентий ш„потом сообщил:
   -- Дипломатом. Государственным советником.
   Косенький сочувственно покивал и сказал:
   -- А я был -- матрос Балтийского флота! -- помедлил. -- За что ж тебя?
   -- Сам не знаю, -- насторожился Иннокентий. -- Ни с того, ни с сего.
   Косенький сочувственно кивал.
   -- Так все сначала говорят, -- подтвердил он