. И неприлично добавил: --  А
сходить по... не хочешь?
   -- Нет ещ„, -- отклонил Иннокентий,  по  слепоте  новичка  не  зная,  что
сделанное  ему  предложение  было  наибольшей  льготой,   доступной   власти
надзирателя, и  одним  из  величайших  благ  на  земле,  вне  расписания  не
доступных арестанту.
   После этого содержательного разговора  дверь  затворилась,  и  Иннокентий
снова  вытянулся  на  скамье,  тщетно  борясь  с  давлением   света   сквозь
беззащитные веки. Он пытался прикрыть веки рукой --  но  затекала  рука.  Он
догадался, что очень удобно было  бы  свернуть  жгутиком  носовой  платок  и
прикрыть им глаза -- но где же был его носовой платок?.. Остался не поднятым
с пола... Какой он был глупый щенок вчера вечером!
   Мелкие вещи -- носовой ли платок, пустая ли  спичечная  коробка,  суровая
нитка или пластмассовая пуговица -- это теснейшие друзья  арестанта!  Всегда
наступит момент, когда кто-то из них станет незаменим -- и выручит!
   Вдруг дверь открылась. Косенький из охапки в  охапку  передал  Иннокентию
полосато-красный ватный матрас. О, чудо! Лубянка не только не  мешала  спать
-- она заботилась о  сне  арестанта!..  В  перегнутый  матрас  была  вложена
маленькая  перяная  подушка,  наволочка,  простыня  --   обе   со   штампом:
"Внутренняя тюрьма", и даже серое одеяльце.
   Блаженство! Вот когда он поспит! Его первые впечатления  от  тюрьмы  были
слишком унылы! С предвкушением наслаждения (и  впервые  в  жизни  делая  это
собственными руками) он натянул наволочку  на  подушку,  расстелил  простыню
(матрас несколько свешивался со скамьи  из-за  узости  е„),  разделся,  л„г,
накрыл глаза рукавом кителя -- ничто  больше  не  мешало!  --  и  уже  начал
отходить в сон, именно в тот сладкий сон, который назвали объятиями Морфея.
   Но с грохотом отперлась дверь, и косенький сказал:
   -- Выньте руки из-под одеяла!
   -- Как вынуть?! -- чуть не плача воскликнул Иннокентий. -- Зачем вы  меня
разбудили? Мне так трудно было уснуть!
   -- Выньте руки! -- хладнокровно  повторил  надзиратель.  --  Руки  должны
лежать открыто.
   Иннокентий подчинился. Но не так оказалось  просто  заснуть,  держа  руки
сверх  одеяла.  Это  был  дьявольский  расч„т!  Естественная   укоренившаяся
незамечаемая человеком привычка состоит в том, чтобы спрятать руки  во  сне,
прижать их к телу.
   Долго Иннокентий ворочался, прилаживаясь к ещ„ одному издевательству. Но,
наконец, сон стал брать верх. Сладко-ядовитая муть уже заливала сознание.
   Вдруг какой-то шум в коридоре дон„сся  до  него.  Начав  издалека  и  вс„
приближаясь, хлопали соседние двери.  Какое-то  слово  произносилось  всякий
раз. Вот -- рядом. Вот открылась и дверь Иннокентия:
   -- Подъ„м! -- непреклонно объявил матрос балтийского флота.
   -- Как? Почему? -- взревел Иннокентий. -- Я всю ночь не спал!
   -- Шесть часов. Подъ„м, как закон! -- повторил матрос и  пош„л  объявлять
дальше.
   И тут с особой густой силой Иннокентию захотелось спать. Он  повалился  в
постель и сразу одеревянел.
   Но тотчас же -- разве  минутки  две  он  успел  поспать  --  косенький  с
грохотом отпахнул дверь и повторил:
   -- Подъ„м! Подъ„м! Матрас -- закатать в трубку!
   Иннокентий приподнялся на локте и мутно посмотрел на своего мучителя, час
назад казавшегося таким симпатичным.
   -- Но я не спал, поймите!
   -- Ничего не знаю.
   -- Ну, вот закачу матрас, встану -- а что я буду делать?
   -- Ничего. Сидеть.
   -- Но -- почему?
   -- Потому что шесть часов утра, вам говорят.
   -- Так я сидя усну!
   -- Не дам. Разбужу.
   Иннокентий взялся за голову и закачался. Как будто сожаление мелькнуло по
лицу косенького надзирателя.
   -- Умыться хотите?
   -- Ну, пожалуй, -- раздумался Иннокентий и потянулся за одеждой.
   -- Руки назад! Пройдите!
   Уборная была за поворотом. Отчаявшись уже заснуть в эту ночь,  Иннокентий
рискнул снять рубаху и обмыться холодной водой до пояса. Он  вольно  плескал
на  цементный  пол  просторной  холодной  уборной,  дверь  была  заперта,  и
косенький не беспокоил его.
   Может быть, он и  человек,  но  почему  он  так  коварно  не  предупредил
заранее, что в шесть часов будет подъ„м?
   Холодная вода выхлестнула из  Иннокентия  отравную  слабость  прерванного
сна. В коридоре он попробовал заговорить о завтраке, но надзиратель оборвал.
В боксе он ответил:
   -- Завтрака не будет.
   -- Как не будет? А что же будет?
   -- В восемь утра будет пайка, сахар и чай.
   -- Что такое пайка?
   -- Хлеб значит.
   -- А когда же завтрак?
   -- Не положено. Обед сразу.
   -- И я вс„ время буду сидеть?
   -- Ну, хватит болтать!
   Он уже закрыл дверь до щели, как Иннокентий успел поднять руку.
   -- Ну, что ещ„? -- распахнулся матрос балтийского флота.
   -- У меня пуговицы обрезали, подкладку вспороли -- кому отдать пришить?
   -- Сколько пуговиц?
   Пересчитали.
   Дверь заперлась, вскоре  отперлась  опять.  Косенький  протянул  иглу,  с
десяток отдельных  кусков  ниток  и  несколько  пуговиц  разного  размера  и
материала -- костяные, пластмассовые, деревянные.
   -- Куда ж они годятся? У меня разве такие срезали?
   -- Берите! И этих нет! -- прикрикнул косенький.
   И Иннокентий первый раз в жизни начал шить. Он не  сразу  догадался,  как
крепить нитку на конце, как вести стежки, как кончать  пришивание  пуговицы.
Не пользуясь тысячелетним опытом человечества, Иннокентий сам  изобр„л,  как
надо шить. Он много раз укололся, от чего  нежные  оконечности  его  пальцев
стали болеть. Он долго пришивал подкладку  мундира,  вправлял  выпотрошенную
вату пальто. Иные пуговицы он пришил не на тех  местах,  так  что  полы  его
мундира взморщились.
   Но неторопливый требующий внимания труд не только скрал время,  а  ещ„  и
совершенно  успокоил  Иннокентия.  Внутренние  движения  его  упорядочились,
улеглись, не было больше ни страха, ни угнет„нности. Ясно представилось, что
даже это гнездо легендарных ужасов -- тюрьма Большая Лубянка -- не  страшна,
что и здесь люди живут (как хотелось бы с ними встретиться!). В человеке, не
спавшем ночь, не евшем, с жизнью, переломленной в десяток часов, открывалось
высшее проникновение, открывалось  то  второе  дыхание,  которое  возвращает
каменеющему телу атлета неутомимость и свежесть.
   Надзиратель, уже другой, отобрал иголку.
   Затем принесли полукилограммовый кусок ч„рного сырого хлеба с треугольным
довеском и двумя кусочками пиленого сахара.
   Вскоре из чайника в кружку с кошечкой налили окрашенной горячей  жидкости
и пообещали добавки.
   Вс„ это значило: восемь часов утра двадцать седьмого декабря.
   Иннокентий бросил весь  дневной  сахар  в  кружку,  хотел,  опростившись,
размешать пальцем, но палец не терпел кипятка.  Тогда,  помешивая  вращением
кружки, он с наслаждением выпил (есть не хотелось нисколько), поднятием руки
попросил ещ„.
   И вторую кружку, уже без сахара, но обостр„нно ощущая  плохонький  чайный
аромат, Иннокентий с дрожью счастья втянул в себя.
   Мысли его просветлились до ясности, давно не бывалой.
   В тесном проходе  между  скамь„й  и  противоположной  стеной,  цепляя  за
скатанный в трубку матрас, он стал ходить в ожидании боя  --  три  крохотных
шага впер„д, три крохотных шага назад.
   Ему вообразилось столкновение, сшибка американской статуи Свободы и нашей
мухинской, вертящейся,  столько  раз  повторенной  в  фильмах.  И  туда,  на
расплющивание, в самое страшное место, сунулся он позавчера.
   И -- не мог иначе. Безучастным остаться он не мог.
   Выпало это ему...
   Как это говорил  дядя  Авенир?  как  это  Герцен  говорил:  "Где  границы
патриотизма? Почему любовь к родине...?"
   Дядю Авенира ему сейчас было всего важней и  теплей  вспоминать.  Сколько
мужчин  и  женщин  он  почасту  встречал  многими  годами,   дружил,   делил
удовольствия -- а тверской дядюшка из смешного домика, два дня виденный,  --
был ему тут, на Лубянке, самый нужный. Изо всей жизни -- главный человек.
   Чуть похаживая в тупичке на  семь  ступней,  Иннокентий  старался  больше
вспомнить, что говорил ему тогда дядя. Вспоминалось. Но лезло почему-то:
   "Внутренние чувства удовольствия и неудовольствия  суть  высшие  критерии
добра и зла".
   Это -- не дядя. Это -- глупое что-то. Ах, это  Эпикур,  вчера  понять  не
мог. А сейчас ясно: значит, то, что мне нравится  --  то  добро,  а  что  не
нравится мне -- то зло. Например, Сталину приятно  убивать  --  значит,  для
него это добро? А нам сесть  в  тюрьму  за  справедливость  не  приносит  же
удовольствия, значит -- это зло?
   И как мудро кажется, когда этих философов  читаешь  на  воле!  Но  сейчас
добро и зло для  Иннокентия  вещно  обособились  и  зримо  разделились  этой
светло-серой дверью, этими оливковыми стенами, этой первой тюремной ночью.
   С  высоты  борьбы  и  страдания,  куда  он  возн„сся,  мудрость  великого
материалиста оказалась лепетом реб„нка, если не компасом дикаря.
   Загремела дверь.
   -- Фамилия? -- круто бросил ещ„ новый надзиратель восточного типа.
   -- Володин.
   -- На допрос! Руки назад!
   Иннокентий взял руки назад и с запрокинутой головой, как птица пь„т воду,
вышел из бокса.
   Почему любовь к родине надо распростра...?
 
   А на шарашке тоже было время завтрака и утреннего чая.
   День этот, не предвещавший с утра ничего особенного, отмечен  был  сперва
только придирчивостью старшего лейтенанта Шустермана: он готовился  к  сдаче
смены и старался помешать арестантам спать после подъ„ма.  И  прогулка  была
неладная: после вчерашнего  таяния  взял  ночью  морозец  --  и  прогулочные
тор„ные дорожки обняла гололедица. Многие зэки выходили, делали  один  круг,
оскользаясь, и возвращались  в  тюрьму.  В  камерах  же  зэки,  сидевшие  на
кроватях кто внизу, а кто,  свесив  или  поджав  ноги,  вверху,  не  спешили
вставать, а т„рли грудь, зевали, начинали "с утра пораньше" невесело  шутить
друг над другом, над своей  злополучной  судьбой,  да  рассказывали  сны  --
любимое арестантское занятие.
   Но хотя среди этих снов были и  переход  мутного  потока  по  мостику,  и
натягивание на себя длинных сапог -- не было, однако, сна, который  бы  ясно
предсказывал гуртовой этап.
   Сологдин с утра, как обычно, ходил на  дрова.  Он  и  ночью  держал  окно
приотворенным, а уходя на дрова, отворил его ещ„ шире.
   Рубин, головой лежавший к тому же окну, не говорил с Сологдиным ни слова.
Он и сегодня ночью страдал бессонницей, л„г поздно, ощутил  теперь  холодную
тягу из окна, -- но не стал вмешиваться в действия обидчика, а надел меховую
шапку со спущенными ушами,  телогрейку,  в  таком  виде  укрылся  с  головой
одеялом и лежал  подобранным  кул„м,  не  вставая  на  завтрак,  пренебрегая
увещеваниями Шустермана и общим шумом в комнате, -- стараясь  дотянуть  часы
сна.
   Потапов из первых встал, гулял, из первых позавтракал, уже попил  и  чаю,
уже заправил койку в ж„сткий параллелепипед, сидел читал газету -- но  душой
рвался на работу (ему предстояло сегодня градуировать интересный прибор,  им
самим сделанный).
   Каша на завтрак была пш„нная, поэтому многие завтракать не шли.
   Герасимович, напротив, долго сидел в столовой,  аккуратно  и  неторопливо
вкладывая  в  рот  маленькие  кванты  каши.  Невозможно  было   со   стороны
предположить в н„м теоретика дворцового переворота.
   Из другого угла полупустой столовой Нержин глядел на  него  и  размышлял,
верно ли отвечал ему вчера. Сомнение есть добросовестность познания,  но  до
какого же рубежа отступать в сомнении? Действительно, если нигде в  мире  не
останется свободного слова, "Таймс" будет послушно перепечатывать  "Правду",
негры с Замбези -- подписываться на за„м, луарские колхозники -- гнуться  за
трудодни, партийные хряки -- отдыхать за десятью заборами  в  калифорнийских
садах -- для чего тогда останется жить?
   До каких же пор уклоняться за "не знаю"?
   Вяло отзавтракав, Нержин  взобрался  на  последние  пятнадцать  свободных
минут к себе на верхнюю койку, лег и смотрел в купол потолка.
   В комнате продолжалось обсуждение  события  с  Руськой.  Ночевать  он  не
приходил и уже точно,  что  был  арестован.  В  тюремном  штабе  содержалась
маленькая т„мная клетушка, там его заперли.
   Говорили  не  вполне  открыто,  не  называли  его  вслух  двойником,   но
подразумевали. Говорили в том смысле, что [паять] ему срока уже некуда -- но
не переквалифицировали б ему, гады,  двадцать  пять  ИТЛ  на  двадцать  пять
одиночного (в тот год уже строились новые тюрьмы  из  камер-одиночек  и  вс„
больше входило в  моду  одиночное  заключение).  Конечно,  Шикин  не  станет
оформлять дело на двойничество.  Но  не  обязательно  же  обвинять  человека
именно в том, в ч„м он виноват: если он белобрысый, можно обвинить,  что  он
чернявый -- а дать приговор такой же, какой дают за белобрысого.
   Глеб не знал, далеко ли зашло у Руськи с Кларой, и надо ли, осмелиться ли
успокоить е„? И как?
   Рубин сбросил одеяло и предстал под общий  хохот  в  меховой  шапке  и  в
телогрейке. Смех лично над собой он, впрочем, сносил всегда безобидно, он не
терпел смеха над социализмом. Сняв шапку, но оставаясь  в  телогрейке  и  не
спуская ног на пол для одевания, так как это не имело теперь большого смысла
(сроки прогулки, умывания и завтрака  вс„  равно  были  упущены),  --  Рубин
попросил налить ему стакан чая -- и, сидя в постели, со всклоченной бородой,
бесчувственно вкладывал в рот белый хлеб с маслом и вливал горячую жидкость,
-- сам же, не продравши глаз, уш„л в чтение романа Эптона Синклера,  который
держал одной рукой рядом со стаканом. В настроении он был самом мрачном.
   По шарашке уже ш„л утренний обход. Заступал младшина. Он считал головы, а
объявления делал Шустерман. Войдя в полукруглую комнату, Шустерман, как и  в
предыдущих, объявил:
   -- Внимание! Заключ„нным объявляется, что  после  ужина  никто  не  будет
допускаться на кухню за кипятком, -- и по этому  вопросу  не  стучать  и  не
вызывать дежурного!
   -- Это чь„ распоряжение?  --  бешено  взвопил  Прянчиков,  выскакивая  из
пещеры составленных двухэтажных коек.
   -- Начальника тюрьмы, -- веско ответил Шустерман.
   -- Когда оно сделано??
   -- Вчера.
   Прянчиков потряс над головой  кулаками  на  тонких  худых  руках,  словно
призывая в свидетели небо и землю.
   -- Это не может быть!! -- протестовал он. -- В субботу  вечером  мне  сам
министр Абакумов обещал, что по ночам кипяток будет! Это  по  логике  вещей!
Ведь мы работаем до двенадцати ночи!
   Раскат арестантского хохота был ему ответом.
   -- А ты не работай до двенадцати, му...к, -- пробасил Двоет„сов.
   --  Мы  не  можем  держать  ночного  повара,  --  рассудительно  объяснил
Шустерман.
   И затем, взяв из рук младшины  список,  Шустерман  гнетущим  голосом,  от
которого сразу вс„ стихло, объявил:
   -- Внимание! Сейчас на работу не выходят и собираются на этап... Из вашей
комнаты: Хоробров! Михайлов! Нержин! С„мушкин!.. Готовьте  каз„нные  вещи  к
сдаче!
   И проверяющие вышли.
   Но четыре выкрикнутых фамилии как вихрем закружили вс„ в комнате.
   Люди покинули чай, оставили недоеденные бутерброды и  бросились  друг  ко
другу и к  отъезжающим.  Четыре  человека  из  двадцати  пяти  --  это  была
необычная, обильная жатва жертв. Заговорили  все  разом,  оживл„нные  голоса
смешивались с упавшими и презрительно-бодрыми. Иные встали во весь  рост  на
верхних койках, размахивали руками, другие взялись за голову, третьи  что-то
горячо доказывали, бия себя в грудь, четв„ртые уже  вытряхивали  подушки  из
наволочек, а в общем  вся  комната  представляла  собой  такой  разноречивый
разворох горя, покорности, озлобления, решимости, жалоб и  расч„тов,  и  вс„
это сгромождено в тесноте и в несколько этажей, что Рубин встал  с  кровати,
как был, в телогрейке, но в кальсонах, и зычно крикнул:
   -- Исторический день шарашки! Утро стрелецкой казни!
   И разв„л руками перед общей картиной. Оживл„нный вид его вовсе не значил,
что он рад этапу. Он равно бы смеялся  и  над  собственным  отъездом.  Перед
красным словцом у него не устаивала ни одна святыня.
   Этап -- это такая же роковая грань в жизни арестанта, как в жизни солдата
-- ранение. И как ранение может  быть  л„гким  или  тяж„лым,  излечимым  или
смертельным, так и этап может быть близким  или  дал„ким,  развлечением  или
смертью.
   Когда читаешь описание мнимых ужасов каторжной жизни у  Достоевского,  --
поражаешься: как покойно им было отбывать срок! ведь за десять лет у них  не
бывало ни одного этапа!
   Зэк жив„т  на  одном  и  том  же  постоянном  месте,  привыкает  к  своим
товарищам, к своей работе, к своему  начальству.  Как  бы  ни  был  он  чужд
стяжанию, неизбежно он обрастает: у него появляется или  присланный  с  воли
фибровый или сработанный в  лагере  фанерный  чемодан.  У  него  появляются:
рамочка, куда он вставляет фотографию жены или дочери; тряпичные тапочки,  в
которых он ходит после работы  по  бараку,  а  на  день  прячет  от  обыска;
возможно даже, что он закосил лишние хлопчатобумажные  брючки  или  не  сдал
старые  ботинки  --  и   вс„   это   перепрятывает   от   инвентаризации   к
инвентаризации. У него есть даже своя иголка, его пуговицы над„жно  пришиты,
и ещ„ у него хранится пара запасных. В кисете у него водится табачок.
   А если он [фраер -] он держит ещ„ зубной порошок и иногда чистит зубы.  У
него  накопляется  пачка  писем  от  родных,  заводится  собственная  книга,
обмениваясь которой, он прочитывает все книги лагеря.
   Но как  гром  ударяет  над  его  маленькой  жизнью  этап  --  всегда  без
предупреждения, всегда подстроенный так, чтобы застать  зэка  врасплох  и  в
последнюю возможную минуту. И вот торопливо рвутся  в  очко  уборной  письма
родных. И вот конвой -- если этап предстоит телячьими красными  вагонами  --
отрезает у зэка все пуговицы, а табак и зубной порошок  высыпает  на  ветер,
ибо ими в пути может быть ослепл„н конвоир. И вот конвой -- если этап  будет
пассажирскими вагон-заками -- ожесточ„нно топчет чемоданы,  не  влезающие  в
узкую вагонную камеру, а заодно ломает и  рамочку  от  фотографии.  В  обоих
случаях отбирают книги, которых нельзя иметь в дороге, иголку, которой можно
перепилить реш„тку и заколоть конвоира, отметают как хлам тряпичные  тапочки
и отбирают в пользу лагеря лишнюю пару брюк.
   И очищенный от греха собственности, от наклонности к  оседлой  жизни,  от
тяготения к мещанскому уюту  (справедливо  заклейм„нному  ещ„  Чеховым),  от
друзей и от прошлого, зэк бер„т руки за спину и в колонне  по  четыре  ("шаг
вправо,  шаг  влево  --  конвой  открывает  огонь   без   предупреждения!"),
окруж„нный псами и конвойными, ид„т к вагону.
   Вы все видели его в этот момент на наших железнодорожных станциях, --  но
спешили трусливо  потупиться,  верноподданно  отвернуться,  чтобы  конвойный
лейтенант не заподозрил вас в ч„м плохом и не задержал бы.
   Зэк вступает в вагон --  и  вагон  прицепляют  рядом  с  почтовым.  Глухо
обрешеченный с обеих сторон, не  просматриваемый  с  платформ,  он  ид„т  по
мирному  расписанию  и  вез„т  в  своей  замкнутой  душной   тесноте   сотни
воспоминаний, надежд и опасений.
   Куда везут? Этого не объявляют. Что жд„т  зэка  на  новом  месте?  Медные
рудники? Лесоповал? Или заветная сельхоз-подкомандировка, где порой  уда„тся
испечь картошечку и можно есть от пуза скотий турнепс? Скрутит ли зэка цынга
и дистрофия от первого же месяца общих работ? Или ему  посчастливится  [дать
лапу], встретить знакомого -- и он зацепится дневальным, санитаром или  даже
помощником капт„ра? И разрешат ли на новом мете переписку? Или на много  лет
пресекутся от него письма, и родные причтут его к мертвецам?..
   Может быть, он и не доедет до места назначения? В телячьем  вагоне  умр„т
от дизентерии? оттого, что шесть суток эшелон будут  гнать  без  хлеба?  Или
конвой забь„т его молотками за чей-то побег? Или в конце пути из нетопленной
теплушки будут вы