„ почему он не успевал в  науке  за  последние  годы:  его  зад„ргали
заседаниями, бумажками. Каждый понедельник -- политуч„ба, каждую пятницу  --
техуч„ба, два раза в месяц -- партсобрания, два раза -- заседания  партбюро,
да ещ„ на два-три вечера в  месяц  вызывают  в  министерство,  раз  в  месяц
специальное совещание о  бдительности,  ежемесячно  составляй  план  научной
работы, ежемесячно посылай отч„т о ней,  раз  в  три  месяца  пиши  зачем-то
характеристики на всех заключ„нных (работы -- на полный день). И ещ„  каждые
полчаса подчин„нные подходят с накладными -- любой конденсаторишка величиной
с ириску, каждый метр провода  и  каждая  радиолампа  должны  получить  визу
начальника лаборатории, иначе их не выдадут со склада.
   Ах, бросить бы всю эту волокиту  и  всю  эту  борьбу  за  первенство!  --
посидеть бы самому над схемами, подержать в руках паяльник, да в зеленоватом
окошке электронного осциллографа поймать  свою  заветную  кривую  --  будешь
тогда беззаботно распевать "Буги-Вуги", как Прянчиков. В тридцать  один  год
какое бы это счастье! -- не чувствовать на себе гнетущих  эполет,  забыть  о
внешней солидности, быть  себе  как  мальчишка  --  что-то  строить,  что-то
фантазировать.
   Он сказал себе -- "как мальчишка" -- и по капризу  памяти  вспомнил  себя
мальчишкой: с безжалостной ясностью в ночном мозгу всплыл  глубоко  забытый,
много лет не вспоминавшийся эпизод.
   Двенадцатилетний Адам в пионерском галстуке,  благородно-оскорбл„нный,  с
дрожью в голосе стоял перед общешкольным пионерским собранием и  обвинял,  и
требовал изгнать из юных пионеров и из советской школы -- агента  классового
врага. До него выступали Митька Штительман,  Мишка  Люксембург,  и  все  они
изобличали  соученика  своего  Олега  Рождественского  в  антисемитизме,   в
посещении церкви, в чуждом классовом происхождении, и бросали на подсудимого
трясущегося мальчика уничтожающие взоры.
   Кончались двадцатые годы,  мальчики  ещ„  жили  политикой,  стенгазетами,
самоуправлениями, диспутами. Город был южный, евреев было с половину группы.
Хотя  были  мальчики  сыновьями  юристов,  зубных  врачей,  а  то  и  мелких
торговцев, -- все себя остервенело-убежд„нно считали  пролетариями.  А  этот
избегал  всяких  речей   о   политике,   как-то   немо   подпевал   хоровому
"Интернационалу", явно нехотя вступил в пионеры.  Мальчики-энтузиасты  давно
подозревали в н„м контрреволюционера. Следили за ним, ловили.  Происхождения
доказать не могли. Но однажды Олег попался, сказал:  "Каждый  человек  имеет
право говорить вс„, что он думает". -- "Как --  вс„?  --  подскочил  к  нему
Штительман. -- Вот Никола меня "жидовской мордой" назвал -- так и  это  тоже
можно?"
   Из того и начато было на  Олега  дело!  Нашлись  друзья-доносчики,  Шурик
Буриков и Шурик Ворожбит, кто  видели,  как  виновник  входил  с  матерью  в
церковь и как он приходил в школу с крестиком  на  шее.  Начались  собрания,
заседания учкома, группкома, пионерские сборы, линейки -- и всюду  выступали
двенадцатилетние робеспьеры и клеймили перед  ученической  массой  пособника
антисемитов и проводника религиозного опиума, который две недели уже  не  ел
от страха, скрывал дома, что исключ„н из пионеров и скоро будет исключ„н  из
школы.
   Адам Ройтман не был там заводилой,  его  втянули  --  но  даже  и  сейчас
мерзким стыдом залились его щ„ки.
   Кольцо обид! кольцо обид! И нет из него выхода, как нет выхода из тяжбы с
Яконовым.
   С кого начинать исправлять мир? С других? Или с себя?..
   В голове уже наросла та тяжесть, а в груди -- та опустош„нность,  которые
нужны, чтоб уснуть.
   Он пош„л и тихо л„г под одеяло. Пока не пробило  шесть,  надо  непременно
заснуть.
   С утра -- нажимать с фоноскопией! Громадный козырь! В случае  успеха  это
предприятие может разростись в отдельный научно-исследова...
 
   Подъ„м на шарашке бывал в семь часов.
   Но в понедельник задолго до подъ„ма в комнату, где жили  рабочие,  приш„л
надзиратель и толкнул в плечо дворника. Спиридон храпнул тяжело, прочнулся и
при свете синей лампочки посмотрел на надзирателя.
   -- Одевайся, Егоров. Лейтенант зов„т, -- тихо сказал надзиратель.
   Но Егоров лежал с открытыми глазами, не шевелясь.
   -- Слышь, говорю, лейтенант зов„т.
   -- Чего там? Ус...лись? -- так же не двигаясь, спросил Спиридон.
   -- Вставай, вставай, -- тормошил надзиратель. -- Не знаю, чего.
   -- Э-э-эх! -- широко потянулся  Спиридон,  заложил  рыжеволосые  руки  за
голову и с затягом зевнул. -- И когда  тот  день  прид„т,  что  с  лавки  не
встанешь!.. Часов-то много?
   -- Да шесть скоро.
   -- Шести-и нет?!.. Ну, иди, ладно.
   И продолжал лежать.
   Надзиратель перемялся, вышел.
   Синяя лампочка давала свет на угол подушки Спиридона до косого крыла тени
от верхней койки. Так, в свету и в тени, с руками за головой, Спиридон лежал
и не двигался.
   Ему жалко было, что не досмотрел он сна.
   Ехал он на телеге, наложенной сушняком (а под сушняком --  прихорон„нными
от лесника брев„шками) -- ехал будто из своего ж леса к себе в  деревню,  но
дорогою незнакомой. Дорога была незнакома, но каждую подробность е„ Спиридон
обоими глазами (будто оба здоровы!)  отч„тливо  видел  во  сне:  где  корни,
вздутые попер„к дороги, где расщеплина от старой молнии, где мелкий сосонник
и глубокий песок, в котором зажирались кол„са. Ещ„ слышал  Спиридон  во  сне
все разнообразные предосенние запахи леса и вбирчиво ими  дышал.  Он  потому
так дышал, что помнил во сне отч„тливо, что он  --  зэк,  что  срок  ему  --
десять лет и пять намордника, что он отлучился с шарашки, его,  должно,  уже
хватились, а пока не дослали псов --  надо  успеть  привезти  жене  и  дочке
дровишек.
   Но  главное  счастье  сна  происходило  от  того,  что  лошадь  была   не
какая-нибудь, а самая любимая из перебывавших у Спиридона --  розовой  масти
кобылка Гривна -- первая лошадь, купленная им тр„хлетком  в  сво„  хозяйство
после гражданской войны. Она была бы вся серая, если  б  не  ш„л  у  не„  по
серому равномерный гнеденький переш„рсток,  краснинка,  отчего  и  звали  е„
масть "розовой". На этой лошади он и на ноги стал, и е„ закладал  в  корень,
когда в„з украдом к венцу невесту свою Марфу Устиновну.  И  теперь  Спиридон
ехал и счастливо удивлялся, что Гривна до сих пор оказалась жива, и  так  же
молода, так же не осекаясь вымахивала воз в горку и  ретиво  тянула  его  по
песку. Вся думка Гривны была в е„  ушах  --  высоких,  серых,  чутких  ушах,
малыми движениями  которых  она,  не  оборачиваясь,  говорила  хозяину,  как
понимает она, что от не„ сейчас нужно, и  что  она  справится.  Даже  издали
украдкой показать Гривне кнут было бы обидеть е„. Езжая на Гривне,  Спиридон
николи с собой кнута не брал.
   Ему во сне хоть слезь да поцелуй Гривну в храп, такой он был  радый,  что
Гривна молода и, должно, теперь дожд„тся конца его срока, --  как  вдруг  на
спуске к ручью заметил Спиридон, что воз-то у него увалян кой-как,  и  сучья
расползаются, грозя вовсе развалиться на броду.
   Как толчком его скинуло с воза на земь -- и это был толчок надзирателя.
   Спиридон лежал теперь  и  вспоминал  не  одну  свою  Гривну,  но  десятки
лошадей, на которых ему приходилось ездить и работать за  жизнь  (каждая  из
них ему врезалась как человек живой), и ещ„ тысячи лошадей, перевиденных  со
стороны, -- и надсадно было ему, что так за зря, безо всякого р'озума, сжили
со свету первых помощников -- тех выморив без овса  и  сена,  тех  засеча  в
работе, тех татарам на мясо  продав.  Что  делалось  с  умом,  Спиридон  мог
понять. Но нельзя было понять, зачем  свели  лошадь.  Баяли  тогда,  что  за
лошадь будет работать трактор. А легло вс„ -- на бабьи плечи.
   Да одних ли лошадей?  Не  сам  ли  Спиридон  вырубал  фруктовые  сады  на
хуторах, чтоб людям нечего там было терять -- чтоб  легче  они  подались  до
купы?..
   -- Егоров! -- уже громко крикнул надзиратель из двери,  разбудя  тем  ещ„
двоих спящих.
   -- Да иду же, мать твоя родина! -- проворно отозвался  Спиридон,  спуская
босые ноги на пол. И побр„л к радиатору снять высохшие портянки.
   Дверь за надзирателем закрылась. Сосед кузнец спросил:
   -- Куда, Спиридон?
   -- Господа кличут. Пайку отрабатывать, -- в сердцах сказал дворник.
   Дома у себя мужик незал„жливый, в тюрьме Спиридон не любил подхватываться
в темнедь. Из-под палки до-света вставать -- самое злое дело для арестанта.
   Но в СевУралЛаге подымают в пять часов.
   Так что на шараге следовало пригибаться.
   Примотав к солдатским ботинкам долгими солдатскими обмотками концы ватных
брюк, Спиридон, уже одетый и обутый, влез ещ„  в  синюю  шкуру  комбинезона,
накинул сверху ч„рный  бушлат,  шапку-малахай,  перепоясался  растеребленным
брезентовым ремнем и пош„л. Его выпустили за окованную дверь тюрьмы и дальше
не сопровождали. Спиридон прош„л подземным коридором, шаркая  по  цементному
полу железными подковками, и по трапу поднялся во двор.
   Ничего не видя в снежной полутьме, Спиридон  безошибочно  ощутил  ногами,
что выпало снега  на  полторы  четверти.  Значит,  ш„л  всю  ночь,  крупный.
Убраживая в снегу, он пош„л на огон„к штабной двери.
   На порог штаба тюрьмы как раз выступил дежурняк -- лейтенант с  плюгавыми
усиками. Недавно  выйдя  от  медсестры,  он  обнаружил  непорядок  --  много
нападало снегу, за тем и вызвал дворника. Заложив теперь обе руки за ремень,
лейтенант сказал:
   -- Давай, Егоров, давай! От парадного к вахте прочисть, от штаба к кухне.
Ну, и тут... на прогулочном... Давай!
   -- Всем давать -- мужу не останется,  --  буркнул  Спиридон,  направляясь
через снежную целину за лопатой.
   -- Что? Что ты сказал? -- грозно переспросил лейтенант.
   Спиридон оглянулся:
   -- Говорю -- [яв'оль], начальник, яв'оль! -- (Немцы тоже так  вот  бывало
"гыр-гыр", а Спиридон им -- "яволь".) -- Там на кухне скажи,  чтоб  картошки
мне подкинули.
   -- Ладно, чисть.
   Спиридон всегда в„л себя  благоразумно,  с  начальством  не  вздорил,  но
сегодня было особое горькое настроение от утра понедельника, от нужды,  глаз
не продравши, опять горбить, от близости письма из дому, в котором  Спиридон
предчувствовал дурное. И горечь  всего  его  пятидесятилетнего  топтанья  на
земле собралась вся вместе и стояла изжогой в груди.
   Сверху уже не сыпало. Без шелоху стояли липы. Они белели. Но то  был  уже
не иней вчерашний, изникший к обеду, а выпавший за  ночь  снег.  По  т„мному
небу, по затиши Спиридон определял, что снег этот долго не продержится.
   Начал работать Спиридон угрюмо, но после затравы, первой полсотни  лопат,
пошло ровно и даже как будто в охотку. И  сам  Спиридон,  и  жена  его  были
такие: от всего, что сгущалось  на  сердце,  отступ  находили  в  работе.  И
легчало.
   Чистить Спиридон начал не дорогу от вахты для начальства,  как  ему  было
велено, а по своему разумению: сперва дорожку  на  кухню,  потом  --  в  три
широких фанерных лопаты -- круговую дорожку на прогулочном дворе, для своего
брата-зэка.
   А мысли были о дочери. Жена, как и  он,  отжили  сво„.  Сыновья,  хоть  и
сидели за колючкой, но были мужики. Молодому крепиться -- впер„д пригодится.
Но дочь?..
   Хотя одним глазом Спиридон ничего не видел, а другим видел только на  три
десятых, он обв„л весь прогулочный двор как отмеренным ровным  продолговатым
кругом -- ещ„ и утро не сказалось, как раз к  семи  часам,  когда  по  трапу
поднялись первые любители гулять -- Потапов и Хоробров,  для  того  вставшие
заранее и умывшиеся до подъ„ма.
   Воздух выдавался пайком и был дорог.
   -- Ты что, Данилыч, --  спросил  Хоробров,  поднимая  воротник  ист„ртого
гражданского пальто, в котором был арестован когда-то.  --  Ты  и  спать  не
ложился?
   -- Рази ж дадут спать, змеи? -- отозвался Спиридон. Но давешнего зла  уже
в н„м не было.  За  этот  час  молчаливой  работы  все  омрачающие  мысли  о
тюремщиках усторонились из него. Не  говоря  этого  себе  словами,  Спиридон
сердцем уже рассудил, что если дочь и сама набедила в ч„м, то ей не легче, и
ответить надо будет помягче, а не проклинать.
   Но и эта самая важная мысль о дочери, снисшедшая  на  него  с  недвижимых
предутренних лип, тоже начинала утесняться мелкими мыслями  дня  --  о  двух
досках, где-то занесенных снегом, о том, что метлу надо  нынче  насадить  на
метловище потуже.
   Между тем надо было идти прочищать дорогу с вахты для  легковых  машин  и
для вольняшек. Спиридон перекинул лопату через плечо, обогнул здание шарашки
и скрылся.
   Сологдин,  л„гкий,  стройный,  с   телогрейкой,   чуть   наброшенной   на
нем„рзнущие плечи, прош„л на дрова. (Когда он ш„л так, он думал про себя, но
как бы со стороны: "Вот ид„т граф Сологдин".)  После  вчерашней  бестолковой
колготни с Рубиным, его раздражающих обвинений, он первую ночь за  два  года
на шарашке спал дурно  --  и  теперь  утром  искал  воздуха,  одиночества  и
простора для обдумывания. Напиленные дрова у него были, только коли.
   Потапов в красноармейской шинели, выданной ему при взятии Берлина,  когда
его посадили десантником на танк (до плена  он  был  офицер,  но  званий  за
пленными не признавали), медленно гулял с Хоробровым, немного выбрасывая  на
ходу поврежд„нную ногу.
   Хоробров едва успел стряхнуть дремоту и  умыться,  но  вечно-бодрствующее
ненавидящее внимание уже вступило в его мысли. Слова вырывались из него, но,
как бы описав бесплодную петлю в т„мном воздухе, бумерангом  возвращались  к
нему же и терзали грудь:
   -- Давно ли мы читали, что  фордовский  конвейер  превращает  рабочего  в
машину и  что  это  есть  самое  бесчеловечное  выражение  капиталистической
эксплуатации? Но прошло  пятнадцать  лет,  и  тот  же  конвейер  под  именем
[потока] славится как высшая и новейшая форма производства! В 45-м году  Чан
Кай-ши был наш союзник, в 49-м удалось его  свалить  --  значит,  он  гад  и
[клика]. Сейчас пытаются свалить Неру, пишут,  что  его  режим  в  Индии  --
палочный. Если удастся свалить, будут писать: клика Неру, бежавшая на остров
Цейлон. Если не удастся, будет --  наш  благородный  друг  Неру.  Большевики
настолько беззастенчиво приспосабливаются к моменту,  что  понадобься  нынче
провести ещ„ одно  повальное  крещение  Руси  --  они  бы  тут  же  откопали
соответствующее  указание  у  Маркса,  увязали  бы  и   с   атеизмом   и   с
интернационализмом.
   Потапов всегда был настроен с утра меланхолически. Утро было единственное
время, когда он мог подумать о погубленной жизни, о растущем без него  сыне,
о сохнущей без него жене. Потом суета работы затягивала, и думать  уже  было
некогда.
   Хоробров был как будто и прав, но Потапов  ощущал  в  н„м  слишком  много
раздражения и готовность призвать  Запад  в  судьи  наших  дел.  Потапов  же
считал,  что  спор  народа  с  властью  должен  быть  реш„н  каким-то   (ему
неизвестным) пут„м как спор  между  [своими].  Поэтому,  неловко  выбрасывая
поврежд„нную ногу, он ш„л молча и старался дышать поглубже и поровней.
   Они делали круг за кругом.
   Гуляющих прибавлялось. Они ходили по одному, по два, а то и  по  три.  По
разным причинам скрывая свои разговоры, они  старались  не  тесниться  и  не
обгонять друг друга без надобности.
   Только-только брезжило.  Снеговыми  тучами  закрытое  небо  опаздывало  с
отблесками утра. Фонари ещ„ бросали на снег ж„лтые круги.
   В воздухе была та свежесть, которою веет только что  выпавший  снег.  Под
ногами он не скрипел, а мягко уплотнялся.
   Высокий прямой Кондраш„в  в  фетровой  шляпе  ходил  с  маленьким  щуплым
Герасимовичем в кепочке, соседом своим  по  комнате,  много  не  достававшим
Кондраш„в у до плеча.
   Герасимович,  уничтоженный  вчерашним  свиданием,  до  конца  воскресенья
пролежал в кровати как больной. Прощальный выкрик жены потряс его.
   Значит, не мог его срок течь и дальше так, как он т„к.  Наташа  не  могла
выдержать тр„х последних лет -- и что-то надо было предпринимать. "Да у тебя
есть что-нибудь и сейчас!" -- упрекнула она, зная голову мужа.
   А у него не что-нибудь было, а слишком бесценное, чтоб  отдавать  его  за
собачью подачку и в [эти] руки.
   Вот если бы подвернулось что-нибудь л„гонькое, безделушка  для  досрочки.
Но так не бывает. Ничего не да„т нам бесплатно ни наука, ни жизнь.
   Не оправился Герасимович и к утру.  На  прогулку  он  вышел  через  силу,
озябший, запахнувшись доплотна, и сразу же  хотел  вернуться  в  тюрьму.  Но
столкнулся с Кондраш„вым-Ивановым, пош„л  сделать  с  ним  один  круг  --  и
увл„кся на всю прогулку.
   -- Ка-ак?! Вы ничего не знаете о Павле Дмитриевиче Корине?  --  поразился
Кондраш„в, будто о том знал каждый школьник.  --  О-о-о!  У  него,  говорят,
есть, только не видел никто,  удивительная  картина  "Русь  уходящая"!  Одни
говорят шесть метров длиной, другие --  двенадцать.  Его  теснят,  нигде  не
выставляют, эту картину он пишет тайно, и после смерти, может быть,  е„  тут
же и опечатают.
   -- Что же на ней?
   -- С чужих слов, не ручаюсь. Говорят --  простой  среднерусский  большак,
всхолмлено, перелески. И по большаку с задумчивыми лицами ид„т поток  людей.
Каждое отдельное лицо проработано. Лица,  которые  ещ„  можно  встретить  на
старых  семейных  фотографиях,  но  которых  уже  нет  вокруг  нас.  Это  --
светящиеся старорусские лица мужиков, пахарей,  мастеровых  --  крутые  лбы,
окладистые бороды, до восьмого десятка свежесть кожи, взора и мыслей. Это --
те лица девушек, у которых уши завешены незримым золотом  от  бранных  слов,
девушки, которых нельзя себе вообразить в скотской толкучке у  танцплощадки.
И степенные старухи.  Серебряноволосые  священники  в  ризах,  так  и  идут.
Монахи. Депутаты Государственной  Думы.  Перезревшие  студенты  в  тужурках.
Гимназисты, ищущие мировых истин.
   Надменно-прекрасные дамы в городских одеждах начала века. И кто-то, очень
похожий на Короленко. И опять мужики, мужики... Самое страшное, что эти люди
никак не сгруппированы. Распалась связь врем„н! Они не разговаривают. Они не
смотрят друг на друга, может быть и не видят. У них нет дорожного бремени за
спиной. Они -- идут; и не по  этому  конкретному  большаку,  а  вообще.  Они
[уходят]... Последний раз мы их видим...
   Герасимович резко остановился:
   -- Простите, я должен побыть один!
   Он круто повернулся и,  оставив  художника  с  поднятою  рукою,  пош„л  в
обратную сторону.
   Он горел. Он не только увидел картину  резко,  как  сам  написал,  но  он
подумал, что...
   Обутрело.
   Ходил надзиратель по двору и кричал, что прогулка окончена.
   В подземном  коридоре,  на  возврате,  посвежевшие  заключ„нные  невольно
толкали хмуробородого избольна бледного Рубина, проталкивающегося навстречу.
Сегодня он проспал не только дрова (на дрова немыслимо было идти после ссоры
с Сологдиным), но и утреннюю прогулку. От короткого искусственного сна Рубин
ощущал сво„ тело тяж„лым, ватно-бесчувственным. Ещ„ он испытывал кислородный
голод, незнакомый тем, кто может дышать,  когда  хочет.  Он  пытался  теперь
выбиться во двор за единым глотком свежего воздуха и  за  жменею  снега  для
обтирания.
   Но надзиратель, стоя у верха трапа, не пустил его.
   Рубин стоял у низа трапа, в цементной яме,  куда  однако,  тоже  перепало
снега и тянуло свежим  воздухом.  Здесь,  внизу,  он  сделал  три  медленных
круговых движения руками с глубокими  вздохами,  затем  собрал  со  дна  ямы
снегу, нат„р им лицо и попл„лся в тюрьму.
   Туда же пош„л и проголодавшийся бодрый Спиридон, уже расчистивший  дорогу
для машин до самой вахты.
   В штабе тюрьмы два лейтенанта -- сменяющийся, с  квадратными  усиками,  и
новозаступающий лейтенант Жвакун, вскрыли пакет и знакомились с  оставленным
им приказом майора Мышина.
   Лейтенант Жвакун -- грубый  широмордый  непроницаемый  парень,  во  время
войны в старшинском звании служил палачом дивизии  (называлось  "исполнитель
при военном трибунале") и оттуда выслужился. Он очень дорожил св