и лемуры тотчас же спихивают его  в  яму.
Что же это -- гимн счастью или насмешка над ним?
   -- Ах, Л„вочка, вот таким, как сейчас, я тебя только и люблю -- когда  ты
рассуждаешь от сердца, говоришь мудро, а не лепишь ругательные ярлыки.
   -- Жалкий последыш Пиррона! Я же знал, что  доставлю  тебе  удовольствие.
Слушай дальше. На этом отрывке из  "Фауста"  на  одной  из  своих  довоенных
лекций, -- а они тогда были чертовски смелые! -- я развил элегическую  идею,
что счастья нет, что оно или  недостижимо,  или  иллюзорно...  И  вдруг  мне
подали записку, вырванную из миниатюрного блокнотика с мелкой клеточкой:
   "А вот я люблю -- и [счастлива]! Что вы мне на это скажете?"
   -- И что ты сказал?..
   -- А что на это скажешь?..
 
   Они так увлеклись, что совсем не слышали шума лаборатории  и  назойливого
радио из дальнего угла. На сво„м поворотном стуле Нержин опять  обернулся  к
лаборатории  спиной,  Рубин  избоченился  и  положил  бороду   поверх   рук,
скрещенных на кресельной спинке.
   Нержин говорил, как поведывают давно выношенные мысли:
   -- Когда раньше, на воле, я читал в книгах, что мудрецы думали  о  смысле
жизни или о том, что такое счастье, -- я мало понимал эти места.  Я  отдавал
им должное: мудрецам и по штату положено думать. Но смысл жизни? Мы жив„м --
ив этом смысл. Счастье? Когда очень-очень хорошо -- вот это и есть  счастье,
общеизвестно... Благословение тюрьме!! Она дала мне задуматься. Чтобы понять
природу счастья, -- разреши мы  сперва  разбер„м  природу  сытости.  Вспомни
Лубянку или контрразведку. Вспомни ту реденькую полуводяную  --  без  единой
зв„здочки жира! -- ячневую или  овсяную  кашицу!  Разве  е„  ешь?  разве  е„
[кушаешь]? -- ею причащаешься! к ней со священным трепетом приобщаешься, как
к той пране йогов! Ешь е„ медленно, ешь е„ с кончика деревянной  ложки,  ешь
е„, весь уходя в процесс еды, в думанье о еде -- и она  нектаром  расходится
по твоему телу, ты содрогаешься от сладости, которая тебе открывается в этих
разваренных крупинках и в мутной влаге, соединяющей их. И вот, по сути  дела
питаясь [ничем], ты жив„шь шесть месяцев и жив„шь двенадцать! Разве  с  этим
сравнится грубое пожирание отбивных котлет?
   Рубин не умел и не любил подолгу слушать. Всякую беседу  он  понимал  так
(да так чаще всего и получалось), что именно он разм„тывал друзьям  духовную
добычу, захваченную его восприимчивостью. И сейчас он порывался прервать, но
Нержин пятью пальцами впился в комбинезон  на  его  груди,  тряс,  не  давал
говорить:
   -- Так на бедной своей шкуре и на несчастных наших  товарищах  мы  узна„м
природу сытости. Сытость совсем не зависит от того, сколько мы  едим,  а  от
того, как мы едим! Так и счастье, так  и  счастье,  Л„вушка,  оно  вовсе  не
зависит от объ„ма внешних благ, которые  мы  урвали  у  жизни.  Оно  зависит
только от нашего отношения к ним! Об этом сказано ещ„ в даосской этике: "Кто
умеет довольствоваться, тот всегда будет доволен."
   Рубин усмехнулся:
   -- Ты эклектик. Ты выдираешь отовсюду по цветному перу и вс„ вплетаешь  в
свой хвост.
   Нержин резко покачал рукой и головой. Волосы сбились ему  на  лоб.  Очень
интересно оказалось поспорить, и выглядел он как мальчишка лет восемнадцати.
   -- Не путай, Л„вка, совсем не  так!  Я  делаю  выводы  не  из  прочт„нных
философий, а из людских биографий, которые рассказываются в  тюрьмах.  Когда
же потом мне нужно [свои] выводы сформулировать -- зачем мне  открывать  ещ„
раз Америку? На планете философии все земли давно  открыты!  Я  перелистываю
древних мудрецов и нахожу там мои новейшие  мысли.  Не  перебивай!  Я  хотел
привести пример: в лагере, а тем более  здесь,  на  шарашке,  если  выдастся
такое чудо -- тихое нерабочее воскресенье, да за день  отм„рзнет  и  отойд„т
душа, и пусть ничего не изменилось к лучшему в мо„м  внешнем  положении,  но
иго тюрьмы чуть отпустит меня, и случится разговор  по  душам  или  прочт„шь
искреннюю страницу -- и вот уже я на гребне! Настоящей  жизни  много  лет  у
меня нет, но я забыл! Я невесом, я взвешен, я нематериален!! Я  лежу  там  у
себя на верхних нарах, смотрю в близкий потолок, он гол, он худо оштукатурен
-- и вздрагиваю от полнейшего счастья бытия! засыпаю на крыльях  блаженства!
Никакой президент, никакой премьер-министр не могут заснуть столь  довольные
минувшим воскресеньем!
   Рубин добро оскалился. В этом оскале было и немного  согласия  и  немного
снисхождения к заблудшему младшему другу.
   -- А что говорят по этому  поводу  великие  книги  Вед?  --  спросил  он,
вытягивая губы шутливой трубочкой.
   -- Книги Вед -- не знаю, -- убежд„нно парировал Нержин, -- а книги Санкья
говорят: "Счастье человеческое причисляется  к  страданию  теми,  кто  умеет
различать."
   -- Здорово ты насобачился, -- буркнул в бороду Рубин.
   -- Идеализм? Метафизика? Что ж ты не клеишь ярлыков?
   -- Это тебя Митяй сбивает?
   -- Нет, Митяй совсем в другую сторону. Борода лохматая!  Слушай!  Счастье
непрерывных побед, счастье триумфального исполнения желаний, счастье полного
насыщения -- есть [страдание]! Это душевная гибель,  это  некая  непрерывная
моральная изжога! Не философы Веданты или там Санкья, а я, я лично, арестант
пятого года упряжки Глеб Нержин, поднялся  на  ту  ступень  развития,  когда
плохое уже начинает рассматриваться и как хорошее, -- и я придерживаюсь  той
точки зрения, что люди сами не знают,  к  чему  стремиться.  Они  исходят  в
пустой колотьбе за горстку материальных благ  и  умирают,  не  узнав  своего
собственного  душевного  богатства.  Когда  Лев  Толстой  мечтал,  чтоб  его
посадили в тюрьму -- он рассуждал как настоящий зрячий человек  со  здоровой
духовной жизнью.
   Рубин расхохотался. Он хохотал в спорах, если совершенно отвергал взгляды
своего противника (а именно так и приходилось ему в тюрьме).
   -- Внемли, дитя! В тебе сказывается  неокреплость  юного  сознания.  Свой
личный опыт ты предпочитаешь коллективному опыту человечества.  Ты  отравлен
ароматами тюремной параши -- и сквозь эти пары  хочешь  увидеть  мир.  Из-за
того, что мы лично потерпели крушение, из-за того, что нескладна наша личная
судьба -- как может мужчина дать измениться, хоть сколько-нибудь повернуться
своим убеждениям?
   -- А ты гордишься своим постоянством?
   -- Да! Hier stehe ich und kann nicht anders.
   -- Каменный лоб! Вот это и есть метафизика! Вместо того  чтобы  здесь,  в
тюрьме, учиться, впитывать новую жизнь...
   -- Ка-кую жизнь? Ядовитую желчь неудачников?
   -- ... ты сознательно залепил глаза, заткнул уши, занял позу -- и в  этом
видишь свой ум? В отказе от развития  --  ум?  В  торжество  вашего  ч„ртова
коммунизма ты насилуешь себя верить, а не веришь!
   -- Да не вера -- научное знание, обалдон! И -- беспристрастность .
   -- Ты?! Ты -- беспристрастен?
   -- Аб-солютно! -- с достоинством произн„с Рубин.
   -- Да я в жизни не знал человека пристрастнее тебя!
   -- Да поднимись ты выше своей кочки зрения! Да взгляни же в  историческом
разрезе! За-ко-но-мерность! Ты понимаешь это слово? Неизбежно  обусловленная
закономерность! Вс„ ид„т туда, куда надо! Исторический  материализм  не  мог
перестать быть истиной из-за того только, что мы с тобой в тюрьме. И  нечего
рыться носом, выворачивать какой-то трухлявый скепсис!
   -- Лев, пойми! Я не с радостью -- я с болью сердечной расставался с  этим
учением! Ведь оно было -- звон и пафос моей юности, я для него вс„ остальное
забыл и проклял! Я сейчас -- стебел„к, расту в воронке, где бомбой вывернуло
дерево веры. Но с тех пор, как меня в тюремных спорах били и били...
   -- Потому что у тебя ума не хватало, дура!
   -- ... я по честности должен  был  отбросить  ваши  хилые  построения.  И
искать другие. А это нелегко. Скептицизм у меня, может  быть  --  сарай  при
дороге, пересидеть непогоду.
   -- Утки в дудки, тараканы в барабаны! Ске-епсис! Да разве из тебя  выйдет
порядочный скептик? Скептику положено воздержание от суждений --  а  ты  обо
вс„м  лезешь   с   приговором!   Скептику   положена   атараксия,   душевная
невозмутимость -- а ты по каждому поводу кипятишься!
   -- Да! Ты прав! -- Глеб взялся за голову. -- Я мечтаю быть сдержанным,  я
воспитываю в себе только... парящую мысль, а обстоятельства завертят -- и  я
кружусь, огрызаюсь, негодую...
   -- Парящую мысль! А мне в  глотку  готов  вцепиться  из-за  того,  что  в
Джезказгане не хватает питьевой воды!
   -- Тебя бы туда загнать, падло! Изо всех нас ты  же  один  считаешь,  что
методы МГБ необходимы...
   -- Да! Без тв„рдой пенитенциарной  системы  государство  существовать  не
может...
   -- ... Так вот тебя и загнать в Джезказган! Что ты там запо„шь?
   -- Да дурак ты  набитый!  Ты  бы  хоть  прежде  почитал,  что  говорят  о
скептицизме большие люди. Ленин!
   -- А ну? Что -- Ленин? -- Нержин притих.
   --  Ленин  сказал:  "у  рыцарей  либерального   российского   языкоблудия
скептицизм  есть  форма  перехода  от  демократии  к   холуйскому   грязному
либерализму".
   -- Как-как-как? Ты не переврал?
   -- Точно. Это из "Памяти Герцена" и касается...
   Нержин убрал голову в руки, как сраж„нный.
   -- А? -- помягчел Рубин. -- Схватил?
   -- Да, -- покачался Нержин всем туловищем. -- Лучше не скажешь.  И  я  на
него когда-то молился!..
   -- А что?
   -- Что?? Это -- язык великого философа? Когда аргументов нет --  вот  так
ругаются. Рыцари языкоблудия! --  произнести  противно.  Либерализм  --  это
любовь к свободе, так он -- холуйский и грязный. А аплодировать  по  команде
-- это прыжок в царство свободы, да?
   В захл„бе спора друзья потеряли осторожность, и их восклицания уже  стали
слышны Симочке. Она давно взглядывала на Нержина со строгим неодобрением. Ей
обидно  было,  что  проходил  вечер  е„  дежурства,  а  он  никак  не  хотел
использовать этого удобного вечера и даже не удосуживался  обернуться  в  е„
сторону.
   -- Нет, у тебя-таки совсем вывернуты мозги, --  отчаялся  Рубин.  --  Ну,
определи лучше.
   -- Да хоть какой-то  смысл  будет  сказать  так:  скептицизм  есть  форма
глушения фанатизма. Скептицизм есть форма высвобождения догматических умов.
   -- И кто ж тут догматик? Я, да? Неужели я -- догматик? -- большие  т„плые
глаза Рубина смотрели с упр„ком. -- Я  такой  же  арестант  [призыва]  сорок
пятого года. И четыре года фронта у меня осколком в боку сидят, и  пять  лет
тюрьмы на шее. Так я не меньше тебя вижу. И если б я убедился,  что  вс„  до
сердцевины гниль -- я бы первый сказал: надо выпускать "Колокол"! Надо  бить
в набат! Надо рушить!  Уж  я  бы  не  прятался  под  кустик  воздержания  от
суждений! не прикрывался бы фиговым листочком, скепсисом!.. Но я  знаю,  что
гнило -- только по видимости, только снаружи, а корень здоровый, а  стержень
здоровый, и значит надо спасать, а не рубить!
   На пустующем  столе  инженер-майора  Ройтмана,  начальника  Акустической,
зазвонил внутриинститутский телефон. Симочка встала и подошла к нему.
   -- Пойми ты, усвой ты железный  закон  нашего  века:  [два  мира  --  две
системы]!  И  третьего  не  дано!  И  никакого  "Колокола",  звон  по  ветру
распускать -- нельзя! недопустимо! Потому что выбор неизбежный: за какую  ты
из двух мировых сил?
   -- Да пош„л ты вон! Это Пахану так  выгодно  рассуждать!  На  этих  "двух
мирах" он под себя всех и подмял.
   -- Глеб Викентьич!
   -- Слушай, слушай! -- теперь Рубин властно схватил Нержина за комбинезон.
-- Это -- величайший человек!
   -- Тупица! Боров тупой!
   -- Ты когда-нибудь пойм„шь! Это вместе -- и Робеспьер  и  Наполеон  нашей
революции. Он -- мудр! Он -- действительно мудр! Он видит так далеко, как не
захватывают наши куцые взгляды...
   -- И ещ„ смеет нас всех дураками считать! Жвачку свою нам подсовывает...
   -- Глеб Викентьич!
   -- А? -- очнулся Нержин, отрываясь от Рубина.
   -- Вы не слышали? По телефону звонили! -- очень сурово, сдвинув брови,  в
третий раз обращалась Симочка, стоя за своим  столом,  руками  крест-накрест
стягивая на  себе  коричневый  платок  козьего  пуха.  --  Антон  Николаевич
вызывает вас к себе в кабинет.
   -- Да-а?.. -- на лице Нержина явственно  угас  порыв  спора,  исчезнувшие
морщины вернулись на свои места. -- Хорошо, спасибо, Серафима Витальевна. Ты
слышишь, Л„вка, -- Антон. С чего б это?
   Вызов в кабинет начальника института в десять часов вечера в субботу  был
событием     чрезвычайным.     Хотя     Симочка      старалась      казаться
официально-равнодушной, но взгляд е„, как понимал Нержин, выражал тревогу.
   И как будто не было возгоравшегося ожесточения! Рубин  смотрел  на  друга
заботливо. Когда глаза его не были искажены страстью спора, они  были  почти
женственно мягки.
   -- Не люблю, когда нами интересуется высшее начальство, -- сказал он.
   -- С чего бы? -- пожимал плечами Нержин. -- Уж такая у нас второстепенная
работ„нка, какие-то голоса...
   -- Вот Антон нас и наладит скоро по шее. Выйдут  нам  боком  воспоминания
Станиславского и речи знаменитых адвокатов, -- засмеялся Рубин. --  А  может
насч„т артикуляции Сем„рки?
   -- Так уж результаты подписаны, отступления нет. На всякий случай, если я
не вернусь...
   -- Да глупости!
   -- Чего глупости? Наша жизнь такая... Сожж„шь там, знаешь  где.  --  Глеб
защ„лкнул шторки тумбочек стола, ключи тихо  переложил  в  ладонь  Рубину  и
пош„л неторопливой походкой арестанта пятого года  упряжки,  который  потому
никогда не спешит, что от будущего жд„т только худшего.
 
   По красной ковровой дорожке широкой лестницы, безлюдной  в  этот  поздний
час, под сенью медных бра и высокого лепного  потолка,  Нержин  поднялся  на
третий этаж, придавая своей походке  беспечность,  миновал  стол  [вольного]
дежурного у городских телефонов и  постучал  в  дверь  начальника  института
инженер-полковника госбезопасности Антона Николаевича Яконова.
   Кабинет был широк, глубок, устлан коврами, обставлен креслами,  диванами,
голубел посередине ярко-лазурной скатертью  на  длинном  столе  заседаний  и
коричнево закруглялся в дальнем углу гнутыми  формами  письменного  стола  и
кресла Яконова. В этом великолепии  Нержин  бывал  только  несколько  раз  и
больше на совещаниях, чем сам по себе.
   Инженер-полковник  Яконов,  за  пятьдесят  лет,  ещ„  в  расцвете,  роста
выдающегося, с лицом, может быть чуть припудренным после бритья,  в  золотом
пенсне, с мягкой дородностью какого-нибудь Оболенского  или  Долгорукова,  с
величественно-уверенными движениями, выделялся изо  всех  сановников  своего
министерства.
   Он широко пригласил:
   -- Садитесь, Глеб Викентьич! --  несколько  хохлясь  в  сво„м  полуторном
кресле и поигрывая толстым цветным карандашом над коричневой гладью стола.
   Обращение по  имени-отчеству  означало  любезность  и  доброжелательство,
одновременно не стоя инженер-полковнику труда, так как под  стеклом  у  него
лежал перечень всех заключ„нных с их именами-отчествами (кто не  знал  этого
обстоятельства, поражался памяти Яконова). Нержин молча поклонился, не держа
рук по швам, однако и не размахивая ими,  --  и  выжидающе  сел  за  изящный
лакированный столик.
   Голос Яконова, играючи, рокотал. Всегда казалось странным, что этот барин
не имеет изысканного порока грассирования:
   -- Вы знаете, Глеб  Викентьевич,  полчаса  назад  пришлось  мне  к  слову
вспомнить о вас, и я подумал -- каким,  собственно,  ветром  вас  занесло  в
Акустическую, к... Ройтману?
   Яконов произн„с эту фамилию с откровенной небрежностью и  даже  --  перед
подчин„нным Ройтмана! -- не присовокупив к  фамилии  звание  майора.  Плохие
отношения между начальником института и его первым  заместителем  зашли  так
далеко, что не считалось нужным их скрывать.
   Нержин напрягся. Разговор, как чуял он, принимал  дурной  оборот.  Вот  с
этой же небрежной иронией не тонких и не толстых  губ  большого  рта  Яконов
несколько дней  назад  сказал  Нержину,  что,  может  быть,  он,  Нержин,  в
результатах артикуляции и объективен, но отн„сся к Сем„рке не как к дорогому
покойнику, а как к трупу беззвестного  пьяницы,  найденного  под  марфинским
забором. Сем„рка была главная лошадка Яконова, но шла она плохо.
   -- ... Я, конечно, очень ценю ваши личные заслуги в науке артикуляции...
   (Издевается!)
   -- ... Чертовски  жалко,  что  ваша  оригинальная  монография  напечатана
засекреченным малым тиражом, лишающим вас  славы  некоего  русского  Джорджа
Флетчера...
   (Нагло издевается!)
   --  ...  Однако,  я  хотел  бы  иметь  от  вашей  деятельности  несколько
больший... профит, как говорят англо-саксы. Я преклоняюсь перед абстрактными
науками, но я -- человек деловой.
   Инженер-полковник Яконов находился уже на той высоте положения и ещ„ не в
той близости к Вождю Народов, при которых  мог  разрешить  себе  роскошь  не
скрывать ума и не воздерживаться от своеобычных суждений.
   -- Ну, так-таки вас спросить откровенно -- ну что вы там сейчас  делаете,
в Акустической?
   Нельзя было придумать вопроса беспощаднее! Яконову просто некогда было за
всем доспеть, он бы раскусил.
   -- Какого ч„рта вам заниматься этой попугайщиной -- "стыр", "смыр"? Вы --
математик? Универсант? Оглянитесь.
   Нержин оглянулся и  привстал:  в  кабинете  их  было  не  двое,  а  трое!
Навстречу Нержину с  дивана  поднялся  скромный  человек  в  гражданском,  в
ч„рном. Круглые светлые  очки  поблескивали  перед  его  глазами.  В  щедром
верхнем свете Нержин узнал Петра Трофимовича Верен„ва, довоенного доцента  в
сво„м Университете. Однако, по  привычке,  выработанной  в  тюрьмах,  Нержин
смолчал  и  не  выказал  никакого  движения,  полагая,  что  перед  ним   --
заключ„нный и опасаясь ему повредить поспешным узнанием.  Верен„в  улыбался,
но тоже казался смущ„нным. Голос Яконова успокоительно рокотал:
   -- Воистину, в секте математиков завидный ритуал сдержанности. Математики
мне всю жизнь казались какими-то розенкрейцерами, я  всегда  жалел,  что  не
пришлось приобщиться к их таинствам. Не стесняйтесь. Пожмите друг другу руки
и располагайтесь без церемоний.  Я  оставлю  вас  на  полчаса:  для  дорогих
воспоминаний и для информации профессором Верен„вым о  задачах,  выдвигаемых
перед нами Шестым Управлением.
   И Яконов поднял из  полуторного  кресла  сво„  представительное  нел„гкое
тело, означенное серебряно-голубыми погонами, и довольно легко пон„с  его  к
выходу. Когда Верен„в и Нержин встретились в рукопожатии, они уже были одни.
   Этот бледный человек в светлых  очках  показался  устоявшемуся  арестанту
Нержину -- привидением, незаконно вернувшимся из забытого мира. Между  миром
тем и сегодняшним прошли леса под Ильмень-озером, холмы и овраги  Орловщины,
пески и болотца Белоруссии,  сытые  польские  фольварки,  черепица  немецких
городков. В  ту  же  девятилетнюю  полосу  отчуждения  врезались  ярко-голые
"боксы" и камеры Большой Лубянки. Серые провонявшиеся  пересылки.  Удушливые
отсеки "вагон-заков". Режущий ветер в степи над голодными, холодными зэками.
Черезо  вс„  это  было  невозможно  возобновить  в  себе  чувство,  с  каким
выписывались  буковки  функций  действительного  переменного  на  податливом
линолеуме доски.
   Оба закурили, Нержин волнуясь, и сели, раздел„нные маленьким столиком.
   Верен„в  не  в  первый  раз  встречал  своих  прежних  студентов  --   по
Московскому университету и по Ростовскому, куда его в  борьбе  теоретических
школ послали перед войной для проведения тв„рдой линии. Но и для  него  было
необычное  в  сегодняшней  встрече:  уедин„нность   подмосковного   объекта,
окутанного дымкой трегубой секретности, оплетенного многими  рядами  колючей
проволоки; странный синий комбинезон вместо привычной людской одежды.
   По какому-то праву, резко обозначив морщины у губ, спрашивал  младший  из
двух, неудачник, а  старший  отвечал  --  застенчиво,  будто  стыдясь  своей
незатейливой биографии уч„ного: эвакуация, реэвакуация, работал три  года  у
К..., защитил докторскую по тополо