дался  и  вскипел
он, нащупав, что на плечах мундира под пальто не осталось погонов.
   -- Руки назад! -- равнодушно сказал тогда сержант. -- Пройдите!
   И защ„лкал языком.
   Но собаки не было.
   После излома коридора они оказались ещ„ в одном коридоре,  где  по  обеим
сторонам шли тесно друг ко  другу  небольшие  оливковые  двери  с  оваликами
зеркальных номеров на них. Между дверьми ходила пожилая ист„ртая  женщина  в
военной юбке и гимнаст„рке с такими же небесно-голубыми погонами и такими же
белыми  сержантскими  лычками.  Женщина  эта,  когда  они  показались  из-за
поворота, подглядывала в отверстие одной  из  дверей.  При  подходе  их  она
спокойно опустила висячий щиток,  закрывающий  отверстие,  и  посмотрела  на
Иннокентия так, будто он уже  сотни  раз  сегодня  тут  проходил,  и  ничего
удивительного нет, что ид„т ещ„ раз. Черты е„  были  мрачные.  Она  вставила
длинный ключ в стальную навесную коробку замка на двери  с  номером  "8",  с
грохотом отперла дверь и кивнула ему:
   -- Зайдите.
   Иннокентий переступил порог и  прежде,  чем  успел  обернуться,  спросить
объяснения -- дверь позади него затворилась, громкий замок заперся.
   Так вот где ему теперь предстояло жить! -- день?  или  месяц?  или  годы?
Нельзя было назвать это помещение комнатой, ни даже камерой --  потому  что,
как приучила нас литература, в камере должно быть хоть маленькое, да  окошко
и пространство для хождения. А здесь не только ходить, не  только  лечь,  но
даже нельзя было сесть свободно. Стояла здесь тумбочка и табуретка,  занимая
собой почти всю площадь пола. Севши на табуретку,  уже  нельзя  было  вольно
вытянуть ноги.
   Больше не было в каморке ничего. До уровня груди шла  масляная  оливковая
панель, а выше е„ -- стены и  потолок  были  ярко  побелены  и  ослепительно
освещались из-под потолка большой лампочкой ватт на  двести,  заключ„нной  в
проволочную сетку.
   Иннокентий сел. Двадцать минут назад он  ещ„  обдумывал,  как  приедет  в
Америку, как, очевидно, напомнит о сво„м звонке в посольство. Двадцать минут
назад вся его прошлая  жизнь  казалась  ему  одним  стройным  целым,  каждое
событие е„ освещалось ровным светом продуманности  и  спаивалось  с  другими
событиями белыми вспышками удачи. Но прошли эти двадцать минут -- и здесь, в
тесной маленькой ловушке, вся его прошлая жизнь  с  той  же  убедительностью
представилась ему нагромождением ошибок, грудой ч„рных обломков.
   Из  коридора  не  доносилось  звуков,  только  раза  два  где-то   близко
отпиралась и запиралась дверь. Каждую минуту отклонялся  маленький  щиток  и
через остекл„нный глазок за Иннокентием  наблюдал  одинокий  пытливый  глаз.
Дверь была пальца четыре в толщину --  и  сквозь  всю  толщу  е„  от  глазка
расширялся  конус  смотрового  отверстия.  Иннокентий  догадался:  оно  было
сделано так, чтобы нигде в этом застенке арестант  не  мог  бы  укрыться  от
взора надзирателя.
   Стало тесно и жарко. Он снял т„плое зимнее пальто, грустно  покосился  на
"мясо" от сорванных с мундира погонов. Не найдя на стенах  ни  гвоздика,  ни
малейшего выступа, он положил пальто и шапку на тумбочку.
   Странно, но  сейчас,  когда  молния  ареста  уже  ударила  в  его  жизнь,
Иннокентий не испытывал страха.  Наоборот,  заторможенная  мысль  его  опять
разрабатывалась и соображала сделанные промахи.
   Почему он не проч„л ордера до конца? Правильно ли ордер оформлен? Есть ли
печать? Санкция прокурора? Да, с санкции прокурора начиналось. Каким  числом
ордер подписан? Какое обвинение предъявлено? Знал  ли  об  этом  шеф,  когда
вызывал? Конечно, знал. Значит, вызов был обман?  Но  зачем  такой  странный
при„м, этот спектакль с "шоф„ром" и "механиком"?
   В одном кармане он нащупал  что-то  тв„рдое  маленькое.  Вынул.  Это  был
тоненький изящный карандашик, выпавший из петли записной книжки.  Иннокентия
очень обрадовал этот карандашик: он мог весьма  пригодиться!  Халтурщики!  И
здесь, на Лубянке, -- халтурщики! -- обыскивать и то не  умеют!  Придумывая,
куда бы лучше карандашик спрятать, Иннокентий сломал  его  надвое,  просунул
обломки по одному в каждый ботинок и пропустил там под ступни.
   Ах, какое упущение! -- не прочесть, в  ч„м  его  обвиняют!  Может,  арест
совсем не связан с этим  телефонным  разговором?  Может  быть,  это  ошибка,
совпадение? Как же теперь правильно держаться?
   Или там вообще не было, в ч„м его обвиняют? Пожалуй и не было. Арестовать
-- и вс„.
   Времени ещ„ прошло немного -- но уже  много  раз  он  слышал  равномерное
гудение какой-то машины за  стеной,  противоположной  коридору.  Гудение  то
возникало, то стихало. Иннокентию вдруг стало не по себе от  простой  мысли:
какая машина могла быть здесь? Здесь --  тюрьма,  не  фабрика  --  зачем  же
машина?  Уму  сороковых  годов,   наслышанному   о   механических   способах
уничтожения людей, приходило сразу  что-то  недоброе.  Иннокентию  мелькнула
мысль несуразная и вместе какая-то вполне вероятная: что это --  машина  для
перемалывания костей уже убитых арестантов. Стало страшно.
   Да, -- тем временем глубоко жалила его мысль, -- какая ошибка! -- даже не
прочесть до конца ордер, не начать тут же протестовать,  что  невиновен.  Он
так послушно покорился аресту, что убедились в его виновности! Как он мог не
протестовать! Почему не протестовал? Получилось явно, что  он  ждал  ареста,
был приготовлен к нему!
   Он был прострелен этой роковой ошибкой! Первая мысль  была  --  вскочить,
бить руками, ногами, кричать во вс„ горло, что невиновен, что пусть откроют,
-- но над этой мыслью тут же выросла другая,  более  зрелая:  что,  наверно,
этим их не удивишь, что тут часто так стучат и кричат, что  его  молчание  в
первые минуты вс„ равно уже вс„ запутало.
   Ах, как он мог даться  так  просто  в  руки!  --  из  своей  квартиры,  с
московских улиц, высокопоставленный дипломат -- безо всякого сопротивления и
без звука отдался отвести себя и запереть в этом застенке.
   Отсюда не вырвешься! О, отсюда не вырвешься!..
   А, может быть, шеф его вс„-таки жд„т? Хоть под конвоем, но как прорваться
к нему? Как выяснить?
   Нет, не ясней, а сложней и запутанней становилось в голове.
   Машина за стеной то снова гудела, то замолкала.
   Глаза Иннокентия, ослепл„нные светом, чрезмерно ярким  для  высокого,  но
узкого помещения в три кубометра, давно уже искали  отдыха  на  единственном
ч„рном  квадратике,  оживлявшем  потолок.  Квадратик   этот,   перекрещенный
металлическими прутками, был по всему -- отдушина, хотя и  неизвестно,  куда
или откуда ведущая.
   И вдруг с отч„тливостью представилось ему, что эта отдушина --  вовсе  не
отдушина, что через не„ медленно  впускается  отравленный  газ,  может  быть
вырабатываемый вот этой самой гудящей машиной, что газ впускают с той  самой
минуты, как он заперт здесь, и  что  ни  для  чего  другого  не  может  быть
предназначена такая глухая каморка, с дверью, плотно-пригнанной к порогу!
   Для того и подсматривают за ним в глазок, чтобы следить,  в  сознании  он
ещ„ или уже отравлен.
   Так вот почему путаются мысли: он теряет  сознание!  Вот  почему  он  уже
давно задыхается! Вот почему так бь„т в голове!
   Втекает газ! бесцветный! без запаха!!
   Ужас! извечный животный ужас! -- тот самый, что хищников и едомых  роднит
в одной толпе, бегущей  от  лесного  пожара  --  ужас  объял  Иннокентия  и,
растеряв все расч„ты и мысли другие, он стал бить кулаками и ногами в дверь,
зовя живого человека:
   -- Откройте! Откройте! Я задыхаюсь! Воздуха!!
   Вот зачем ещ„ глазок был  сделан  конусом  --  никак  кулак  не  доставал
разбить стекло!
   Исступл„нный немигающий  глаз  с  другой  стороны  прильнул  к  стеклу  и
злорадно смотрел на гибель Иннокентия.
   О, это зрелище! -- вырванный глаз, глаз без  лица,  глаз,  вс„  выражение
стянувший в себе одном! -- и когда он смотрит на твою смерть!..
   Не было выхода!..
   Иннокентий упал на табуретку.
   Газ душил его...
 
   Вдруг  совершенно   бесшумно   (хотя   запиралась   с   грохотом)   дверь
растворилась.
   Долголицый надзиратель вступил в неширокий раствор двери и уже  здесь,  в
каморке, а не из коридора, угрожающе негромко спросил:
   -- Вы почему стучите?
   У Иннокентия отлегло. Если надзиратель не  побоялся  сюда  войти,  значит
отравления ещ„ нет.
   -- Мне дурно! -- уже менее уверенно сказал он. -- Дайте воды!
   -- Так вот запомните! -- строго внушил надзиратель. -- Стучать ни в  коем
случае нельзя, иначе вас накажут.
   -- Но если мне плохо? если надо позвать?
   -- И не разговаривать громко!  Если  вам  нужно  позвать,  --  с  тем  же
равномерным хмурым  бесстрастием  разъяснял  надзиратель,  --  ждите,  когда
откроется глазок -- и молча поднимите палец.
   Он отступил и запер дверь.
   Машина за стеной опять заработала и умолкла.
   Дверь отворилась, на этот раз с обычным громыханием.  Иннокентий  начинал
понимать: они натренированы были открывать дверь и с шумом, и бесшумно,  как
им было нужно.
   Надзиратель подал Иннокентию кружку с водой.
   -- Слушайте, -- принял Иннокентий кружку. -- Мне плохо, мне лечь нужно!
   -- В боксе не положено.
   -- Где? Где  не  положено?  --  (Ему  хотелось  поговорить  хоть  с  этим
чурбаном!)
   Но надзиратель уже отступил за дверь и притворял е„.
   -- Слушайте, позовите начальника! За что меня  арестовали?  --  опомнился
Иннокентий.
   Дверь заперлась.
   Он сказал -- в [боксе]? "Box" -- значит по-английски  ящик.  Они  цинично
называют такую каморку ящиком? Что ж, это, пожалуй, точно.
   Иннокентий отпил немного. Пить сразу перехотелось. Кружечка была  граммов
на триста, эмалированная, зел„ненькая, со странным рисунком: кошечка в очках
делала вид, что читала книжку, на самом же деле косилась на  птичку,  дерзко
прыгавшую рядом.
   Не могло быть, чтоб этот рисунок нарочно подбирали для Лубянки. Но как он
подходил! Кошка была советская власть, книжка -- сталинская  конституция,  а
воробушек -- мыслящая личность.
   Иннокентий даже улыбнулся и от этой кривой улыбки вдруг ощутил всю бездну
произошедшего с ним. И от этой же улыбки странная радость --  радость  крохи
бытия, пришла к нему.
   Он не поверил бы раньше, что в застенках Лубянки улыбн„тся  в  первые  же
полчаса.
   (Хуже было Щевронку в соседнем боксе: того  бы  сейчас  не  рассмешила  и
кошечка.)
   Потеснив на тумбочке пальто, Иннокентий поставил туда и кружку.
   Загремел замок. Отворилась дверь. В дверь вступил лейтенант с  бумагой  в
руке. За плечом его виднелось постное лицо сержанта.
   В сво„м дипломатическом серо-сизом мундире,  вышитом  золотыми  пальмами,
Иннокентий развязно поднялся ему навстречу:
   -- Послушайте, лейтенант, в ч„м дело? что  за  недоразумение?  Дайте  мне
ордер, я его не проч„л.
   -- Фамилия? --  невыразительно  спросил  лейтенант,  стеклянно  глядя  на
Иннокентия.
   --  Володин,  --  уступая,  ответил  Иннокентий  с  готовностью  выяснить
положение.
   -- Имя, отчество?
   -- Иннокентий Артемьевич.
   -- Год рождения? -- лейтенант сверялся вс„ время с бумагой.
   -- Тысяча девятьсот девятнадцатый.
   -- Место рождения?
   -- Ленинград.
   И тут-то, когда впору было разобраться, и  советник  второго  ранга  ждал
объяснений,  лейтенант  отступил,  и  дверь  заперлась,  едва  не   прищемив
советника.
   Иннокентий  сел  и  закрыл  глаза.  Он  начинал  чувствовать  силу   этих
механических клещей.
   Загудела машина.
   Потом замолкла.
   Стали  приходить  в  голову  разные  мелкие  и  крупные  дела,  настолько
неотложные час назад, что была потягота в ногах -- встать  и  бежать  делать
их.
   Но не только бежать, а сделать в боксе один полный шаг было негде.
   Отодвинулся щиток глазка.  Иннокентий  поднял  палец.  Дверь  открыла  та
женщина в небесных погонах с тупым и тяж„лым лицом.
   -- Мне нужно... это... -- выразительно сказал он.
   -- Руки назад! Пройдите! -- повелительно бросила  женщина,  и,  повинуясь
кивку е„ головы, Иннокентий вышел в  коридор,  где  ему  показалось  теперь,
после духоты бокса, приятно-прохладно.
   Проведя Иннокентия несколько, женщина кивнула на дверь:
   -- Сюда!
   Иннокентий вош„л. Дверь за ним заперли.
   Кроме отверстия в полу и  двух  железных  бугорчатых  выступов  для  ног,
остальная ничтожная площадь пола  и  площадь  стен  маленькой  каморки  были
выложены  красноватой  метлахской   плиткой.   В   углублении   освежительно
переплескивалась вода.
   Довольный, что хоть здесь отдохн„т от непрерывного наблюдения, Иннокентий
присел на корточки.
   Но что-то шаркнуло по двери с той стороны. Он поднял голову и увидел, что
и  здесь  такой  же  глазок  с  коническим  раструбом,  и  что   неотступный
внимательный глаз следит за ним уже не с перерывами, а непрерывно.
   Неприятно смущ„нный, Иннокентий  выпрямился.  Он  ещ„  не  успел  поднять
пальца о готовности, как дверь растворилась.
   -- Руки назад. Пройдите! -- невозмутимо сказала женщина.
   В боксе Иннокентия потянуло узнать, который час.  Он  бездумно  отодвинул
обшлаг рукава, но [времени] больше не было.
   Он  вздохнул  и  стал  рассматривать  кошечку  на  кружке.  Ему  не  дали
углубиться  в  мысли.  Дверь  отперлась.  Ещ„  какой-то  новый   крупнолицый
широкоплечий человек в сером халате поверх гимнаст„рки спросил:
   -- Фамилия?
   -- Я уже отвечал! -- возмутился Иннокентий.
   -- Фамилия? -- без выражения, как радист,  вызывающий  станцию,  повторил
пришедший.
   -- Ну, Володин.
   -- Возьмите вещи. Пройдите, -- бесстрастно сказал серый халат.
   Иннокентий взял пальто и шапку с тумбочки и пош„л. Ему показано было в ту
самую первую комнату, где с него сорвали  погоны,  отняли  часы  и  записные
книжки.
   Носового платка на полу уже не было.
   -- Слушайте, у меня вещи отняли! -- пожаловался Иннокентий.
   -- Разденьтесь! -- ответил надзиратель в сером халате.
   -- Зачем? -- поразился Иннокентий.  Надзиратель  посмотрел  в  его  глаза
простым тв„рдым взглядом.
   -- Вы -- русский? -- строго спросил он.
   -- Да. -- Всегда такой находчивый, Иннокентий не наш„лся  сказать  ничего
другого.
   -- Разденьтесь!
   -- А что?.. нерусским -- не надо? -- уныло сострил он.
   Надзиратель каменно молчал, ожидая.
   Изобразив презрительную  усмешку  и  пожав  плечами,  Иннокентий  сел  на
табуретку, разулся, снял мундир и протянул его надзирателю. Даже не придавая
мундиру никакого ритуального значения, Иннокентий вс„-таки уважал свою шитую
золотом одежду.
   -- Бросьте! -- сказал  серый  халат,  показывая  на  пол.  Иннокентий  не
решался. Надзиратель вырвал у него мышиный мундир из рук, швырнул на  пол  и
отрывисто добавил:
   -- Догол'а!
   -- То есть, к'ак догола?
   -- Догола!
   -- Но это совершенно невозможно, товарищ! Ведь здесь же холодно, поймите!
   -- Вас разденут силой, -- предупредил  надзиратель.  Иннокентий  подумал.
Уже на него кидались -- и похоже было, что кинутся ещ„. По„живаясь от холода
и от омерзения, он снял с себя ш„лковое бель„ и сам послушно бросил в ту  же
кучу.
   -- Носки снимите!
   Сняв носки, Иннокентий стоял теперь на деревянном полу босыми безволосыми
ногами, нежно-белыми, как вс„ его податливое тело.
   -- Откройте рот. Шире. Скажите "а". Ещ„  раз,  длиннее:  "а-а-а!"  Теперь
язык поднимите.
   Как покупаемой лошади, оттянув Иннокентию  нечистыми  руками  одну  щеку,
потом другую, одно подглазье, потом другое,  и  убедившись,  что  нигде  под
языком, за щеками  и  в  глазах  ничего  не  спрятано,  надзиратель  тв„рдым
движением запрокинул Иннокентию голову так, что в ноздри ему  попадал  свет,
затем проверил оба уха, оттягивая за  раковины,  велел  распялить  пальцы  и
убедился, что нет ничего между пальцами, ещ„ -- помахать руками, и убедился,
что под мышками  также  нет  ничего.  Тогда  тем  же  машинно-неопровержимым
голосом он скомандовал:
   -- Возьмите в руки член. Заверните кожицу. Ещ„. Так, достаточно. Отведите
член вправо вверх. Влево вверх. Хорошо, опустите.  Станьте  ко  мне  спиной.
Расставьте ноги. Шире. Наклонитесь впер„д до пола. Ноги -- шире. Ягодицы  --
разведите руками. Так. Хорошо. Теперь присядьте  на  корточки.  Быстро!  Ещ„
раз!
   Думая прежде  об  аресте,  Иннокентий  рисовал  себе  неистовое  духовное
единоборство с государственным Левиафаном. Он был внутренне напряж„н,  готов
к высокому отстаиванию своей судьбы  и  своих  убеждений.  Но  он  никак  не
представлял, что это будет так просто и тупо, так неотклонимо. Люди, которые
встретили его на Лубянке, низко поставленные, ограниченные, были  равнодушны
к его индивидуальности и к поступку, приведшему  его  сюда,  --  зато  зорко
внимательны к мелочам, к которым Иннокентий не был подготовлен и  в  которых
не мог сопротивляться. Да и что могло бы значить и какой выигрыш принесло бы
его сопротивление? Каждый раз по отдельному поводу  от  него  требовали  как
будто ничтожного пустяка по сравнению с предстоящим ему великим боем -- и не
стоило  даже  упираться  по  такому  пустяку  --  но  вся   в   совокупности
методическая  околичность  процедуры   начисто   сламливала   волю   взятого
арестанта.
   И вот, снося все унижения, Иннокентий подавленно молчал.
   Обыскивающий указал голому Иннокентию перейти ближе к двери и  сесть  там
на табуретке. Казалось немыслимым коснуться обнаж„нной частью тела ещ„ этого
нового холодного предмета. Но Иннокентий сел и  очень  скоро  с  приятностью
обнаружил, что деревянная табуретка стала как бы греть его.
   Много острых удовольствий испытал за свою жизнь Иннокентий, но  это  было
новое, никогда не изведанное. Прижав локти к груди и подтянув колени повыше,
он почувствовал себя ещ„ теплей.
   Так  он  сидел,  а  обыскивающий  стал  у  груды  его  одежды   и   начал
перетряхивать, перещупывать и смотреть на  свет.  Проявив  человечность,  он
недолго задержал кальсоны и носки. В кальсонах он только  тщательно  промял,
ущип за ущипом, все швы и рубчики и бросил их под ноги Иннокентию. Носки  он
отстегнул от резиновых держалок, вывернул  наизнанку  и  бросил  Иннокентию.
.Прощупав рубчики и складки нижней сорочки, он бросил к двери и е„, так  что
Иннокентий мог одеться, вс„ более возвращая телу блаженную теплоту.
   Затем обыскивающий  достал  большой  складной  нож  с  грубой  деревянной
ручкой, раскрыл его и принялся за ботинки. С презрением вышвырнув из ботинок
обломки маленького карандаша, он стал с  сосредоточенным  лицом  многократно
перегибать подошвы, ища внутри чего-то тв„рдого. Взрезав ножом стельку,  он,
действительно, извл„к оттуда какой-то кусок стальной  полосы  и  отложил  на
стол. Затем достал шило и проколол им наискось один каблук.
   Иннокентий неподвижным  взглядом  следил  за  его  работой  и  имел  силу
подумать, как должно ему надоесть год за  годом  перещупывать  чужое  бель„,
прорезать обувь и заглядывать в задние проходы. Оттого и лицо  обыскивающего
имело ч„рствое неприязненное выражение.
   Но  эти  проблескивающие  иронические  мысли  угасли  в   Иннокентии   от
тоскливого ожидания и наблюдения. Обыскивающий стал спарывать с мундира  вс„
золотое шить„, форменные пуговицы, петлицы. Затем он вспарывал  подкладку  и
шарил под ней. Не меньше времени он возился со складками и швами  брюк.  Ещ„
больше доставило ему хлопот зимнее пальто -- там, в глуби ваты,  надзирателю
слышался, наверно, какой-то неватный шелест (зашитая записка? адреса? ампула
с ядом?) -- и, вскрыв подкладку, он долго искал в вате,  сохраняя  выражение
столь  сосредоточенное  и  озабоченное,  как  если  б  делал   операцию   на
человеческом сердце.
   Очень  долго,  может  быть  более  часа,  продолжался   обыск.   Наконец,
обыскивающий стал собирать трофеи: подтяжки, резиновые держалки  для  носков
(он ещ„ раньше объявил Иннокентию, что те и другие не  разрешается  иметь  в
тюрьме), галстук, брошь от галстука, запонки, кусок  стальной  полоски,  два
обломка карандаша, золотое шить„, все форменные отличия и множество пуговиц.
Только тут Иннокентий д