все  указали,  кто  что  говорил,  и  по
десятому пункту получили все по  десять  лет.  Прош„л  и  Каган  пять  очных
ставок, но никто не доказал, что он хоть слово вымолвил. Была бы 58-я статья
поуже -- и пришлось бы Кагана выпускать. Но следователь знал свой  последний
запас -- пункт 12-й той же статьи -- [недоносительство]. За недоносительство
и припаяли Кагану те же десять астрономических лет.
   Из лагеря Каган попал на шарашку благодаря своему выдающемуся  остроумию.
В трудную минуту, когда его изгнали с поста "заместителя старшего по бараку"
и стали гонять на лесоповал, он написал письмо на  имя  председателя  совета
министров товарища Сталина о том, что если ему, Исааку Кагану, правительство
предоставит  возможность,  он  бер„тся  осуществить  управление   по   радио
торпедными катерами.
   Расч„т был верен. Ни у кого в правительстве не дрогнуло бы  сердце,  если
бы Каган по-человечески написал, что ему очень-очень плохо и он  просит  его
спасти.  Но  выдающееся  военное  изобретение  стоило  того,  чтобы   автора
немедленно привезти в Москву. Кагана привезли в Марфино,  и  разные  чины  с
голубыми и синими петлицами  приезжали  к  нему  и  торопили  его  воплотить
дерзкую техническую идею в готовую конструкцию. Уже получая здесь белый хлеб
и масло, Каган, однако, не торопился. С большим  хладнокровием  он  отвечал,
что он сам не торпедист и, естественно, нуждается в таковом. За  два  месяца
достали торпедиста (зэка). Но тут Каган резонно возразил, что сам он  --  не
судовой механик и, естественно, нуждается  в  таковом.  Ещ„  за  два  месяца
привезли и судового механика (зэка). Каган вздохнул и сказал, что  не  радио
является его специальностью. Радио-инженеров в Марфине было много, и  одного
тотчас прикомандировали к Кагану. Каган собрал их всех вместе и невозмутимо,
так что никто не мог бы заподозрить его в  насмешке,  заявил  им:  "Ну  вот,
друзья, когда теперь вас собрали вместе, вы вполне могли бы общими  усилиями
изобрести управляемые по радио торпедные катера. И не мне  лезть  советовать
вам, специалистам, как это лучше сделать." И, действительно, их троих услали
на военно-морскую шарашку,  Каган  же  за  выигранное  время  пристроился  в
аккумуляторной, и все к нему привыкли.
   Сейчас Каган задирал лежащего на кровати Рубина -- но издали,  так  чтобы
Рубин не мог достать его пинком ноги.
   -- Лев Григорьич, -- говорил он своею не вполне разборчивой вязкой речью,
зато и не торопясь. -- В вас заметно ослабело сознание общественного  долга.
Масса жаждет развлечения. Один вы можете его  доставить  --  а  уткнулись  в
книгу.
   -- Исаак, идите на ..., -- отмахнулся Рубин. Он уже успел лечь на  живот,
с лагерной телогрейкой, накинутой на плечи сверх комбинезона (окно между ним
и Сологдиным было раскрыто  "на  Маяковского",  оттуда  потягивало  приятной
снежной свежестью) и читал.
   -- Нет, серь„зно. Лев Григорьич! -- не отставал вцепчивый Каган. --  Всем
очень хочется ещ„ раз послушать вашу талантливую "Ворону и лисицу".
   -- А кто на меня куму стукнул? Не вы ли? -- огрызнулся Рубин.
   В прошлый воскресный вечер,  веселя  публику.  Рубин  экспромтом  сочинил
пародию  на  крыловскую  "Ворону  и  лисицу",  полную  лагерных  терминов  и
невозможных для женского уха оборотов, за что его пять раз вызывали на "бис"
и качали, а в понедельник вызвал майор  Мышин  и  допрашивал  о  развращении
нравственности;  по  этому  поводу  отобрано  было  несколько  свидетельских
показаний, а от Рубина -- подлинник басни и объяснительная записка.
   Сегодня после обеда Рубин уже два часа проработал в новой отведенной  для
него комнате, выбрал типичные для искомого  преступника  переходы  "речевого
лада" и "форманты", пропустил их через аппарат видимой речи, развесил сушить
мокрые ленты и  с  первыми  догадками  и  с  первыми  подозрениями,  но  без
воодушевления к новой работе,  наблюдал,  как  Смолосидов  опечатал  комнату
сургучом. После этого в потоке зэков, как в стаде, возвращающемся в деревню,
Рубин приш„л в тюрьму.
   Как всегда под подушкой у него, под матрасом, под кроватью и  в  тумбочке
вперемежку с едой, лежало десятка полтора переданных ему в  передачах  самых
интересных  (для  него  одного,  потому  их   и   не   растаскивали)   книг:
китайско-французский, латышско-венгерский и русско-санскритский словари (уже
два года Рубин трудился над грандиозной, в духе Энгельса и Марра, работой по
выводу всех слов всех языков из понятий "рука" и  "ручной  труд"  --  он  не
подозревал, что в минувшую ночь Корифей Языкознания зан„с над Марром резак);
потом лежали там "Саламандры" Чапека; сборник рассказов весьма прогрессивных
(то есть сочувствующих коммунизму) японских писателей; "For  Whom  the  Bell
Tolls" (Хемингуэя, как переставшего быть  прогрессивным,  у  нас  переводить
замялись); роман Эптона Синклера, никогда не переводившийся  на  русский;  и
мемуары полковника Лоуренса на немецком, ибо достались в числе трофеев фирмы
Лоренц.
   В  мире  было  необъятно  много   книг,   самых   необходимейших,   самых
первоочередных,  и  жадность  все  их  прочесть  никогда  не  давала  Рубину
возможности написать ни одной своей.  Сейчас  Рубин  готов  был  глубоко  за
полночь, вовсе не думая о завтрашнем рабочем дне, только читать и читать. Но
к вечеру и остроумие Рубина, и жажда спора и витийства также бывали особенно
разогнаны -- и надо было совсем  немного,  чтобы  призвать  их  на  служение
обществу. Были люди на шарашке, кто не верил  Рубину,  считая  его  стукачом
(из-за слишком марксистских взглядов, не скрываемых им), -- но  не  было  на
шарашке человека, который бы не восторгался его затейством.
   Воспоминание о "Вороне и лисице", уснащ„нной  хорошо  перенятым  жаргоном
блатных, было так живо, что и теперь вслед за Каганом многие в комнате стали
громко  требовать  от  Рубина  какой-нибудь  новой  хохмы.  И  когда   Рубин
приподнялся и, мрачный, бородатый, вылез  из-под  укрытия  верхней  над  ним
койки, словно из пещеры, -- все бросили свои дела и  приготовились  слушать.
Только Двоет„сов на верхней койке продолжал резать на ногах ногти  так,  что
они далеко отлетали, да Абрамсон под одеялом,  не  оборачиваясь,  читать.  В
дверях столпились любопытные из других комнат, средь них татарин  Булатов  в
роговых очках резко кричал:
   -- Просим, Л„ва! Просим!
   Рубин вовсе не хотел  потешать  людей,  в  большинстве  ненавидевших  или
попиравших вс„ ему дорогое; и он знал, что новая хохма неизбежно  значила  с
понедельника новые неприятности, тр„пку нервов, допросы у "Шишкина-Мышкина".
Но будучи тем самым героем поговорки, кто для красного  словца  не  пожалеет
родного отца, Рубин притворно нахмурился,  деловито  оглянулся  и  сказал  в
наступившей тишине:
   -- Товарищи! Меня поражает ваша несерь„зность. О какой хохме  может  идти
речь,  когда  среди  нас  разгуливают  наглые,  но  вс„  ещ„  не  выявленные
преступники? Никакое общество не может процветать без справедливой  судебной
системы. Я считаю необходимым начать  наш  сегодняшний  вечер  с  небольшого
судебного процесса. В виде зарядки.
   -- Правильно!
   -- А над кем суд?
   -- Над кем бы то ни было! Вс„ равно правильно! -- раздавались голоса.
   -- Забавно! Очень забавно! --  поощрял  Сологдин,  усаживаясь  поудобнее.
Сегодня, как никогда, он заслужил себе отдых, а отдыхать надо с выдумкой.
   Осторожный  Каган,  почувствовав,  что  им  же  вызванная  затея   грозит
переступить границы благоразумия, незаметно оттирался назад, сесть  на  свою
койку.
   -- Над кем суд -- это вы узнаете в  ходе  судебного  разбирательства,  --
объявил Рубин (он сам ещ„ не придумал).  --  Я,  пожалуй,  буду  прокурором,
поскольку должность прокурора всегда вызывала во мне  особенные  эмоции.  --
(Все на шарашке знали, что у Рубина были личные ненавистники-прокуроры, и он
уже пять лет единоборствовал со Всесоюзной и Главной Военной прокуратурами.)
-- Глеб! Ты будешь  председатель  суда.  Сформируй  себе  быстро  тройку  --
нелицеприятную, объективную, ну, словом, вполне послушную твоей воле.
   Нержин, сбросив внизу ботинки, сидел у себя на верхней  койке.  С  каждым
часом проходившего воскресного дня он вс„  больше  отчуждался  от  утреннего
свидания и вс„ больше соединялся  с  привычным  арестантским  миром.  Призыв
Рубина наш„л в н„м поддержку. Он подтянулся к  торцевым  перильцам  кровати,
спустил ноги между прутьями и таким образом оказался на трибуне, возвышенной
над комнатою.
   -- Ну, кто ко мне в заседатели? Залезай!
   Арестантов в комнате собралось много, всем хотелось послушать суд,  но  в
заседатели никто не ш„л -- из  осмотрительности  или  из  боязни  показаться
смешным. По одну сторону от Нержина,  тоже  наверху,  лежал  и  снова  читал
утреннюю газету вакуумщик Земеля. Нержин решительно потянул его за газету:
   -- Улыба! Довольно просвещаться! А  то  потянет  на  мировое  господство.
Подбери ноги. Будь заседателем!
   Снизу послышались аплодисменты:
   -- Просим, Земеля, просим!
   Земеля был талая душа и не мог долго сопротивляться. Раздаваясь в улыбке,
он свесил через поручни лысеющую голову:
   -- Избранник народа -- высокая честь! Что вы, друзья? Я не учился,  я  не
умею...
   Дружный хохот ("Все не умеем! Все учимся!") был ему ответом и избранием в
заседатели.
   По другую сторону от Нержина лежал Руська Доронин. Он разделся, с головой
и ногами уш„л под одеяло и  ещ„  подушкой  сверху  прикрыл  сво„  счастливое
упо„нное лицо. Ему не хотелось ни слышать, ни видеть, ни  чтоб  его  видели.
Только тело его было здесь -- мысли же и душа следовали за  Кларой,  которая
ехала сейчас домой. Перед самым уходом она докончила  плести  корзиночку  на
„лку и незаметно подарила е„ Руське. Эту корзиночку  он  держал  теперь  под
одеялом и целовал.
   Видя, что напрасно было бы шевелить Руську, Нержин оглядывался в  поисках
второго.
   -- Амантай! Амантай! -- звал он Булатова. -- Иди в заседатели.
   Очки Булатова задорно блестели.
   -- Я бы пош„л, да там сесть негде! Я тут у двери, комендантом буду!
   Хоробров (он уже успел постричь Абрамсона, и ещ„ двоих,  и  стриг  теперь
посередине комнаты нового клиента, а тот сидел перед  ним  голый  до  пояса,
чтоб не трудиться потом счищать волосы с белья) крикнул:
   -- А зачем второго заседателя? Приговор-то уж, небось, в кармане? Катай с
одним!
   -- И то правда, -- согласился Нержин. -- Зачем дармоеда держать?  Но  где
же обвиняемый? Комендант! Введите обвиняемого! Прошу тишины!
   И он постучал большим мундштуком по койке. Разговоры стихали.
   -- Суд! Суд! -- требовали голоса. Публика сидела и стояла.
   -- Аще взыду на небо -- ты там еси, аще сниду во ад --  ты  там  еси,  --
снизу из-под председателя суда меланхолически подал Потапов. -- Аще  вселюся
в преисподняя моря,  --  и  там  десница  твоя  настигнет  мя!  --  (Потапов
прихватил закона божьего в  гимназии,  и  в  ч„ткой  инженерной  голове  его
сохранились тексты катехизиса.)
   Снизу  же,  из-под  заседателя,  послышался  отч„тливый   стук   ложечки,
размешивающей сахар в стакане.
   -- Валентуля! -- грозно крикнул Нержин. -- Сколько раз вам говорено -- не
стучать ложечкой!
   -- В подсудимые его! --  взвопил  Булатов,  и  несколько  услужливых  рук
тотчас вытянули Прянчикова из полумрака нижней койки на середину комнаты.
   -- Довольно! --  с  ожесточением  вырывался  Прянчиков.  --  Мне  надоели
прокуроры! Мне надоели ваши суды! Какое  право  имеет  один  человек  судить
другого? Ха-ха! Смешно! Я презираю вас, парниша! -- крикнул он  председателю
суда. -- Я ... вас!
   За то время, что Нержин сколачивал  суд,  Рубин  уже  вс„  придумал.  Его
т„мно-карие глаза светились  блеском  находки.  Широким  жестом  он  пощадил
Прянчикова:
   --  Отпустите  этого  птенца!  Валентуля  с   его   любовью   к   мировой
справедливости вполне может быть каз„нным адвокатом. Дайте ему стул!
   В каждой шутке бывает неуловимое мгновение,  когда  она  либо  становится
пошлой и обидной, либо вдруг сплавляется со вдохновением. Рубин,  обернувший
себе через плечо одеяло под  вид  мантии,  взлез  в  носках  на  тумбочку  и
обратился к председателю:
   -- Действительный государственный советник юстиции! Подсудимый от явки  в
суд уклонился, будем судить заочно. Прошу начинать!
   В толпе у дверей стоял и рыжеусый дворник Спиридон. Его лицо, обвислое  в
щеках, было изранено  многими  морщинами  суровости,  но  из  той  же  сетки
странным образом  была  вот-вот  готова  выбиться  и  вес„лость.  Исподлобья
смотрел он на суд.
   За спиной Спиридона с долгим утонченным восковым  лицом  стоял  профессор
Челнов в шерстяной шапочке.
   Нержин объявил скрипуче:
   -- Внимание,  товарищи!  Заседание  военного  трибунала  шарашки  Марфино
объявляю открытым. Слушается дело...?
   -- Ольговича Игоря Святославича... -- подсказал прокурор.
   Подхватывая замысел, Нержин монотонно-гнусаво как бы проч„л:
   -- Слушается дело Ольговича Игоря Святославича, князя Новгород-Северского
и Путивльского, год рождения... приблизительно...  Ч„рт  возьми,  секретарь,
почему   приблизительно?..   Внимание!   Обвинительное   заключение,   ввиду
отсутствия у суда письменного текста, зачт„т прокурор.
 
   Рубин  заговорил  с  такой  л„гкостью  и   складом,   будто   глаза   его
действительно скользили по бумаге (его самого судили и  пересуживали  четыре
раза, и судебные формулы запечатлелись в его памяти):
   "Обвинительное заключение по  следственному  делу  номер  пять  миллионов
дробь три миллиона шестьсот пятьдесят одна тысяча девятьсот семьдесят четыре
по обвинению ОЛЬГОВИЧА ИГОРЯ СВЯТОСЛАВИЧА.
   Органами государственной безопасности привлеч„н в качестве обвиняемого по
настоящему делу Ольгович  И.С.  Расследованием  установлено,  что  Ольгович,
являясь полководцем доблестной русской армии, в звании  князя,  в  должности
командира  дружины,  оказался  подлым   изменником   Родины.   Изменническая
деятельность его проявилась в том, что он  сам  добровольно  сдался  в  плен
заклятому врагу нашего народа ныне изоблич„нному хану Кончаку,  --  и  кроме
того  сдал  в  плен  сына  своего  Владимира  Игоревича,  а  также  брата  и
племянника, и всю дружину в полном составе со  всем  оружием  и  подотч„тным
материальным имуществом.
   Изменническая деятельность его проявилась также в том, что он,  с  самого
начала   поддавшись   на   удочку   провокационного   солнечного   затмения,
подстроенного    реакционным    духовенством,    не    возглавил    массовую
политико-разъяснительную работу в своей  дружине,  отправлявшейся  "шеломами
испить воды из Дону", -- не говоря уже об антисанитарном состоянии реки  Дон
в те годы, до введения двойного хлорирования. Вместо всего этого  обвиняемый
ограничился, уже в виду половцев,  совершенно  безответственным  призывом  к
войску:
 
   "Братья, сего есмы искали, а потягнем!"
   (следственное дело, том 1, лист 36).
 
   Губительное   для   нашей   Родины   значение   поражения    объедин„нной
новгород-северской-курской-путивльской-рыльской    дружины    лучше    всего
охарактеризовано словами великого князя киевского Святослава:
 
   "Дал ми Бог притомити поганыя,
   но не воздержавши 'уности."
   (следственное дело, том 1, лист 88).
 
   Ошибкой наивного Святослава (вследствие его классовой слепоты)  является,
однако, то, что плохую организацию всего похода и дробление русских  военных
усилий он  приписывает  лишь  "уности",  то  есть,  юности  обвиняемого,  не
понимая, что речь здесь ид„т о далеко рассчитанной измене.
   Самому преступнику удалось ускользнуть от следствия и суда, но  свидетель
[Бородин] Александр Порфирьевич,  а  также  свидетель,  пожелавший  остаться
неизвестным, в  дальнейшем  именуемый  как  [Автор  Слова],  неопровержимыми
показаниями изобличают гнусную роль  князя  И.С.  [Олъговича]  не  только  в
момент  проведения  самой  битвы,  принятой  в   невыгодных   для   русского
командования условиях
 
   метеорологических:
 
   "Веют ветры, уж наносят стрелы,
   На полки их Игоревы сыплют...",
 
   и тактических:
 
   "Ото всех сторон враги подходят,
   Обступают наших отовсюду",
   (там же, том 1, листы 123, 124,
   показания Автора Слова),
 
   но и ещ„ более гнусное поведение его и его княжеского отпрыска  в  плену.
Бытовые условия, в которых они  оба  содержались  в  так  называемом  плену,
показывают, что они находились в величайшей  милости  у  хана  Кончака,  что
объективно  являлось  вознаграждением  им  от  половецкого  командования  за
предательскую сдачу дружины.
   Так например, показаниями свидетеля Бородина установлено, что в  плену  у
князя Игоря была своя лошадь и даже не одна:
 
   "Хочешь, возьми коня любого!"
   (там же, том 1, лист 233). Хан Кончак при этом говорил князю Игорю:
 
   "Вс„ пленником себя ты тут считаешь.
   А разве ты жив„шь как пленник,
   а не гость мой?"
   (там же, том 1, лист 281)
 
   и ниже:
 
   "Сознайся, разве пленники так живут?"
   (там же, том 1, лист 300).
 
   Половецкий   хан   вскрывает   всю   циничность   своих    отношений    с
князем-изменником:
 
   "За отвагу твою, да за удаль твою
   Ты мне, князь, полюбился."
   (следственное дело, том 2, лист 5).
 
   Более тщательным следствием было  вскрыто,  что  эти  циничные  отношения
существовали и" задолго д о сражения на реке Каяле:
 
   "Ты люб мне был всегда"
   (там же, лист 14,
   показания свидетеля Бородина),
 
   и даже:
 
   "Не врагом бы твоим, а союзником верным,
   А другом над„жным, а братом твоим
   Мне хотелось бы быть..."
   (там же).
 
   Вс„ это объективизирует обвиняемого как активного пособника хана Кончака,
как давнишнего половецкого агента и шпиона.
   На основании изложенного обвиняется [Ольгович]  Игорь  Святославич,  1151
года рождения,  уроженец  города  Киева,  русский,  беспартийный,  ранее  не
судимый, гражданин СССР, по специальности полководец,  служивший  командиром
дружины в звании князя, награжд„нный орденами Варяга 1-й  степени,  Красного
Солнышка и медалью Золотого Щита, в том, что
   он совершил гнусную измену Родине, соедин„нную с диверсией,  шпионажем  и
многолетним преступным сотрудничеством с половецким ханством,
   то есть в преступлениях, предусмотренных статьями 58-1-б,  58-6,  58-9  и
58-11 УК РСФСР.
   В предъявленных обвинениях [Олъгович] виновным себя признал, изобличается
показаниями свидетелей, поэмой и оперой.
   Руководствуясь  стать„й  208-й  УПК  РСФСР  настоящее   дело   направлено
прокурору для предания обвиняемого суду".
   Рубин перев„л  дух  и  торжествующе  оглядел  зэков.  Увлеч„нный  потоком
фантазии, он уже не мог остановиться. Смех, перекатывавшийся по койкам  и  у
дверей, подст„гивал его. Он уже сказал более и острее того, что хотел бы при
нескольких присутствующих здесь стукачах или при людях, злобно настроенных к
власти.
   Спиридон под ж„сткой седорыжей щ„ткой волос, растущих у него безо  всякой
прич„ски и догляда в сторону лба, ушей и затылка, не засмеялся ни  разу.  Он
хмуро взирал на суд. Пятидесятилетний русский человек, он впервые слышал  об
этом князе старых врем„н, попавшем в плен -- но в знакомой обстановке суда и
непререкаемой самоуверенности  прокурора  он  переживал  ещ„  раз  вс„,  что
произошло с ним самим и угадывал всю несправедливость  доводов  прокурора  и
всю кручинушку этого горемычного князя.
   -- Ввиду отсутствия обвиняемого и ненадобности допроса свидетелей, -- вс„
так же мерно-гнусаво расправлялся Нержин, --  переходим  к  прениям  сторон.
Слово имеет опять же прокурор.
   И покосился на Земелю.
   "Конечно, конечно", -- подкивнул на вс„ согласный заседатель.
   -- Товарищи судьи! -- мрачно воскликнул Рубин. -- Мне мало, что  оста„тся
добавить к той цепи страшных обвинений, к тому грязному клубку преступлений,
который  распутался  перед  вашими  глазами.  Во-первых,  мне  хотелось   бы
решительно  отвести  распростран„нное  гнилое  мнение,  что  ранены