опонял и оценил разрушительную работу. Не  прорезы  в
подошве, не отпоротая подкладка, не  высовывающаяся  в  подмышечных  проймах
пальто вата -- но отсутствие почти всех пуговиц именно в то время, когда его
лишали и подтяжек, из всех издевательств  этого  вечера  почему-то  особенно
поразило Иннокентия.
   -- Зачем вы срезали пуговицы? -- воскликнул он.
   -- Не положены, -- буркнул надзиратель.
   -- То есть, как? А в ч„м же я буду ходить?
   -- Вер„вочками завяжете, -- хмуро ответил тот, уже в двери.
   -- Что за чушь? Какие вер„вочки? Откуда я их возьму?..
   Но дверь захлопнулась и заперлась.
   Иннокентий не стал стучать и настаивать: он сообразил, что  на  пальто  и
ещ„ кое-где пуговицы оставили, и уже этому надо радоваться.
   Он быстро воспитывался здесь.
   Не успел он, поддерживая  падающую  одежду,  походить  по  своему  новому
помещению, наслаждаясь его простором и разминая  ноги,  как  опять  загремел
ключ в двери, и вош„л новый надзиратель в халате белом,  хоть  и  не  первой
чистоты. Он посмотрел на Иннокентия  как  на  давно  знакомую  вещь,  всегда
находившуюся в этой комнате, и отрывисто приказал:
   -- Разденьтесь догола!
   Иннокентий хотел ответить возмущением, хотел быть грозным,  на  самом  же
деле из его перехваченного  обидой  горла  вырвался  неубедительный  протест
каким-то цыплячьим голосом:
   -- Но ведь я только что раздевался! Неужели не могли предупредить?
   Очевидно -- не могли, потому что нововошедший  невыразительным  скучающим
взглядом следил, скоро ли будет выполнено приказание.
   Во всех здешних больше всего поражала Иннокентия их способность  молчать,
когда нормальные люди отвечают.
   Входя уже в  ритм  беспрекословного  безвольного  подчинения,  Иннокентий
разделся и разулся.
   -- Сядьте! -- показал надзиратель  на  ту  самую  табуретку,  на  которой
Иннокентий уже так долго сидел.
   Голый арестант сел покорно, не задумываясь -- зачем.  (Привычка  вольного
человека -- обдумывать свои поступки прежде, чем их делать, быстро  отмирала
в н„м, так как другие успешно думали за него.) Надзиратель  ж„стко  обхватил
его голову пальцами за затылок. Холодная режущая плоскость машинки  с  силой
придавилась к его темени.
   -- Что вы делаете? -- вздрогнул Иннокентий,  со  слабым  усилием  пытаясь
высвободить голову из захвативших пальцев. -- Кто вам дал право?  Я  ещ„  не
арестован! -- (Он хотел сказать -- обвинение ещ„ не доказано.)
   Но парикмахер, вс„ так  же  крепко  держа  его  голову,  молча  продолжал
стричь. И вспышка сопротивления, возникшая было в Иннокентии, погасла.  Этот
гордый молодой дипломат, с таким  независимо-небрежным  видом  сходивший  по
трапам трансконтинентальных самол„тов, с таким рассеянным сощуром смотревший
на дневное сияние сновавших вокруг него европейских столиц,  --  был  сейчас
голый кв„лый костистый мужчина с головой, остриженной наполовину.
   Мягкие светло-каштановые волосы Иннокентия падали  грустными  беззвучными
хлопьями, как падает снег. Он поймал рукой один клок и нежно перет„р  его  в
пальцах. Он ощутил, что любил себя и свою отходящую жизнь.
   Он ещ„ помнил свой вывод: покорность будет истолкована как виновность. Он
помнил сво„ решение сопротивляться, возражать, спорить, требовать прокурора,
-- но вопреки разуму его волю сковывало сладкое безразличие замерзающего  на
снегу.
   Кончив стричь голову, парикмахер велел встать, по очереди поднять руки  и
выстриг под мышками. Потом сам присел на корточки и  тою  же  машинкой  стал
стричь Иннокентию  лобок.  Это  было  необычно,  очень  щекотно.  Иннокентий
невольно по„жился, парикмахер цыкнул.
   -- Одеваться можно? -- спросил Иннокентий, когда процедура окончилась.
   Но парикмахер не сказал ни слова и запер дверь.
   Хитрость подсказывала Иннокентию не спешить  одеваться  на  этот  раз.  В
остриженных нежных местах он испытывал неприятное  покалывание.  Проводя  по
непривычной голове  (с  детства  не  помнил  себя  наголо  остриженным),  он
нащупывал странную короткую щетинку и неровности черепа, о которых не знал.
   Вс„ же он надел бель„, а когда стал влезать в брюки  --  загремел  замок,
вош„л ещ„ новый надзиратель с мясистым фиолетовым носом. В руках  он  держал
большую картонную карточку.
   -- Фамилия?
   --  Володин,  --  уже  не  сопротивляясь,  ответил  арестант,  хотя   ему
становилось дурно от этих бессмысленных повторений.
   -- Имя-отчество?
   -- Иннокентий Артемьич.
   -- Год рождения?
   -- Тысяча девятьсот девятнадцатый.
   -- Место рождения?
   -- Ленинград.
   -- Разденьтесь догола.
   Плохо соображая, что происходит, он доразделся. При этом  нижняя  сорочка
его, положенная на край стола, упала на пол --  но  это  не  вызвало  в  н„м
брезгливости, и он не наклонился за нею.
   Надзиратель с фиолетовым носом стал придирчиво осматривать  Иннокентия  с
разных сторон и вс„ время записывал свои наблюдения в карточке. По  большому
вниманию к родинкам, к подробностям лица, Иннокентий понял,  что  записывают
его приметы.
   Уш„л и этот.
   Иннокентий безучастно сидел на табуретке, не одеваясь.
   Опять загремела дверь. Вошла  полная  черноволосая  дама  в  снежно-белом
халате. У не„ было надменное грубое лицо и интеллигентные манеры.
   Иннокентий очнулся, бросился за кальсонами,  чтобы  прикрыть  наготу.  Но
женщина окинула его презрительным, совсем не женским взглядом и, выпячивая и
без того оттопыренную нижнюю губу, спросила:
   -- Скажите, у вас -- вшей нет?
   -- Я -- дипломат, -- обиделся Иннокентий, твердо глядя в е„ ч„рные  глаза
и по-прежнему держа перед собой кальсоны.
   -- Ну, так что из этого? Какие у вас жалобы?
   -- За что меня арестовали? Дайте  прочесть  ордер!  Дайте  прокурора!  --
оживясь, зачастил Иннокентий.
   --  Вас  не  об  этом  спрашивают,  --  устало  нахмурилась  женщина.  --
Вензаболевания отрицаете?
   -- Что?
   -- Гонореей, сифилисом, мягким шанкром не болели? Проказой? Туберкул„зом?
Других жалоб нет?
   И ушла, не дожидаясь ответа.
   Вош„л  самый  первый  надзиратель  с  долгим  лицом.  Иннокентий  даже  с
симпатией его встретил, потому что он не издевался над  ним  и  не  причинял
зла.
   -- Почему не одеваетесь? --  сурово  спросил  надзиратель.  --  Оденьтесь
быстро.
   Не  так  это  было  легко!  Оставшись  запертым,  Иннокентий  бился,  как
заставить брюки  держаться  без  помочей  и  без  многих  пуговиц.  Не  имея
возможности использовать опыт десятков  предыдущих  арестантских  поколений,
Иннокентий  принахмурился  и  решил  задачу  сам,  --  как  и  миллионы  его
предшественников  тоже  решили  сами.  Он  догадался,  откуда  ему   достать
"вер„вочки": брюки в поясе  и  в  ширинке  надо  было  связать  шнурками  от
ботинок. (Только теперь Иннокентий досмотрелся: со шнурков его были  сорваны
металлические наконечники. Он не знал, зачем ещ„ это.  Лубянские  инструкции
предполагали, что таким наконечником арестант может покончить с собой.)
   Полы мундира он уже не связывал.
   Сержант, убедясь в глазок, что  арестованный  одет,  отпер  дверь,  велел
взять руки назад и отв„л ещ„ в одну комнату. Там был уже знакомый Иннокентию
надзиратель с фиолетовым носом.
   -- Снимите ботинки! -- встретил он Иннокентия. Это не представляло теперь
трудности, так как  ботинки  без  шнурков  и  сами  легко  спадали  (заодно,
лиш„нные резинок, сбивались к ступням и носки).
   У стены стоял медицинский измеритель роста с вертикальной  белой  шкалой.
Фиолетовый  нос  подогнал  Иннокентия  спиной,  опустил   ему   на   макушку
передвижную планку и записал рост.
   -- Можно обуться, -- сказал он.
   А долголицый в дверях предупредил:
   -- Руки назад!
   Руки назад! -- хотя до бокса №8 было два шага наискосок по коридору.
   И снова Иннокентий был заперт в сво„м боксе.
   За стеной вс„ так же взгуживала и смолкала таинственная машина.
   Иннокентий, держа пальто на руках, обессиленно опустился на табуретку.  С
тех  пор,  как  он  попал  на  Лубянку,  он   видел   только   ослепительный
электрический свет, близкие тесные стены и равнодушно-молчаливых тюремщиков.
Процедуры, одна другой нелепее, казались ему издевательскими. Он  не  видел,
что  они  составляли  логическую  осмысленную  цепь:  предварительный  обыск
оперативниками,  арестовавшими  его;  установление  личности  арестованного;
при„м  арестованного  (заочно,   в   канцелярии)   под   расписку   тюремной
администрацией;  основной  при„мный  тюремный  обыск;  первая  санобработка;
запись примет; медицинский осмотр. Процедуры укачали  его,  они  лишили  его
здравого  разума  и  воли  к  сопротивлению.  Его  единственным  мучительным
желанием было сейчас -- спать. Решив, что его  пока  оставили  в  покое,  не
видя, как устроиться иначе, и приобретя за три первых лубянских  часа  новые
понятия о жизни, он поставил табуретку поверх тумбочки, на пол  бросил  сво„
пальто из тонкого драпа с каракулевым воротником и л„г на него по  диагонали
бокса. При этом спина его лежала на полу,  голова  круто  поднималась  одним
углом бокса, а ноги, согнутые в коленях, корчились в другом углу. Но  первое
мгновение члены ещ„ не затекли -- и он ощущал наслаждение.
   Однако, он не успел отойти в обволакивающий сон, как дверь распахнулась с
особенным нарочитым грохотом.
   -- Встаньте! -- прошипела женщина. Иннокентий едва пошевельнул веками.
   -- Встаньте! Встаньте!! -- раздавались над ним заклинания.
   -- Но если я хочу спать?
   -- Встаньте!!! -- властно и уже громко окрикнула наклонившаяся  над  ним,
как Медуза в сновидении, женщина.
   Из своего переломленного положения Иннокентий с трудом поднялся на ноги.
   -- Так отведите меня, где можно лечь поспать, -- вяло сказал он.
   -- Не положено! -- отрубила Медуза в небесных погонах и хлопнула дверью.
   Иннокентий прислонился к стене, выждал, пока  она  долго  изучала  его  в
глазок, и ещ„, и ещ„ раз.
   И опять опустился на пальто, воспользовавшись отлучкой Медузы.
   И уже сознание его прерывалось, как вновь загрохотала дверь.
   Новый высокий сильный мужчина, который был  бы  удалым  молотобойцем  или
камнеломом, в белом халате стоял на пороге.
   -- Фамилия? -- спросил он.
   -- Володин.
   -- С вещами!
   Иннокентий сгр„б пальто и шапку и с тусклыми глазами, пошатываясь,  пош„л
за надзирателем. Он был  до  крайней  степени  измучен  и  плохо  чувствовал
ногами, ровный ли под ним пол. Он не находил в себе сил к движению  и  готов
был бы тут же лечь посреди коридора.
   Через какой-то узкий ход, пробитый в толстой стене, его перевели в другой
коридор, погрязней,  откуда  открыли  дверь  в  предбанник  и,  выдав  кусок
бельевого мыла величиной меньше спичечной коробки, велели мыться.
   Иннокентий долго не решался. Он привык  к  назеркаленной  чистоте  ванных
комнат, обложенных  кафелем,  в  этом  же  деревянном  предбаннике,  который
рядовому человеку показался бы вполне  чистым,  ему  пришлось  отвратительно
грязно. Он едва выбрал достаточно сухое место на  скамье,  разделся  там,  с
брезгливостью переш„л по  мокрым  реш„ткам,  по  которым  было  наслежено  и
босиком и в ботинках. Он с удовольствием бы не раздевался и не мылся  вовсе,
но дверь предбанника отперлась, и молотобоец в белом халате скомандовал  ему
идти под душ.
   За простой  нетюремной  тонкой  дверью  с  двумя  пустыми  неостекл„нными
прорезами была душевая. Над  четырьмя  реш„тками,  которые  Иннокентий  тоже
определил как грязные, нависали четыре душа, дававшие прекрасную  горячую  и
холодную  воду,  также  не   оцененную   Иннокентием.   Четыре   душа   были
предоставлены для одного  человека!  --  но  Иннокентий  не  ощутил  никакой
радости (если б он знал, что в мире зэков чаще моются  четыре  человека  под
одним душем, он бы  больше  оценил  сво„  шестнадцатикратное  преимущество).
Выданное ему отвратительное вонючее мыло (за тридцать лет жизни он не держал
в руках такого и даже не знал, что такое существует) он гадливо выбросил ещ„
в предбаннике. Теперь за пару минут он кое-как отплескался, главным  образом
смывая волосы после стрижки, в нежных местах коловшие его, -- и с ощущением,
что он не помылся здесь, а набрался грязи, вернулся одеваться.
   Но зря. Лавки предбанника  были  пусты,  вся  его  великолепная,  хотя  и
обкарнанная одежда унесена, и только ботинки  уткнулись  носами  под  лавки.
Наружная дверь была заперта, глазок закрыт щитком. Иннокентию не  оставалось
ничего  другого,  как  сесть  на  лавку  обнаж„нно   скульптурным,   подобно
родэновскому "Мыслителю", и размышлять, обсыхая.
   Затем ему выдали грубое застиранное тюремное  бель„  с  ч„рными  штампами
"Внутренняя тюрьма" на спине и на животе и с такими  же  штампами  вафельную
вчетверо сложенную  квадратную  тряпочку,  о  которой  Иннокентий  не  сразу
догадался,  что  она  считалась   полотенцем.   Пуговицы   на   белье   были
картонно-матерчатые, но и их не хватало;  были  тес„мки,  но  и  те  местами
оборваны. Кургузые кальсоны оказались Иннокентию коротки,  тесны  и  жали  в
промежности. Рубаха, наоборот, попалась очень просторна,  рукава  спускались
на пальцы. Обменить бель„ отказались, так как Иннокентий испортил пару  тем,
что надел е„.
   В полученном нескладном белье Иннокентий ещ„ долго сидел  в  предбаннике.
Ему сказали, что верхняя одежда его в "прожарке". Слово это было  новое  для
Иннокентия. Даже за всю войну, когда страна была  испещрена  прожарками,  --
они нигде не стали на его пути. Но бессмысленным издевательствам сегодняшней
ночи была вполне  под  стать  и  прожарка  одежды  (представлялась  какая-то
большая адская сковорода).
   Иннокентий пытался трезво обдумать сво„ положение и что  ему  делать,  но
мысли путались и мельчились: то об  узких  кальсонах,  то  о  сковороде,  на
которой лежал сейчас его китель,  то  о  пристальном  глазе,  уступая  место
которому часто отодвигался щиток глазка.
   Баня  разогнала  сон,  но  исполегающая  слабость  владела   Иннокентием.
Хотелось лечь на что-нибудь сухое и нехолодное -- и так лежать без движения,
возвращая себе истекающие силы. Однако, голыми р„брами на влажные  угловатые
рейки скамьи (и рейки были вразгонку, не сплошь) он лечь не решался.
   Открылась дверь, но принесли  не  одежду  из  прожарки.  Рядом  с  банным
надзирателем стояла румяная  широколицая  девушка  в  гражданском.  Стыдливо
прикрывая недостатки  своего  белья,  Иннокентий  подош„л  к  порогу.  Велев
Иннокентию расписаться на копии, девушка передала ему  розовую  квитанцию  о
том, что сего 26-го декабря Внутренней Тюрьмой МГБ СССР приняты от  Володина
И. А.  на  хранение:  часы  ж„лтого  металла,  №  часов...  №  механизма...;
автоматическая ручка с  отделкой  из  ж„лтого  металла  и  таким  же  пером;
заколка-брошь для галстука с красным камнем в оправе; запонки  синего  камня
-- одна пара.
   И опять  Иннокентий  ждал,  поникнув.  Наконец  принесли  одежду.  Пальто
вернулось холодное и в сохранности, китель же с брюками и верхняя сорочка --
измятые, поблекшие и ещ„ горячие.
   --  Неужели  и  мундир  не  могли  сберечь,  как  пальто?  --  возмутился
Иннокентий.
   -- Шуба мех имеет. Понимать надо! -- наставительно ответил молотобоец.
   Даже собственная одежда стала после прожарки противна  и  чужа.  Во  вс„м
чужом и неудобном Иннокентий опять отведен был в свой бокс №8.
   Он попросил и жадно выпил две кружки  воды  вс„  с  тем  же  изображением
кошечки.
   Тут к нему пришла ещ„ одна девица и под расписку выдала голубую квитанцию
о том, что сего  27-го  декабря  Внутренней  Тюрьмой  МГБ  СССР  приняты  от
Володина И.  А.  сорочка  нижняя  ш„лковая  одна,  кальсоны  ш„лковые  одни,
подтяжки брючные и галстук.
   Вс„ так же погуживала  таинственная  машина.  Оставшись  опять  запертым,
Иннокентий сложил руки на тумбочке, положил на них голову и  сделал  попытку
сидя заснуть.
   -- Нельзя! -- сказал, отперев дверь, новый сменившийся надзиратель.
   -- Что нельзя?
   -- Голову класть нельзя!
   В путающихся мыслях Иннокентий ждал ещ„.
   Опять принесли квитанцию, уже на белой  бумаге,  о  том,  что  Внутренней
Тюрьмой МГБ СССР принято от Володина И. А. 123 (сто двадцать три) рубля.
   И снова пришли -- лицо опять новое  --  мужчина  в  синем  халате  поверх
дорогого коричневого костюма.
   Каждый раз, принося квитанцию, спрашивали его фамилию. И теперь  спросили
вс„ снова: Фамилия? Имя, отчество? Год рождения? Место  рождения?  --  после
чего пришедший приказал:
   -- Слегка!
   -- Что слегка? -- оторопел Иннокентий.
   -- Ну,  слегка,  без  вещей!  Руки  назад!  --  в  коридоре  все  команды
подавались вполголоса, чтоб не слышали другие боксы.
   Щ„лкая языком вс„ для той  же  невидимой  собаки,  мужчина  в  коричневом
костюме  пров„л  Иннокентия  через  главную  выходную  дверь  ещ„   каким-то
коридором в большую комнату уже не тюремного типа -- со шторами, зад„рнутыми
на окнах, с мягкой мебелью, письменными столами. Посреди комнаты  Иннокентия
посадили на стул. Он понял, что его сейчас будут допрашивать.
   Отрицать! Вс„ начисто отрицать! Изо всех сил отрицать!
   Но вместо этого из-за  портьеры  выкатили  полированный  коричневый  ящик
фотокамеры,   с   двух   сторон   включили   на   Иннокентия   яркий   свет,
сфотографировали его один раз в лоб, другой раз в профиль.
   Приведший Иннокентия начальник, беря поочер„дно каждый палец  его  правой
руки, вываливал его  мякотью  о  липкий  ч„рный  валик,  как  бы  обмазанный
штемпельною краской, отчего все пять пальцев стали ч„рными на концах. Затем,
равномерно раздвинув пальцы Иннокентия,  мужчина  в  синем  халате  с  силой
прижал их к  бланку  и  оторвал  резко.  Пять  ч„рных  отпечатков  с  белыми
извилинами остались на бланке.
   Ещ„ так же измазали и отпечатали пальцы левой руки.  Выше  отпечатков  на
бланке было написано:
 
   Володин Иннокентий Артемьевич, 1919, г. Ленинград,
 
   а ещ„ выше -- жирными ч„рными типографскими знаками:
 
   ХРАНИТЬ ВЕЧНО!
 
   Прочтя эту формулу, Иннокентий содрогнулся.  Что-то  мистическое  было  в
ней, что-то выше человечества и Земли.
   Мылом, щ„точкой и холодной водой ему дали оттирать пальцы над  раковиной.
Липкая краска плохо поддавалась этим средствам, холодная вода скатывалась  с
не„. Иннокентий сосредоточенно т„р намыленной щ„ткой кончики пальцев,  и  не
спрашивал себя, насколько логично, что баня была до снятия отпечатков.
   Его неустоявшийся измученный мозг охватила  эта  подавляющая  космическая
формула:
 
   ХРАНИТЬ ВЕЧНО!
 
   Никогда в жизни у Иннокентия не было такой протяжной бесконечной ночи. Он
всю напрол„т е„ не спал, и так много самых разных мыслей протолпилось сквозь
его голову за эту ночь, как в обыденной спокойной жизни не бывает за  месяц.
Был простор поразмыслить и во время  долгого  спарывания  золотого  шитья  с
дипломатического мундира, и во время полуголого сидения в бане и  во  многих
боксах, смененных за ночь.
   Его поразила верность эпитафии: "Хранить вечно".
   В самом деле, докажут или не докажут, что по телефону говорил именно  он,
-- но, раз арестовав, его отсюда уже не выпустят. Лапу Сталина  он  знал  --
она никого не возвращала к жизни. Впереди был или расстрел  или  пожизненное
одиночное  заключение.  Что-нибудь  остужающее  кровь,  вроде   Сухановского
монастыря, о котором ходят легенды. Это будет не шлиссельбургский приют  для
престарелых -- запретят дн„м сидеть, запретят годами  говорить  --  и  никто
никогда не узнает о н„м, и сам он не будет знать ни о ч„м в  мире,  хотя  бы
целые континенты меняли флаги или высадились бы люди на луне. А в  последний
день, когда сталинскую банду заарканят для второго Нюрнберга -- Иннокентия и
его безгласных соседей по монастырскому коридору перестреляют  в  одиночках,
как уже расстреливали, отступая, коммунисты -- в 41-м, нацисты -- в 45-м.
   Но разве он боится смерти?
   С вечера Иннокентий был рад всякому мелкому событию,  всякому  открыванию
двери, нарушающему его  одиночество,  его  непривычное  сидение  в