потому что незачем тому приезжать: клятву
верности гораздо приличнее, очень важно, произнести генеральному секретарю.
   Но от Ленина осталось  завещание.  От  него  у  товарищей  мог  создаться
разнобой, непонимание, даже хотели Сталина  снимать  с  генсека.  Тогда  ещ„
тесней подружился Сталин с Зиновьевым, он ему так  доказывал,  что  очевидно
тот будет теперь вождь партии, и пусть на XIII съезде делает  отч„т  от  ЦК,
как будущий вождь, а Сталин будет скромный генсек, ему ничего  не  нужно.  И
Зиновьев покрасовался на трибуне, сделал доклад (только и всего доклад, куда
ж его и кем выбирать, такого нет поста -- "вождь партии"), а за  тот  доклад
уговорил ЦК -- завещания на съезде даже не читать, Сталина  не  снимать,  он
уже исправился.
   Все они в Политбюро были тогда очень дружны, и  все  против  Троцкого.  И
хорошо опровергали его предложения и снимали с  постов  его  сторонников.  И
другой бы генсек на том успокоился. Но неутомимый неусыпный Сталин знал, что
далеко ещ„ до покоя.
   Хорошо ли было Каменеву оставаться  вместо  Ленина  предсовнаркома?  (Ещ„
когда вместе с Каменевым посещали  больного  Ленина,  Сталин  отчитывался  в
"Правде", что он ходил без Каменева, один. На всякий случай.  Он  предвидел,
что Каменев тоже не вечен.) Не лучше ли -- Рыкова? И сам Каменев согласился,
и Зиновьев тоже, вот так дружно жили!
   Но  скоро  большой  удар  приш„лся  по  их  дружбе:   обнаружилось,   что
Зиновьев-Каменев -- лицемеры, двурушники, что они только к власти стремятся,
а ленинскими идеями не  дорожат.  Пришлось  их  поджать.  Они  стали  "новая
оппозиция" (и болтушка Крупская полезла туда же), а Троцкий битый-битый пока
присмирел.  Это  очень  удобное  создалось  положение.  Тут  кстати  большая
сердечная дружба наступила у Сталина с милым Бухарчиком,  первым  теоретиком
партии. Бухарчик и выступал, Бухарчик базу подводил и обоснования  (те  дают
-- "наступление на кулака!", а мы с  Бухариным  да„м  --  "смычка  города  с
деревней!"). Сам Сталин нисколько  не  претендовал  на  известность,  ни  на
руководство, он только следил за голосованием и  кто  на  каком  посту.  Уже
многие правильные товарищи были на нужных  постах  и  правильно  голосовали.
Сняли Зиновьева с Коминтерна, отобрали у них Ленинград.
   И кажется бы им смириться, так нет: они теперь  с  Троцким  объединились,
спохватился и тот кривляка в последний раз, дал лозунг:  "индустриализация".
А мы с Бухарчиком да„м --  единство  партии!  Во  имя  единства  все  должны
подчиниться! Сослали Троцкого, заткнули Зиновьева с Каменевым.
   Тут  ещ„  очень  помог  [ленинский  набор]:  теперь  большинство   партии
составляли люди, не  зараж„нные  интеллигентщиной,  не  зараж„нные  прежними
склоками подполья и эмиграции, люди,  для  которых  уже  ничего  не  значила
прежняя высота партийных лидеров, а только их сегодняшнее лицо. Из партийных
низов поднимались здоровые люди,  преданные  люди,  занимали  важные  посты.
Сталин никогда не  сомневался,  что  он  таких  найд„т,  и  так  они  спасут
завоевания революции.
   Но какая роковая неожиданность: Бухарин, Томский и Рыков  оказались  тоже
лицемеры, они не были за единство  партии!  И  Бухарин  оказался  --  первый
путаник, а не теоретик. И его  хитрый  лозунг  "смычка  города  с  деревней"
скрывал  в  себе  реставраторский  смысл,  сдачу  перед   кулаком   и   срыв
индустриализации!.. Так вот они где нашлись,  наконец,  правильные  лозунги,
только Сталин сумел их сформулировать: наступление на кулака и форсированная
индустриализация! И -- единство партии,  конечно!  И  эту  гнусную  компанию
"правых" тоже отмели от руководства.
   Хвастался как-то Бухарин, что  некий  мудрец  вывел:  "низшие  умы  более
способны в управлении".  Дал  ты  маху,  Николай  Иваныч,  вместе  со  своим
мудрецом: не низшие -- [здравые]. Здравые умы.
   А какие вы были умы -- это вы на  процессах  показали.  Сталин  сидел  на
галлерее в закрытой комнате, через сеточку смотрел на них, посмеивался:  что
за краснобаи были когда-то! что за сила когда-то казалась! и до чего  дошли?
размокли как.
   Именно знание человеческой  природы,  именно  трезвость  всегда  помогали
Сталину. Понимал он тех людей, которых видел  глазами.  Но  и  тех  понимал,
которых не видел глазами. Когда трудности были в 31-м-32-м,  нечего  было  в
стране ни надеть, ни поесть -- казалось, только придите и толкните  снаружи,
упад„м. И партия дала команду  --  бить  набат,  опасность  интервенции!  Но
никогда Сталин сам ни  на  мизинец  не  верил:  потому  что  тех,  западных,
болтунов он тоже заранее представлял.
   Не посчитать, сколько сил, сколько здоровья, сколько выдержки пошло, чтоб
очистить от врагов партию, страну и очистить ленинизм  --  это  безошибочное
учение, которому Сталин никогда  не  изменял:  он  точно  делал,  что  Ленин
наметил, только мягче немножко и без суеты.
   Столько усилий! -- а вс„ равно никогда не было покойно, никогда  не  было
так, чтоб никто не мешал. То наскакивал этот кривогубый сосунок Тухачевский,
что будто из-за Сталина он Варшаву не взял.  То  с  Фрунзе  не  очень  чисто
получилось, проморгал цензор, то в дрянной повестушке представили Сталина на
горе стоячим мертвецом, и тоже прохлопали, идиоты. То Украина  хлеб  гноила,
Кубань стреляла из обрезов, даже Иванове бастовало.
   Но ни разу Сталин не вышел из себя, после ошибки  с  Троцким  --  никогда
больше ни разу. Он знал, что медленно мелят жернова истории, но -- крутятся.
И без всякой парадной шумихи  все  недоброжелатели,  все  завистники  уйдут,
умрут, будут раст„рты в навоз. (Как ни обидели Сталина те писатели -- он  им
не мстил, за [это] не мстил, это было бы не поучительно. Он  другого  случая
дожидался, случай всегда прид„т.)
   И правда: кто в гражданскую войну хоть батальоном командовал, хоть  ротой
в частях, не верных Сталину, -- все куда-то уходили,  исчезали.  И  делегаты
Двенадцатого,  и  Тринадцатого,  и   Четырнадцатого,   и   Пятнадцатого,   и
Шестнадцатого, и Семнадцатого съездов как просто бы по  спискам  --  уходили
туда, откуда не проголосуешь, не выступишь.  И  дважды  чистили  смутьянский
Ленинград,  опасное  место.  И  даже  друзьями,   как   Серго,   приходилось
жертвовать. И даже старательных помощников, как Ягода, как Ежов, приходилось
потом убирать. Наконец, и до Троцкого дотянулись, раскроили череп.
   Не стало главного врага на земле и, кажется, заслужена была передышка? Но
отравила е„ Финляндия. За это срамотное топтание на перешейке просто  стыдно
было  перед  Гитлером  --  тот  по  Франции  с  тросточкой  прогулялся!  Ах,
несмываемое пятно на гении  полководца!  Этих  финнов,  насквозь  буржуазную
враждебную нацию, эшелонами отправлять бы в Кара-Кумы  до  маленьких  детей,
сам бы у телефона сидел, сводки записывал: сколько уже расстреляли-закопали,
сколько ещ„ осталось.
   А беды сыпались и сыпались просто навалом. Обманул Гитлер,  напал,  такой
хороший союз развалили  по  недоумию!  И  губы  перед  микрофоном  дрогнули,
сорвались "братья и сестры", теперь из истории не вытравишь. А эти братья  и
сестры бежали как бараны, и никто не хотел постоять насмерть, хотя  им  ясно
было приказано стоять насмерть. Почему ж -- не стояли? почему  --  не  сразу
стояли?!.. Обидно.
   И потом этот отъезд в Куйбышев, в пустые бомбоубежища... Какие  положения
осваивал, никогда не сгибался, единственный раз поддался панике  --  и  зря.
Ходил по комнатам -- неделю звонил: уже сдали Москву? уже сдали? -- нет,  не
сдали!! Поверить нельзя было, что остановят -- остановили! Молодцы, конечно.
Молодцы. Но многих пришлось убрать: это будет не победа --  если  пронес„тся
слух, что Главнокомандующий временно уезжал. (Из-за этого пришлось  седьмого
ноября небольшой парад зафотографировать.)
   А берлинское радио полоскало грязные простыни об убийстве Ленина, Фрунзе,
Дзержинского, Куйбышева,  Горького  --  городи  выше!  Старый  враг,  жирный
Черчилль, свинья для чохохбиля, прилетал позлорадствовать, выкурить в Кремле
пару сигар. Изменили украинцы (была такая мечта в 44-м: выселить всю Украину
в Сибирь, да некем заменить,  много  слишком);  изменили  литовцы,  эстонцы,
татары, казаки, калмыки, чечены, ингуши,  латыши  --  даже  опора  революции
латыши! И даже родные грузины, обереж„нные от мобилизаций -- и те как бы  не
ждали Гитлера! И верны своему Отцу остались только: русские да евреи.
   Так даже национальный вопрос посмеялся над ним в те тяж„лые годы...
   Но, слава Богу, миновали и эти несчастья. Многое Сталин исправил тем, как
переиграл Черчилля и Рузвельта-святошу. От самых 20-х годов не  имел  Сталин
такого успеха, как с этими двумя растяпами. Когда на письма им отвечал или в
Ялте в комнату к себе уходил -- просто  смеялся  над  ними.  Государственные
люди, какими же  умными  они  себя  считают,  а  --  глупее  младенцев.  Вс„
спрашивают: а [как] будем после войны, а как? Да вы самол„ты шлите, консервы
шлите, а там посмотрим -- [как]. Им слово бросишь, ну первое проходное,  они
уже  радуются,  уже  на  бумажку  записывают.  Сделаешь  вид  --  от   любви
размягчился, они уже -- вдвое мягкие. Получил  от  них  ни  за  так,  ни  за
понюшку:  Польшу,  Саксонию,  Тюрингию,  власовцев,  красновцев,  Курильские
острова, Сахалин,  Порт-Артур,  пол-Кореи,  и  запутал  их  на  Дунае  и  на
Балканах. Лидеры "сельских хозяев" побеждали на выборах и тут же садились  в
тюрьму. И быстро свернули Миколайчика,  отказало  сердце  Бенеша,  Масарика,
кардинал Миндсенти сознался  в  злодеяниях,  Димитров  в  сердечной  клинике
Кремля отр„кся от вздорной Балканской Федерации.
   И посажены были в лагеря все советские, вернувшиеся из европейской жизни.
И -- туда же на вторые десять лет все отсидевшие только по разу.
   Ну, кажется вс„ начинало окончательно налаживаться!
   И вот когда даже в шелесте тайги не расслышать было о каком-нибудь другом
варианте  социализма  --  выполз  ч„рный  дракон  Тито   и   загородил   все
перспективы.
   Как сказочный богатырь, Сталин  изнемогал  отсекать  вс„  новые  и  новые
вырастающие головы гидры!..
 
   Да как же можно было ошибиться в этой скорпионовой душе?! -- ему! знатоку
человеческих душ! Ведь в 36-м году уже за глотку держали --  и  отпустили!..
Ай-я-я-я-яй!
   Сталин со стоном спустил ноги с оттоманки  и  взялся  за  голову,  уже  с
плешиной. Ничем не поправимая досада саднила его. Горы валял -- а на вонючем
бугорке споткнулся.
   Иосиф споткнулся на Иосифе...
   Ничуть не мешал Сталину доживающий где-то Керенский. Пусть  бы  из  гроба
вернулся и Николай Второй или Колчак --  против  всех  них  Сталин  не  имел
личного зла: открытые враги, они не изворачивались предлагать какой-то свой,
новый, лучший социализм.
   Лучший социализм! Иначе, чем у Сталина! Сопляк! Социализм без Сталина  --
это же готовый фашизм!
   Не в том, что у Тито что-нибудь получится  --  выйти  у  него  ничего  не
может. Как старый коновал, перепоровший  множество  этих  животов,  отсекший
несч„тно этих конечностей в курных избах, при дорогах, смотрит на  беленькую
практикантку-медичку, -- так смотрел Сталин на Тито.
   Но Тито  всколыхнул  давно  забытые  побрякушки  для  дурачков:  "рабочий
контроль",  "земля  --  крестьянам",  все  эти  мыльные  пузыри  первых  лет
революции.
   Уже   три   раза   сменено   собрание   сочинений   Ленина,   дважды   --
Основоположников. Давно заснули все, кто спорил,  кто  упоминался  в  старых
примечаниях, -- все, кто думал иначе  строить  социализм.  И  теперь,  когда
ясно, что другого пути нет, и не только социализм, но даже  коммунизм  давно
был бы построен, если б не  зазнавшиеся  вельможи;  не  лживые  рапорта;  не
бездушные  бюрократы;  не  равнодушие  к  общественному  делу;  не  слабость
организационно-разъяснительной работы  в  массах;  не  самот„к  в  партийном
просвещении; не замедленные темпы строительства; нэ простои, нэ  прогулы  на
производстве,   нэ   выпуск   нэдоброкачественной   продукции,   нэ   плохое
планирование, нэ безразличие к внедрению новой техники,  нэ  бездеятельность
научно-исследовательских   институтов,   нэ   плохая   подготовка    молодых
специалистов,  нэ  уклонение  молод„жи  от  посылки  в  глушь,  нэ   саботаж
заключ„нных, нэ потери зерна на поле, нэ растраты бухгалтеров, нэ хищения на
базах, нэ жульничество  завхозов  и  завмагов,  нэ  рвачество  шоферов,  нэ'
самоуспокоенность местных властей! нэ' либерализм и взятки  в  милиции!  нэ'
злоупотребление  жилищным  фондом!  нэ'  нахальные  спекулянты!  нэ'  жадные
домохозяйки! нэ' испорченные дети! нэ' трамвайные болтуны! нэ'  критиканство
в литературе! нэ' вывихи в кинематографии!  --  когда  всем  уже  ясно,  что
ка'мунизм на'-вернойдороге и-нэ'дал„к а'т-завершения, --  высовывается  этот
кретин Тито са'-своим талмудистом Карделем и заявляет,  шьто'-камунизм  надо
строить нэ' так!!!
   Тут Сталин заметил, что он говорит вслух, рубит  рукой,  что  сердце  его
ожесточ„нно бь„тся, застлало глаза, во все члены вступило неприятное желание
под„ргиваться.
   Он перев„л дух.  Разгладил  рукой  лицо,  усы.  Ещ„  перев„л.  Нельзя  же
поддаваться.
   Да, Абакумова надо принять.
   И хотел уже встать, но проясненными глазами увидел на телефонной тумбочке
черно-красную  книжечку  деш„вого  массового  издания.  И  с   удовольствием
потянулся за ней, подмостил подушек, на несколько минут полуприл„г опять.
   Это был сигнальный экземпляр из  подготовленного  на  десяти  европейских
языках  многомиллионного  издания  "Тито   --   главарь   предателей"   Рено
де-Жувенеля (удачно, что автор -- как бы посторонний  в  споре,  объективный
француз, да ещ„ с дворянской частицей). Сталин уже проч„л эту книгу подробно
несколько дней назад (да и при написании е„ давал советы), но, как со всякой
приятной книгой, с ней не хотелось расстаться. Скольким миллионам людей  она
откроет глаза на этого  тщеславного,  самолюбивого,  жестокого,  трусливого,
гадкого,  лицемерного,  подлого  тирана!  гнусного  предателя!  безнад„жного
тупицу! Ведь даже коммунисты на Западе растерялись, тычутся в два  угла,  не
знают, кому верить. Старого дурака Андре Марти --  и  того  за  защиту  Тито
прид„тся выгнать из компартии.
   Он перелистал книжку. Вот!  Пусть  не  венчают  Тито  героем:  дважды  по
трусости  он  хотел  сдаться  немцам,  но  начальник  штаба  Арсо  Иованович
[заставил]  его  остаться  главнокомандующим!  Благородный  Арсо!  Убит.   А
Петричевич? "Убит только за то, что любил Сталина." Благородный  Петричевич!
Лучших людей всегда кто-нибудь  убивает,  а  худших  доста„тся  приканчивать
Сталину.
   Вс„ здесь есть, вс„ -- и как Тито, наверно, был английский шпион,  и  как
кичился кальсонами с королевской короной, и  как  он  физически  безобразен,
похож на Геринга, и пальцы все в бриллиантовых перстнях, увешан  орденами  и
медалями (что за жалкое чванство в  человеке,  не  одар„нном  полководческим
гением!).
   Объективная,  принципиальная  книга.  Нет   ли   ещ„   у   Тито   половой
неполноценности? Об этом тоже надо бы написать.
   "Югославская компартия во власти убийц и шпионов."  "Тито  потому  только
мог заняться руководством, что за него поручились Бела Кун и Трайчо Костов."
   Костов!! -- укололо Сталина. Бешенство бросилось ему в голову, он  сильно
ударил сапогом -- в морду Трайчо, в окровавленную морду!  --  и  серые  веки
Сталина вздрогнули от удовлетвор„нного чувства справедливости.
   Проклятый Костов! Грязный мерзавец!
   У-у-удивительно,  как  задним  числом  становятся  понятны   козни   этих
негодяев! Они  все  были  троцкисты  --  но  как  маскировались!  Куна  хоть
расшл„пали в тридцать седьмом,  а  Костов  ещ„  десять  дней  назад  поносил
социалистический суд. Сколько удачных процессов Сталин пров„л, каких  врагов
заставил топтать самих себя -- и такой срыв в  процессе  Костова!  Позор  на
весь мир! Какая подлая изворотливость! Обмануть опытное следствие, ползать в
ногах -- а на публичном заседании  ото  всего  отказаться!  При  иностранных
корреспондентах! Где же порядочность?  где  же  партийная  совесть?  где  же
пролетарская солидарность? -- жаловаться империалистам?  Ну  хорошо,  ты  не
виноват, -- но умри так, чтобы была польза коммунизму!
   Сталин отшвырнул книжку. Нет, нельзя было лежать! Звала борьба.
   Он встал. Выпрямился, не допряма. Отпер (и запер за собой) другую  дверь,
не ту, в которую стучался Поскр„бышев. За нею, чуть шаркая мягкими сапогами,
пош„л низким узким кривым коридором, тоже без окон,  миновал  люк  потайного
хода на подземную автодорогу, остановился у смотровых зеркал,  откуда  можно
было видеть при„мную. Посмотрел.
   Абакумов был уже там. С большим блокнотом в руках сидел напряж„нно, ждал,
когда позовут.
   Вс„ более твердо, не шаркая, Сталин прош„л в спальню, такую же невысокую,
непросторную,  без  окон,  с  нагнетаемым  воздухом.  Под  сплошной  дубовой
обкладкой стен спальни шли бронированные плиты и только потом камень.
   Маленьким  ключиком,  носимым  у   пояса,   Сталин   отпер   замочек   на
металлической крышке графина, налил стакан своей любимой бодрящей  настойки,
выпил, а графин снова запер.
   Подош„л к зеркалу. Ясно, неподкупно-строго  смотрели  глаза,  которых  не
выдерживали западные премьер-министры. Вид был суровый, простой, солдатский.
   Он позвонил ординарцу-грузину -- одевать себя.
   Даже к приближ„нному он выходил как перед историей.
   Его железная воля... Его непреклонная воля...
   Быть постоянно, быть постоянно -- горным орлом.
 
   Его не то что за глаза, его и про себя-то  почти  не  осмеливались  звать
Сашкой, а только Александром  Николаевичем.  "Звонил  Поскр„бышев"  значило:
звонил  Сам.   "Распорядился   Поскр„бышев"   значило:   распорядился   Сам.
Поскр„бышев держался начальником личного  секретариата  Сталина  уже  больше
пятнадцати лет. Это  было  очень  долго,  и  кто  не  знал  его  ближе,  мог
удивляться, как ещ„ цела его голова. А секрет был  прост:  он  был  по  душе
денщик,  и  именно  тем  укреплялся  в  должности.  Даже  когда  его  делали
генерал-лейтенантом, членом ЦК и начальником спецотдела по слежке за членами
ЦК, -- он перед Хозяином ничуть не считал себя выше  ничтожества.  Тщеславно
хихикая, он чокался с ним в тосте за свою родную деревню Сопляки. Никогда не
обманывающими ноздрями Сталин не  ощущал  в  Поскр„бышеве  ни  сомнения,  ни
противоборства. Его фамилия  оправдывалась:  выпекая  его,  ему  как  бы  не
наскребли в достатке всех качеств ума и характера.
   Но оборачиваясь к младшим, этот  плешивый  царедворец  простоватого  вида
приобретал огромную значительность. Нижестоящим он еле-еле выдавал голоса по
телефону -- надо было в трубку головой влезть, чтобы расслышать. Пошутить  с
ним о пустяках иногда может быть и можно было, но спросить  его,  [как  там]
сегодня -- не пошевеливался язык.
   Сегодня Поскр„бышев сказал Абакумову:
   -- Иосиф Виссарионович работает. Может быть и не примет. Велел ждать.
   Отобрал портфель (идя к Самому, его полагалось сдавать), вв„л в  при„мную
и уш„л.
   Так Абакумов  и  не  решился  спросить,  о  ч„м  больше  всего  хотел:  о
сегодняшнем настроении Хозяина. С тяжело колотящимся сердцем  он  остался  в
при„мной один.
   Этот рослый мощный решительный человек, идя сюда, всякий раз  замирал  от
страха ничуть не меньше, чем в разгар арестов граждане по ночам, слушая шаги
на  лестнице.  От  страха  уши  его  сперва  леденели,  а  потом  отпускали,
наливались огн„м -- и всякий раз Абакумов ещ„  того  боялся,  что  постоянно
горящие уши вызовут подозрение Хозяина. Сталин был  подозрителен  на  каждую
мелочь. Он не любил, например, чтобы при н„м лазили во  внутренние  карманы.
Поэтому Абакумов перекладывал обе авторучки, приготовленные для  записи,  из
внутреннего кармана в наружный грудной.
   Вс„ руководство Госбезопасностью изо дня в день шло через  Берию,  оттуда
Абакумов получал большую часть указаний. Но  раз  в  месяц  Единодержец  сам
хотел как живую