м,  как
будто лягался, сошвырнул его с ноги, не глядя, куда  он  полетел,  при  этом
обнажая продранный носок. Красногубенький поднял ботинок, рукой обшарил  его
внутри, перегнул подошву. С  тем  же  невозмутимым  лицом  Нержин  сошвырнул
второй ботинок и обнажил второй продранный носок. Потому ли что носки были в
больших дырках, Красногубенький  не  заподозрил,  что  в  носках  что-нибудь
спрятано и не потребовал их снять.
   Нержин обулся. Красногубенький закурил.
   Подполковника косо перед„ргивало, когда Нержин сошвыривал с ног  ботинки.
Ведь это было намеренное оскорбление его надзирателя. Если не заступаться за
надзирателей -- арестанты сядут на голову и администрации тюрьмы. Климентьев
опять раскаивался, что проявил доброту, и почти решил найти повод придраться
и запретить свидание этому наглецу, который  не  стыдится  своего  положения
преступника, а даже как бы упивается им.
   -- Внимание! -- сурово  заговорил  он,  и  семеро  заключ„нных  и  семеро
надзирателей повернулись в его сторону. -- Порядок  известен?  Родственникам
ничего не передавать. От родственников ничего не принимать. Все передачи  --
только через меня. В разговорах не касаться: работы, условий труда,  условий
быта, распорядка дня, расположения объекта. Не называть никаких  фамилий.  О
себе можно только сказать, что вс„ хорошо и ни в ч„м не нуждаетесь.
   -- О ч„м же говорить? -- крикнул кто-то. -- О политике?
   Климентьев даже не  затруднился  на  это  ответить,  так  это  было  явно
несуразно.
   -- О своей вине,  --  мрачно  посоветовал  другой  из  арестантов.  --  О
раскаянии.
   -- О следственном деле тоже нельзя,  оно  --  секретное,  --  невозмутимо
отклонил Климентьев. -- Расспрашивайте  о  семье,  о  детях.  Дальше.  Новый
порядок: с сегодняшнего свидания запрещаются рукопожатия и поцелуи.
   И  Нержин,  остававшийся  вполне  равнодушным  и  к  шмону,  и  к   тупой
инструкции,  которую  знал,  как  обойти,   --   при   запрещении   поцелуев
почувствовал т„мный взл„т в глазах.
   -- Раз в год видимся... -- хрипло выкрикнул он Климентьеву, и  Климентьев
обрадованно довернулся в его сторону, ожидая, что Нержин выпалит дальше.
   Нержин почти предуслышал, как Климентьев рявкнет сейчас:
   -- Лишаю свидания!!
   И задохнулся.
   Свидание его, в  последний  час  объявленное,  выглядело  полузаконным  и
ничего не стоило лишить...
   Всегда какая-нибудь такая мысль останавливает тех, кто мог бы  выкрикнуть
правду или добыть справедливость.
   Старый арестант, он должен был быть господином своему гневу.
   Не встретив бунта, Климентьев бесстрастно и точно довесил:
   -- В случае поцелуя,  рукопожатия  или  другого  нарушения,  --  свидание
немедленно прекращается.
   -- Но жена-то не знает! Она меня поцелует! -- запальчиво сказал грав„р.
   -- Родственники также будут предупреждены! -- предусмотрел Климентьев.
   -- Никогда такого порядка не было!
   -- А теперь -- будет.
   (Глупцы! И глупо  их  возмущение  --  как  будто  он  сам,  а  не  свежая
инструкция придумала этот порядок!)
   -- Сколько времени свидание?
   -- А если мать прид„т -- мать не пустите?
   -- Свидание тридцать минут. Пускаю только того одного,  на  кого  написан
вызов.
   -- А дочка пяти лет?
   -- Дети до пятнадцати лет проходят со взрослыми.
   -- А шестнадцати?
   -- Не пропустим. Ещ„ вопросы? Начинаем посадку.
   На выход!
   Удивительно! -- везли не в воронке, как вс„ последнее время, а в  голубом
городском автобусе уменьшенных размеров.
   Автобус стоял перед дверью  штаба.  Трое  надзирателей,  каких-то  новых,
переодетых в гражданскую одежду, в мягких шляпах, держа руки в карманах (там
были пистолеты), вошли в автобус первыми и заняли  три  угла.  Двое  из  них
имели вид не то бокс„ров в отставке, не то гангстеров. Очень хороши были  на
них пальто.
   Утренний иней уже изникал. Не было ни морозца, ни оттепели.
   Семеро заключ„нных поднялись в автобус через единственную переднюю дверцу
и расселись.
   Зашли четыре надзирателя в форме.
   Шоф„р захлопнул дверцу и зав„л мотор.
   Подполковник Климентьев сел в легковую.
 
   К полудню в бархатистой  тишине  и  полированном  уюте  кабинета  Яконова
самого хозяина не было -- он был в  Сем„рке  занят  "венчанием"  клиппера  и
вокодера (идея соединить эти две установки в одну родилась сегодня  утром  у
корыстного Маркушева и была подхвачена многими, у каждого  был  на  то  свой
особый расч„т; сопротивлялись только Бобынин, Прянчиков и Ройтман, но их  не
слушали).
   А в кабинете сидели: Селивановский, генерал Бульбанюк от Рюмина,  здешний
марфинский лейтенант Смолосидов и заключ„нный Рубин.
   Лейтенант Смолосидов был тяж„лый человек. Даже веря, что в  каждом  живом
творении есть что-то  хорошее,  трудно  было  отыскать  это  хорошее  в  его
чугунном никогда не смеющемся взгляде,  в  безрадостной  нескладной  пожимке
толстых губ. Должность его в одной из лабораторий была  самая  маленькая  --
чуть старше радиомонтажника, получал он как  последняя  девч„нка  --  меньше
двух тысяч в месяц, правда, ещ„ на тысячу воровал из института и продавал на
ч„рном рынке дефицитные радиодетали, -- но все  понимали,  что  положение  и
доходы Смолосидова не ограничиваются этим.
   Вольные на шарашке боялись его -- даже те его приятели, кто играл с ним в
волейбол. Страшно было его лицо, на которое  нельзя  было  вызвать  озарения
откровенности. Страшно  было  особое  доверие,  оказываемое  ему  высочайшим
начальством. Где он жил? и вообще был ли у него дом? и семья? Он не бывал  в
гостях у сослуживцев, ни с кем из них не делил досуга за оградой  института.
Ничего не было известно о его прошлой жизни, кроме тр„х  боевых  орденов  на
груди  и  неосторожного  хвастовства  однажды,  что  за  всю  войну   маршал
Рокоссовский не произн„с ни единого слова, которого бы  он,  Смолосидов,  не
слышал. Когда его спросили, как это  могло  быть,  он  ответил,  что  был  у
маршала личным радистом.
   И едва встал вопрос, кому из вольных поручить обслуживание магнитофона  с
обжигающе-таинственной  лентой,   из   канцелярии   министра   скомандовали:
Смолосидову.
   Сейчас  Смолосидов  пристраивал   на   маленьком   лакированном   столике
магнитофон, а генерал Бульбанюк, вся голова которого была как  одна  большая
непомерно разросшаяся картошка с выступами носа и ушей, говорил:
   -- Вы -- заключ„нный, Рубин. Но вы были  когда-то  коммунистом  и,  может
быть, когда-нибудь будете им опять.
   "Я  и  сейчас  коммунист!"  --  хотелось  воскликнуть  Рубину,  но   было
унизительно доказывать это Бульбанюку.
   -- Так вот, советское  правительство  и  наши  органы  считают  возможным
оказать вам доверие. С этого магнитофона вы сейчас услышите  государственную
тайну мирового масштаба. Мы надеемся, что вы  поможете  нам  изловить  этого
негодяя, который хочет, чтоб над его родиной  трясли  атомной  бомбой.  Само
собой разумеется, что  при  малейшей  попытке  разгласить  тайну  вы  будете
уничтожены. Вам ясно?
   -- Ясно,  --  отсек  Рубин,  больше  всего  сейчас  боясь,  чтоб  его  не
отстранили от ленты. Давно растеряв всякую личную удачу,  Рубин  жил  жизнью
человечества как своей семейной. Эта лента, ещ„ не прослушанная,  уже  лично
задевала его.
   Смолосидов включил на прослушивание.
   И  в  тишине  кабинета  прозвучал  с  л„гкими  примесями  шорохов  диалог
нерасторопного американца и отчаянного русского.
   Рубин  впился  в  п„струю  драпировку,  закрывающую  динамик,  будто  ища
разглядеть там лицо своего врага. Когда Рубин так устремл„нно  смотрел,  его
лицо стягивалось и становилось  жестоким.  Нельзя  было  вымолить  пощады  у
человека с таким лицом.
   После слов:
   -- А кто такой ви? Назовите ваш фамилия, -
   Рубин откинулся к спинке кресла уже новым человеком. Он  забыл  о  чинах,
здесь присутствующих, и что на н„м самом давно не горят майорские зв„зды. Он
подж„г погасшую папиросу и коротко приказал:
   -- Так. Ещ„ раз.
   Смолосидов включил обратный перемот.
   Все молчали. Все чувствовали на себе касание огненного колеса.
   Рубин  курил,  жуя  и  сдавливая  мундштук  папиросы.  Его   переполняло,
разрывало. Разжалованный, обесчещенный -- вот понадобился и он!  Вот  и  ему
сейчас довед„тся посильно поработать  на  старуху-Историю.  Он  снова  --  в
строю! Он снова -- на защите Мировой Революции!
   Угрюмым псом сидел над магнитофоном ненавистливый  Смолосидов.  Чванливый
Бульбанюк за просторным столом Антона с важностью  подп„р  свою  картошистую
голову, и много лишней кожи его  воловьей  шеи  выдавилось  поверх  ладоней.
Когда и как они расплеменились, эта самодовольная непробиваемая  порода?  --
из лопуха ком-чванства, что ли?  Какие  были  раньше  живые  сообразительные
товарищи! Как случилось, что именно этим достался весь [аппарат], и вот  они
всю остальную страну толкают к гибели?
   Они были отвратительны Рубину, смотреть на них не хотелось. Их рвануть бы
прямо тут же, в кабинете, ручной гранатой!
   Но так сложилось, что [объективно]  на  данном  перекрестке  истории  они
представляют   собою   е„   положительные   силы,   олицетворяют   диктатуру
пролетариата и его отечество.
   И надо стать выше своих чувств! И им -- помочь!
   Именно такие же хряки, только из армейского политотдела, затолкали Рубина
в тюрьму, не снеся его талантливости и честности.  Именно  такие  же  хряки,
только из главной военной прокуратуры, за  четыре  года  бросили  в  корзину
десяток жалоб-воплей Рубина о том, что он не виновен.
   И надо стать выше своей несчастной судьбы! Спасать  -  идею.  Спасать  --
знамя. Служить передовому строю.
   Лента кончилась.
   Рубин скрутил голову окурку, утопил его в пепельнице и, стараясь смотреть
на Селивановского, который выглядел вполне прилично, сказал:
   -- Хорошо. Попробуем. Но если у вас  нет  никого  в  подозрении,  как  же
искать? Не записывать же голоса всех москвичей. С кем сравнивать?
   Бульбанюк успокоил:
   -- Четверых мы накрыли тут же, около автомата. Но вряд ли это они.  А  из
министерства иностранных дел могли знать вот эти пять. Я не  беру,  конечно,
Громыко и ещ„ кое-кого. Этих пять я записал тут коротенько, без званий, и не
указываю занимаемых постов, чтобы вы не боялись, обвинить кого.
   Он протянул ему листик из записной книжки. Там было написано:
 
   1. Петров.
   2. Сяговитый.
   3. Володин.
   4. Щевронок.
   5. Заварзин.
 
   Рубин проч„л и хотел взять список себе.
   --  Нет-нет!  --  живо  предупредил  Селивановский.  --  Список  будет  у
Смолосидова.
   Рубин отдал. Его не обидела  эта  предосторожность,  но  рассмешила.  Как
будто эти пять фамилий уже не горели у него в памяти: Петров! --  Сяговитый!
--  Володин!  --  Щевронок!  --  Заварзин!  Долгие  лингвистические  занятия
настолько въелись в Рубина, что и сейчас он мимол„тно отметил  происхождение
фамилий: "сяговитый" -- далеко прыгающий, "щевронок" -- жаворонок.
   -- Попрошу, -- сухо сказал он, -- от всех пятерых записать ещ„ телефонные
разговоры.
   -- Завтра вы их получите.
   -- Ещ„: проставьте около каждого возраст.  --  Рубин  подумал.  --  И  --
какими языками владеет, перечислите.
   -- Да, -- поддержал Селивановский,  --  я  тоже  подумал:  почему  он  не
переш„л ни на какой иностранный язык? Что ж он за  дипломат?  Или  уж  такой
хитрый?
   -- Он мог поручить какому-нибудь простачку! -- шл„пнул Бульбанюк по столу
рыхлой рукой.
   -- Такое -- кому доверишь?..
   -- Вот это  нам  и  надо  поскорей  узнать,  --  толковал  Бульбанюк,  --
преступник среди этих пяти или нет? Если нет -- мы  ещ„  пять  возьм„м,  ещ„
двадцать пять!
   Рубин выслушал и кивнул на магнитофон:
   -- Эта лента мне будет нужна непрерывно и уже сегодня.
   -- Она будет у  лейтенанта  Смолосидова.  Вам  с  ним  отведут  отдельную
комнату в совсекретном секторе.
   -- Е„ уже освобождают, -- сказал Смолосидов.
   Опыт службы научил Рубина избегать опасного слова "когда?", чтобы  такого
вопроса не задали ему самому. Он знал, что работы здесь -- на  неделю  и  на
две, а если ставить фирму, то пахнет  многими  месяцами,  если  же  спросить
начальство "когда надо?" -- скажут: " завтра к утру". Он осведомился:
   -- С кем ещ„ я могу говорить об этой работе?
   Селивановский переглянулся с Бульбанюком и ответил:
   -- Ещ„ только с майором  Ройтманом.  С  Фомой  Гурьяновичем.  И  с  самим
министром. Бульбанюк спросил:
   -- Вы мо„ предупреждение вс„ помните? Повторить?
   Рубин без разрешения встал и смеженными глазами посмотрел на генерала как
на что-то мелкое.
   -- Я должен идти думать, -- сказал он, не обращаясь ни к кому.
   Никто не возразил.
   Рубин с затен„нным лицом вышел из  кабинета,  прош„л  мимо  дежурного  по
институту и,  никого  не  замечая,  стал  спускаться  по  лестнице  красными
дорожками.
   Надо будет и Глеба затянуть в эту новую группу. Как же работать, ни с кем
не советуясь?.. Задача будет очень трудна. Работа над голосами только-только
у них началась. Первая классификация. Первые термины.
   Азарт исследователя загорался в н„м.
   По сути, это новая наука: найти преступника по отпечатку его голоса.
   До  сих  пор  находили  по  отпечатку  пальцев.  Назвали:  дактилоскопия,
наблюдение пальцев. Она складывалась столетиями.
   А новую науку можно будет  назвать  голосо-наблюдение  (так  бы  Сологдин
назвал), [фоноскопия]. И создать е„ прид„тся в несколько дней.
   Петров. Сяговитый. Володин. Щевронок. Заварзин.
 
   На мягком сиденьи, ослонясь о мягкую спинку, Нержин занял место у окна  и
отдался первому приятному покачиванию. Рядом с ним на двухместном  диванчике
сел Илларион Павлович Герасимович, физик-оптик, узкоплечий невысокий человек
с тем подч„ркнуто-интеллигентским лицом, да ещ„ в пенсне, с каким рисуют  на
наших плакатах шпионов.
   -- Вот, кажется, ко всему я привык, -- негромко поделился с  ним  Нержин.
-- Могу довольно охотно садиться голой задницей на  снег,  и  двадцать  пять
человек в купе, и конвой ломает чемоданы -- ничто уж меня не огорчает  и  не
выводит из себя. Но тянется от  сердца  на  волю  ещ„  вот  эта  одна  живая
струнка, никак не отомр„т -- любовь к жене. Не могу, когда  е„  касаются.  В
год увидеться на полчаса -- и не поцеловать? За это свидание в душу наплюют,
гады.
   Герасимович сдвинул тонкие брови. Они казались скорбными  даже  когда  он
просто задумывался над физическими схемами.
   -- Вероятно, -- ответил он, -- есть  только  один  путь  к  неуязвимости:
убить в себе все привязанности и отказаться от всех желаний.
   Герасимович был на шарашке Марфино лишь несколько месяцев,  и  Нержин  не
успел близко познакомиться с ним. Но Герасимович нравился ему неизъяснимо.
   Дальше они не стали разговаривать, а замолчали сразу: поездка на свидание
-- слишком великое событие в жизни арестанта.  Приходит  время  будить  свою
забытую милую душу, спящую в усыпальнице. Подымаются  воспоминания,  которым
нет ходу в будни. Собираешься с чувствами и мыслями  целого  года  и  многих
лет, чтобы вплавить их в эти короткие минуты соединения с родным человеком.
   Перед  вахтой  автобус  остановился.  Вахтенный   сержант   поднялся   на
ступеньки, всунулся в дверцу автобуса и дважды пересчитал глазами выезжавших
арестантов (старший надзиратель ещ„ прежде того расписался на вахте за  семь
голов). Потом он полез под автобус, проверил, никто ли там  не  уцепился  на
рессорах (бесплотный бес не удержался бы там минуты), уш„л  на  вахту  --  и
только тогда отворились первые  ворота,  а  затем  вторые.  Автобус  пересек
зачарованную черту и, приш„птывая вес„лыми шинами, побежал по  обындевевшему
Владыкинскому шоссе мимо Ботанического сада.
   Глубокотайности  своего  объекта  обязаны  были  марфинские  зэки   этими
поездками на свидания: приходящие родственники не  должны  были  знать,  где
живут их живые мертвецы, везут ли  их  за  сто  километров  или  вывозят  из
Спасских ворот, привозят ли с аэродрома или  с  того  света,  --  они  могли
только видеть сытых, хорошо одетых людей с белыми руками, утерявших  прежнюю
разговорчивость, грустно улыбающихся и уверяющих, что у них вс„  есть  и  им
ничего не надо.
   Эти свидания были что-то вроде древнегреческих стелл --  плит-барельефов,
где изображался и сам мертвец и те живые, кто ставили ему памятник. Но  была
на стеллах всегда маленькая полоса, отделявшая  мир  тусторонний  от  этого.
Живые ласково смотрели на м„ртвого, а м„ртвый  смотрел  в  Аид,  смотрел  не
вес„лым и не грустным -- прозрачным, слишком много узнавшим взглядом.
   Нержин обернулся, чтобы с пригорка увидеть,  чего  почти  не  приходилось
ему: здание, в котором они жили и работали, т„мно-кирпичное здание семинарии
с шаровым т„мно-ржавым куполом над их полукруглой красавицей-комнатой и  ещ„
выше -- шестериком, как звали в древней Руси шестиугольные башни.  С  южного
фасада, куда выходили Акустическая, Сем„рка, конструкторское бюро и  кабинет
Яконова -- ровные ряды безоткрывных окон выглядели равномерно-бесстрастно, и
окраинные москвичи и гуляющие Останкинского парка не могли  бы  представить,
сколько незаурядных жизней,  растоптанных  порывов,  взмет„нных  страстей  и
государственных тайн было собрано, стиснуто, сплетено и докрасна накалено  в
этом подгороднем одиноком старинном здании. И даже внутри пронизывали здание
тайны. Комната не знала о комнате. Сосед о соседе. А  оперуполномоченные  не
знали о женщинах -- о двадцати двух неразумных, безумных  женщинах,  вольных
сотрудницах, допущенных в это суровое здание, -- как эти  женщины  не  знали
друг о друге и как могло знать о них одно небо, что все они двадцать две под
занесенным мечом и под постоянное наговаривание инструкций или  нашли  здесь
себе пота„нную  привязанность,  кого-то  любили  и  целовали  украдкой,  или
пожалели кого-то и связали с семь„й.
   Открыв  т„мно-красный   портсигар,   Глеб   закурил   с   тем   особенным
удовольствием, которое  приносят  папиросы,  зажж„нные  в  нерядовые  минуты
жизни.
   И хоть мысль о Наде была сейчас высшая, поглощающая мысль, --  его  телу,
наслажд„нному необычностью поездки, хотелось только ехать, ехать и  ехать...
Чтобы время остановилось, а ш„л бы автобус, ш„л бы и ш„л, по этой оснеженной
дороге с проложенными ч„рными прокатинами от шин, мимо этого белого парка  в
инее, густо закуржавевших его ветвей,  мелькающих  детишек,  говора  которых
Нержин не слышал, кажется, с начала войны.  Детских  голосов  не  приходится
слышать ни солдатам, ни арестантам.
   Надя и Глеб жили вместе один единственный год. Это был год -- на  бегу  с
портфелями. И он, и она учились на  пятом  курсе,  писали  курсовые  работы,
сдавали государственные экзамены.
   Потом сразу пришла война.
   И вот у кого-то теперь бегают смешные коротконогие малыши.
   А у них -- нет...
   Один малышок хотел  перебегать  шоссе.  Шоф„р  резко  вильнул,  чтоб  его
объехать. Малыш испугался, остановился и приложил руч„нку в синей варежке  к
раскраснелому лицу.
   И Нержин, годами не думавший ни о каких  детях,  вдруг  ясно  понял,  что
Сталин обокрал его и Надю на детей. Даже кончится срок, даже будут они снова
вместе тридцать шесть, а то  и  сорок  лет  будет  жене.  И  --  поздно  для
реб„нка...
   Оставив слева Останкинский дворец, а  справа  --  озеро  с  разноцветными
ребятишками на коньках, автобус углубился в мелкие  улицы  и  подрагивал  на
булыжнике.
   В описании тюрем всегда старались сгущать ужасы. А не ужаснее  ли,  когда
ужаса нет? Когда ужас  --  в  серенькой  методичности  недель?  В  том,  что
забываешь: единственная жизнь, данная тебе на земле -- изломана. И готов это
простить, уже простил тупорылым. И мысли твои заняты тем,  как  с  тюремного
подноса захватить не серединку, а горбушку, как получить  в  очередную  баню
нерваное и немаленькое бель„.
   Это вс„ надо пережить. Выдумать этого нельзя. Чтобы написать
 
   Сижу за реш„ткой, в темнице сырой
 
   или -- отворите мне темницу, дайте черноглазую девицу -- почти