том -- грамоты и навыков.
   Это было на руку Симочке. Из института  не  одна  она,  но  и  многие  е„
подруги тоже не вынесли знаний. Причин тут было много. Девч„нки и  из  школы
пришли, ни математики, ни физики не зная  (ещ„  в  старших  классах  до  них
дошло, что директор на педсовете ругает учителей за двойки, и хоть совсем не
учись -- аттестат тебе выдадут). И в институте, когда  находилось  время,  и
девочки садились заниматься --  они  продирались  сквозь  эту  математику  и
радиотехнику как сквозь беспонятный безвылазный бор,  чуждый  их  душам.  Но
чаще просто не было времени.  Каждую  осень  на  месяц  и  дольше  студентов
угоняли в колхозы убирать картошку, из-за чего весь год потом слушали лекции
по восемь и по десять часов в день, а разбирать конспекты было некогда. А по
понедельникам была  политуч„ба;  ещ„  в  неделю  раз  какое-нибудь  собрание
обязательно;  а  когда-то  надо  было  и  общественную   работу,   выпускать
стенгазеты, давать шефские концерты; да нужно и дома помочь,  и  в  магазины
сходить, и помыться, и приодеться. А в кино? а в театр? а  в  клуб?  Если  в
студенческое время не погулять, не поплясать -- так когда же потом?  Не  для
того нам молодость дана, чтобы убиваться! И вот к  экзаменам  Симочка  и  е„
подруги писали большое  количество  шпаргалок,  прятали  в  недоступные  для
мужчин места женской одежды, а на экзамене вытаскивали нужную и,  разгладив,
выдавали  е„  за  листок  подготовки.  Экзаменаторы,  конечно,  легко  могли
дополнительными  вопросами   обнаружить   несостоятельность   знаний   своих
студенток, -- но сами они тоже были  до  крайности  обременены  заседаниями,
собраниями, многоразличными планами и формами  отч„тности  перед  деканатом,
перед ректоратом, и повторно проводить экзамен им было  тяжело,  да  ещ„  их
поносили за неуспеваемость, как за брак на производстве, опираясь на  цитату
кажется  из  Крупской,  что  нет  плохих  учеников,  а  есть  только  плохие
преподаватели.  Поэтому  экзаменаторы  не  старались  сбить  отвечающих,  а,
напротив, поблагополучнее и побыстрее принять экзамен.
   К старшим курсам Симочка и е„ подруги с унынием поняли, что специальности
своей они не полюбили и даже  тяготились  ею,  но  было  поздно.  И  Симочка
трепетала -- как она будет на производстве?
   И вот попала в Марфино. Здесь ей сразу очень понравилось, что не поручали
никакой самостоятельной разработки. Но даже и не  такой  малышке,  как  она,
было жутко переступить  зону  этого  уедин„нного  подмосковного  замка,  где
отборная  охрана  и   надзорсостав   стерегли   выдающихся   государственных
преступников.
   Их инструктировали всех вместе -- десятерых выпускниц института Связи. Им
объяснили, что они попали хуже, чем на войну -- они попали  в  змеиную  яму,
где одно неосторожное движение грозит им гибелью. Им рассказали,  что  здесь
они встретятся с отребьем человеческого рода, с людьми,  не  достойными  той
русской речи, которою они, к сожалению, владеют. Их предупредили,  что  люди
эти особенно опасны тем, что не показывают открыто своих  волчьих  зубов,  а
постоянно носят лживую маску  любезности  и  хорошего  воспитания;  если  же
начать их расспрашивать об их преступлениях (что категорически запрещается!)
--    они    постараются    хитросплетенной    ложью    выдать    себя    за
невинно-пострадавших. Девушкам указали, что и они тоже не должны изливать на
этих гадов всей ненависти, а в свою очередь выказывать внешнюю любезность --
но не вступать с ними в неделовые переговоры, не принимать  от  них  никаких
поручений на волю, а при первом же нарушении,  подозрении  в  нарушении  или
возможности подозрения в нарушении -- спешить к  оперуполномоченному  майору
Шикину.
   Майор Шикин -- черноватый низенький важный мужчина с седеющим  „жиком  на
большой голове и с маленькими ногами, обутыми в мальчиковый размер  ботинок,
высказал при этом такую мысль: что хотя ему и другим бывалым людям предельно
ясно змеиное  нутро  этих  злодеев,  но  из  таких  неопытных  девушек,  как
прибывшие, может найтись одна, в ком дрогнет гуманное сердце, и она допустит
какое-нибудь  нарушение  --  например,  даст  прочесть  книгу   из   вольной
библиотеки (он не говорит -- опустит письмо,  ибо  письмо,  какой  бы  Марье
Ивановне оно ни было адресовано, неизбежно будет направлено  в  американский
шпионский  центр).  Майор  Шикин  наставительно  просит  остальных  девушек,
увидевших падение подруги, в этом случае оказать ей товарищескую  помощь,  а
именно: откровенно сообщить майору Шикину о произошедшем.
   И в конце беседы майор  не  скрыл,  что  связь  с  заключ„нными  карается
уголовным кодексом, а уголовный кодекс, как известно, растяжим, он  включает
в себя даже двадцать пять лет каторжных работ.
   Нельзя было без  содрогания  представить  того  беспросветного  будущего,
которое их ждало. У некоторых девушек даже навернулись на  глаза  слезы.  Но
недоверие уже  было  поселено  между  ними.  И,  выйдя  с  инструктажа,  они
разговаривали не об услышанном, а о постороннем.
   Ни жива, ни мертва вошла Симочка вслед  за  инженер-майором  Ройтманом  в
Акустическую и даже в первый момент ей хотелось зажмуриться.
   С тех пор прошло полгода -- и что-то странное случилось с Симочкой.  Нет,
не была поколеблена е„ убежд„нность в ч„рных кознях империализма. И  так  же
она легко допускала, что заключ„нные, работающие во всех остальных комнатах,
-- кровавые злодеи. Но каждый день встречаясь с дюжиной зэков  Акустической,
тщетно силилась она в этих людях,  мрачно-равнодушных  к  свободе,  к  своей
судьбе, к своим срокам в десять лет и в четверть столетия, в кандидате наук,
инженерах и  монтажниках,  повседневно  озабоченных  одною  только  работой,
чужою, не нужной им, не приносящей им ни гроша заработка, ни крупицы  славы,
-- разглядеть тех отъявленных международных бандитов,  которых  в  кино  так
легко угадывал зритель и так ловко вылавливала наша контрразведка.
   Симочка не испытывала перед ними страха. Она не могла найти в себе к  ним
и ненависти. Люди эти возбуждали в ней только безусловное уважение -- своими
разнообразными познаниями, своей стойкостью в перенесении горя.  И  хотя  е„
комсомольский долг трубил, хотя е„ любовь  к  отчизне  призывала  придирчиво
доносить оперуполномоченному обо всех проступках и поступках арестантов,  --
необъяснимо почему, Симочке это стало казаться подлым и невозможным.
   Тем более невозможно это было по  отношению  к  е„  ближайшему  соседу  и
сотруднику -- Глебу Нержину, сидевшему к ней лицом через два их стола.
   Вс„ прошедшее время Симочка тесно проработала с  ним,  отданная  ему  под
начало для проведения артикуляционных испытаний. На Марфинской шарашке то  и
дело требовалось  оценивать  качество  слышимости  по  различным  телефонным
трактам. При вс„м совершенстве приборов ещ„ не был изобретен такой,  который
бы  стрелкой  показывал  это  качество.  Только  голос  диктора,   читающего
отдельные слоги, слова или фразы, и уши слухачей,  ловящие  текст  на  конце
испытуемого тракта, могли дать оценку через процент ошибок. Такие  испытания
и назывались артикуляционными.
   Нержин занимался -- или, по замыслу начальства, должен был заниматься  --
наилучшей математической организацией этих испытаний.  Они  шли  успешно,  и
Нержин даже составил тр„хтомную монографию об их методике.  Когда  у  них  с
Симочкой  нагромождалось  много  работы  сразу,   Нержин   ч„тко   соображал
последовательность отложных и неотложных  действий,  распоряжался  уверенно,
при этом лицо его молодело, и Симочка, воображавшая войну по кино,  в  такие
минуты представляла себе, как Нержин в мундире капитана, среди дыма разрывов
с развевающимися русыми волосами выкрикивает батарее:
   "Огонь!" (Этот момент чаще всего показывали в кино.)
   Но такая быстрота нужна была Нержину,  чтобы,  исполнив  внешнюю  работу,
надольше отделаться от самого движения. Он так  и  сказал  раз  Симочке:  "Я
действенен потому, что ненавижу  действие."  --  "А  что  ж  вы  любите?"  -
спросила она с робостью. -- "Размышление" -- ответил  он.  И  действительно,
спадал шквал работы -- он часами сидел, почти не меняя положения, кожа  лица
его серела, старела, изрывалась морщинами. Куда девалась его уверенность? Он
становился медленен и нерешителен. Он  подолгу  думал,  прежде  чем  вписать
несколько фраз в те игольчато-мелкие записи, которые Симочка и сегодня  ясно
видела на его столе среди навала технических справочников и статей. Она даже
примечала, что он засовывал их куда-то в левую тумбочку своего стола, словно
бы и не в ящик. Симочка изнывала от любопытства узнать, о ч„м он пишет и для
кого.  Нержин,  того  не  зная,  стал  для  не„  средоточием  сочувствия   и
восхищения.
   Девичья жизнь Симочки до сих пор складывалась  очень  несчастно.  Она  не
была хороша собой: лицо  е„  портил  слишком  удлин„нный  нос,  волосы  были
почему-то не густы, плохо росли, собирались на затылке в  жиденький  узелок.
Рост у Симочки был не просто маленький, но чрезмерно маленький, и контуры  у
не„ были скорей как у девочки 7-го класса, чем как  у  взрослой  женщины.  К
тому же она была строга, не расположена к шуткам, к пустой  игре  --  и  это
тоже не  привлекало  молодых  людей.  Так,  к  двадцати  тр„м  годам  у  не„
сложилось, что ещ„ никто за ней не ухаживал, никто не обнимал и не целовал.
   Недавно, всего месяц назад, что-то не ладилось с микрофоном  в  будке,  и
Нержин позвал Симу починить. Она вошла с  отв„рткой  в  руке;  в  беззвучной
душной тесноте будки,  где  два  человека  едва  помещались,  наклонилась  к
микрофону, который разглядывал уже и Нержин, и при этом, не  загадывая  того
сама, прикоснулась щекой к его щеке. Она прикоснулась и замерла от ужаса  --
что теперь будет? И надо  было  бы  оттолкнуться,  --  она  же  бессмысленно
продолжала рассматривать микрофон. Тянулась, тянулась страшнейшая  минута  в
жизни -- щ„ки их горели, соедин„нные, -- он не двигался! Потом вдруг охватил
е„ голову и поцеловал в губы. Вс„ тело Симочки  залила  радостная  слабость.
Она ничего не сказала в этот миг ни о комсомоле, ни о родине, а только:
   -- Дверь не заперта!..
   Тонкая синяя шторка, колыхаясь, отделяла их от шумного дня, от  ходивших,
разговаривавших людей, могущих войти и откинуть шторку. Арестант  Нержин  не
рисковал ничем, кроме десяти суток карцера, --  девушка  рисковала  анкетой,
карьерой, может быть даже свободой, -- но у не„ не было  сил  оторваться  от
рук, запрокинувших е„ голову.
   Первый раз в жизни е„ целовал мужчина!..
   Так змеемудро скованная стальная цепь развалилась в  том  звене,  которое
сработали из женского сердца.
 
   -- Чья там лысина сзади тр„тся?
   -- Дитя мо„, у меня вс„-таки лирическое настроение. Давай потрепемся.
   -- Вообще-то я занят.
   -- Ну, ладно тебе  --  занят!..  Я  расстроился,  Глебка.  Сидел  у  этой
импровизированной немецкой „лочки, заговорил  что-то  о  сво„м  блиндаже  на
плацдарме северней Пултуска, и вот -- фронт! -- нахлынул  фронт!  --  и  так
живо, так сладко... Слушай, в войне вс„-таки есть много хорошего, а?
   -- До тебя я это вычитал из немецких солдатских журналов, попадались  нам
иногда: очищение души, Soldatentreue...
   -- Мерзавец. Но если хочешь, в этом есть-таки рациональное зерно...
   -- Нельзя себе этого разрешать. Даосская этика говорит: "Оружие -- орудие
несчастья, а не благородства. Мудрый побеждает неохотно."
   -- Что я слышу? Из скептиков ты уже записался в даосцы?
   -- Ещ„ не решено.
   -- Сперва вспомнил я  своих  лучших  фрицев  --  как  мы  вместе  с  ними
составляли подписи  к  листовкам:  мать,  обнявшая  детей,  потом  белокурая
плачущая  Маргарита,  это  коронная  была  наша  листовка,  со  стихотворным
текстом.
   -- Я помню, я подбирал е„.
   -- и тут сразу наплыло... Я тебе  не  рассказывал  про  Милку?  Она  была
студентка ИнЯза, кончила в сорок первом и  послали  е„  переводчицей  в  наш
отдел. Немного курносенькая, движения резкие.
   -- Подожди, это та, которая вместе с тобой  пошла  принимать  капитуляцию
Грауденца?
   -- Ага-га! Удивительно тщеславная была девч„нка, очень  любила,  чтоб  е„
хвалили за работу (а ругать упаси боже) и  представляли  к  орденам.  Ты  на
Северо-Западном  помнишь  вот  здесь  за  Ловатью,   если   от   Рахлиц   на
Ново-Свинухово, поюжней Подцепочья -- лес?
   -- Там много лесов. По тот бок Редьи или по этот?
   -- По этот.
   -- Ну, знаю.
   -- Так вот в этом лесу мы с ней целый  день  бродили.  Была  весна...  Не
весна, март: ногами по воде хлюпаешь, в кирзовых сапогах по лужам, а  голова
под меховой шапкой от жары  взмокла,  и  этот,  знаешь,  запах!  воздух!  Мы
бродили как первовлюбл„нные, как молодож„ны. Почему, если женщина  --  новая
для тебя, переживаешь с нею вс„ с самого начала, как  юноша  набухнешь  и...
А?.. Бесконечный лес! Редко где  --  дымок  блиндажа,  батарейка  семидесяти
шести на поляне. Мы избегали их. Добродились до вечера -- сырого,  розового.
Весь день она меня томила. А тут  над  нашим  расположением  начала  кружить
"рама". И Милка задумала: не хочу, чтоб е„ сбивали, зла  нет.  Вот  если  не
собьют -- ладно, останемся ночевать в лесу.
   -- Ну, это уже была сдача! Где ж видано, чтоб  наши  зенитчики  попали  в
"раму"!
   -- Да... Какие были зенитки за Ловатью и до Ловати  --  все  по  ней  час
добрый палили и не попали. И вот... Нашли мы пустой блиндажик...
   -- Надземный.
   -- Ты помнишь? Именно. Там за  год  много  было  понастроено  таких,  как
хижины для зверья.
   -- Там же земля мокрая, не вкопаться.
   -- Ну да.  Внутри  --  хвои  набросано,  запах  от  бр„вен  смолистый,  и
дымоватый от прежних костров -- печек нет, так так  прямо  отапливали.  А  в
крыше дырка. Ну, и света, конечно, никакого... Пока кост„р горел -- тени  на
бр„внах... Глебка! Жизнь, а?!
   -- Я заметил:  в  тюремных  рассказах  если  участвует  девушка,  то  все
слушатели, и я в том числе, остро желают, чтобы к концу  рассказа  она  была
уже не девушка. И это составляет для зэков  главный  интерес  повествования.
Здесь есть поиск мировой  справедливости,  ты  не  находишь?  Слепой  должен
удостоверяться у зрячих, что небо осталось голубым, а трава -- зел„ной.  Зэк
должен верить, что теоретически на свете ещ„ остались милые живые женщины  и
они -- отдаются счастливцам... Ишь ты, какой вечер вспомнил! -- с любовницей
да в смолистом блиндаже, да когда не стреляют. Наш„л хорошую войну!.. А твоя
жена  в  этот  вечер  отоварила  сахарные  талоны  слипшейся   [подушечкой],
раздавленной, перемешанной с бумагой, и считала,  как  разделить  дочкам  на
тридцать дней...
   -- Ну, кори, кори... Нельзя, Глебка, мужчине знать одну  только  женщину,
это значит -- совсем их не знать. Это обедняет наш дух.
   -- Даже -- дух? А кто-то сказал: если ты хорошо узнал одну женщину...
   -- Чепуха.
   -- А если двух?
   -- И двух -- тоже ничего не да„т. Только из многих сравнений можно что-то
понять. Это не порок наш и не грех -- это замысел природы.
   -- Так насч„т войны! В Бутырках, в 73-й камере...
   -- ... на втором этаже, в узком коридоре...
   -- ... точно!  --  молодой  московский  историк  профессор  Разводовский,
только что посаженный, и никогда, конечно,  не  бывавший  на  фронте,  умно,
горячо, убедительно доказывал  соображениями  социальными,  историческими  и
этическими, что в войне есть и хорошее.  А  в  камере  было  человек  десять
фронтовиков -- наших и власовцев, все ребята отчаюги, оторви, где только  ни
воевали, -- так они чуть не загрызли этого профессора, рассвирепели:  нет  в
войне ни хр„нышка хорошего! Я слушал  --  и  молчал.  У  Разводовского  были
сильные аргументы, минутами он казался мне прав, и мои воспоминания тоже мне
подсказывали хорошее иногда, -- но  я  не  осмелился  спорить  с  солдатами:
кое-что, на которое я хотел согласиться со  штатским  профессором,  было  то
[кое], что отличало меня, артиллериста при крупных пушках, от  пехоты.  Лев,
пойми, ты был на фронте, кроме взятия этой крепости, --  полный  [придурок],
раз у тебя не было своего  боевого  порядка,  с  которого  нельзя  --  ценою
головы! -- отступить. А я -- придурок отчасти, раз я сам не ходил в атаку  и
не поднимал людей. И вот в нашей лживой памяти ужасное тонет...
   -- Да я не говорю...
   -- ... а  приятное  всплывает.  Но  от  такого  денька,  когда  "Юнкерсы"
пикирующие чуть не на части  меня  рвали  под  Орлом  --  никак  я  не  могу
воссоздать в себе удовольствия. Нет, Л„вка, хороша война за горами!
   -- Да я не говорю, что хороша, но вспоминается хорошо.
   -- Так и лагеря когда-нибудь хорошо вспомним. И пересылки.
   -- Пересылки? Горьковскую? Кировскую? Не-е...
   -- Это потому, что у тебя там администрация чемодан захалтырила, и ты  не
хочешь быть объективным.  А  кто-нибудь  и  там  был  большим  человеком  --
капт„ром или банщиком, да жил [в законе с  шалашовкой],  так  и  будет  всем
рассказывать, что нет места лучше пересыльной тюрьмы. Вообще-то ведь понятие
[счастья]- это условность, выдумка.
   --  Мудрая  этимология  в  самом  слове   запечатлела   преходящность   и
нереальность понятия. Слово "счастье" происходит от се-часье, то есть,  этот
час, это мгновение!
   -- Нет, магистр, простите! Читайте Владимира Даля.  "Счастье"  происходит
от со-частье, то есть, кому какая часть, какая доля досталась, кто какой пай
урвал у жизни. Мудрая этимология да„т нам очень низменную трактовку счастья.
   -- Подожди, так мо„ объяснение -- тоже из Даля.
   -- Удивляюсь. Мо„ тоже.
   -- Это надо исследовать по всем языкам. Запишу!
   -- Маньяк!
   -- От дурандая слышу! Давай сравнительным языкознанием заниматься.
   -- Вс„ происходит от [руки] ? Марр?
   -- Ну, п„с с тобой, слушай -- ты вторую часть "Фауста" читал?
   -- Спроси -- читал ли я первую? Все говорят, что гениально, но  никто  не
читает. Или изучают его по Гуно.
   -- Нет, первая часть доступна, чего там!
   Мне нечего сказать о солнцах и мирах, -
   Я вижу лишь одни мученья человека...
 
   -- Вот это до меня доходит!
   -- Или:
 
   Что нужно нам -- того не знаем мы,
   Что знаем мы -- того для нас не надо.
 
   -- Здорово!
   -- А вторая часть, правда, тяжеловата. Но зато какая глубокая идея! Ты же
знаешь уговор Фауста с Мефистофелем: только тогда получит  Мефистофель  душу
Фауста, когда Фауст воскликнет: "Остановись, мгновенье,  ты  прекрасно!"  Но
вс„, что ни раскладывает Мефистофель перед Фаустом -- возвращение молодости,
любовь  Маргариты,  л„гкая  победа  над  соперником,  бескрайнее  богатство,
всеведение тайн бытия  --  ничто  не  вырывает  из  груди  Фауста  заветного
восклицания. Прошли долгие годы, Мефистофель уже сам  измучился  бродить  за
этим ненасытным существом, он видит, что сделать человека счастливым нельзя,
и хочет отстать от этой бесплодной затеи. Вторично состарившийся,  ослепший,
Фауст велит созвать тысячи рабочих  и  начать  копать  каналы  для  осушения
болот. В его дважды старческом мозгу, для циничного Мефистофеля  затемн„нном
и безумном, засверкала великая идея -- осчастливить человечество.  По  знаку
Мефистофеля являются слуги ада -- лемуры, и  начинают  рыть  могилу  Фаусту.
Мефистофель хочет просто закопать его, чтоб отделаться, уже без  надежды  на
его душу. Фауст слышит звук многих заступов.  Что  это?  --  спрашивает  он.
Мефистофелю не изменяет дух насмешки. Он рисует Фаусту ложную  картину,  как
осушаются  болота.  Наша  критика  любит   истолковывать   этот   момент   в
социально-оптимистическом  смысле:  дескать,  ощутя,   что   прин„с   пользу
человечеству и найдя в этом высшую радость, Фауст восклицает:
 
   Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!
 
   Но разобраться -- не посмеялся ли Г„те над человеческим счастьем? Ведь на
самом-то  деле   никакой   пользы,   никакому   человечеству.   Долгожданную
сакраментальную фразу Фауст произносит в одном шаге от могилы, обманутый  и,
может быть, правда обезумевший? --