т  не
согласиться. И тут же осторожненько вывернет эти слова, перенес„т их  совсем
в  другом  смысле  --  и  выяснится,  что  Белинский   или   Герцен   горячо
засвидетельствуют, что новая книга Галахова  выявляет  нам  его  как  фигуру
антиобщественную, антигуманную, с шаткой философской основой.
   И так  абзац  за  абзацем  стараясь  угадать  контраргументы  Ермилова  и
приноровиться к ним, Галахов быстро ослабевал выписывать углы, и книга  сама
малодушно обкатывалась, ложилась  податливыми  кольцами.  И,  уже  зайдя  за
половину, видел Галахов, что книгу ему подменили, опять она не получилась...
   -- А черты нашего дипломата? -- вс„ же досказал  Иннокентий,  но  голосом
потерянным и с кислой кривой улыбкой, когда вот-вот растеч„тся лицо. -- Ты и
сам  можешь  их  себе  хорошо  представить.   Высокая   идейность.   Высокая
принципиальность.  Беззаветная  преданность  нашему  делу.  Личная  глубокая
привязанность к товарищу Сталину. Неукоснительное следование инструкциям  из
Москвы. У некоторых сильное,  у  других  --  слабоватое  знание  иностранных
языков. Ну, и еще -- большая привязанность к телесным удовольствиям.  Потому
что, как говорят, жизнь да„тся нам -- один только раз...
 
   Радович был давнишний и коренной неудачник: уже в тридцатые  годы  лекции
его отменялись, книги не печатались, и сверх всего ещ„ терзали его  болезни:
в грудной клетке он носил осколок колчаковского снаряда,  пятнадцать  лет  у
него тянулась язва двенадцатиперстной, да много лет  он  каждое  утро  делал
себе мучительную процедуру промывания желудка через пищевод, без чего не мог
есть и жить.
   Но знающая меру в своих щедротах и в своих преследованиях,  судьба  этими
самыми неудачами и спасла Радовича: заметное лицо в коминтерновских  кругах,
он в самые критические годы уцелел из-за того, что не выползал  из  больниц.
За болезнями же перехоронился он  и  в  прошлом  году,  когда  всех  сербов,
оставшихся в Союзе, или загоняли  в  антититовское  движение  или  сажали  в
тюрьму.
   Понимая   подозрительность   своего   положения,   Радович    сдерживался
чрезвычайным усилием, не давал  себе  говорить,  не  давал  вводить  себя  в
фанатическое состояние спора, а пытался жить бледной жизнью инвалида.
   И сейчас он сдержался  с  помощью  табачного  столика.  Такой  столик  --
овальный, из ч„рного дерева, стоял в кабинете особо с гильзами, машинкой для
набивки гильз, набором трубок в штативе и перламутровой пепельницей. А около
столика стоял табачный же шкафик  из  карельской  бер„зы  с  многочисленными
выдвижными ящичками, в каждом из которых жил особый сорт  папирос,  сигарет,
сигар, Табаков трубочных и даже нюхательных.
   Молча  слушая  теперь   рассказ   Словуты   о   подробностях   подготовки
бактериологической войны,  об  ужаснейших  преступлениях  японских  офицеров
против человечности, -- Радович сладострастно разбирался  и  принюхивался  к
содержимому табачных ящиков, не решаясь, на  ч„м  остановиться.  Курить  ему
было самоубийственно, курить ему категорически запрещалось всеми врачами, --
но так как ему запрещалось ещ„ и пить, и есть (сегодня  за  ужином  он  тоже
почти не ел) -- то обоняние и вкус его были  особенно  изощрены  к  оттенкам
табака. Жизнь без курения казалась  ему  бескрылой,  он  частенько  кручивал
газетные цыгарки из базарной махорки, которую предпочитал в своих стесн„нных
денежных обстоятельствах. В Стерлитамаке во время эвакуации он ходил к дедам
на огороды, покупал лист, сам сушил и резал. В его  холостом  досуге  работа
над табаком способствовала размышлениям.
   Собственно, если бы Радович и встрял в разговор -- он не сказал бы ничего
ужасного, ибо и сам он думал недалеко от того, что государственно необходимо
было  думать.  Однако,  непримиримая  к  малейшим  отливам  больше,  чем   к
противоположным цветам, сталинская  партия  тотчас  бы  срубила  ему  голову
именно за то малое, в ч„м он отличался.
   Но благополучным образом он смолчал, и  разговор  переш„л  от  японцев  к
сравнительным качествам сигар, в которых Словута ничего не понимал и чуть не
лишился дыхания от неосторожной  затяжки.  Затем  к  тому,  что  нагрузка  у
прокуроров с годами не только не  уменьшается,  но  даже,  при  росте  числа
прокуроров, увеличивается.
   -- А что говорит статистика преступлений? -- спросил бесстрастно по  виду
Радович, закованный в броню своей пергаментной кожи.
   Статистика ничего не говорила: она была и нема, и невидима,  и  никто  не
знал, жива ли она ещ„.
   Но Словута сказал:
   -- Статистика говорит, что число преступлений у нас уменьшается.
   Он не читал самой статистики, но читал, как в журнале выражались о ней.
   И так же искренне добавил:
   -- А вс„-таки ещ„ порядочно.  Наследие  старого  режима.  Испорчен  народ
очень. Испорчен буржуазной идеологией.
   Три четверти шедших через суды выросли уже после  семнадцатого  года,  но
Словуте это не приходило в голову: он нигде этого не читал.
   Макарыгин тряхнул головой -- его ли в этом убеждают!
   -- Когда Владимир Ильич говорил нам, что [культур-] [ная] революция будет
гораздо трудней Октябрьской -- мы не могли себе представить! И вот теперь мы
понимаем, как далеко он предвидел.
   У Макарыгина был тупой окат головы и оттопыренные уши.
   Курили, дружно наполняя кабинет дымом.
   Половину небольшого полированного письменного столика Макарыгина  занимал
крупный чернильный прибор  с  изображением,  чуть  не  в  полметра  высотой,
Спасской башни с часами и звездой. В двух  массивных  чернильницах  (как  бы
вышках кремл„вской стены) было сухо: Макарыгину  давно  уже  не  приходилось
что-нибудь дома писать, ибо на вс„ хватало служебного времени, а  письма  он
писал авторучкой. В книжных рижских шкафах за ст„клами стояли кодексы, своды
законов, комплекты журнала "Советское государство и  право"  за  много  лет,
Большая советская энциклопедия старая (ошибочная, с врагами народа), Большая
советская  энциклопедия  новая  (вс„  равно  с  врагами  народа)   и   Малая
энциклопедия (тоже ошибочная и тоже с врагами народа).
   Всего этого Макарыгин давно уже не открывал,  так  как,  включая  и  ныне
действующий, но уже безнад„жно отставший  от  жизни  уголовный  кодекс  1926
года, вс„ это было успешно заменено  пачкою  самых  главных,  в  большинстве
сво„м секретных инструкций, известных ему каждая по своему номеру -- 083 или
005  дробь  2742.  Инструкции  эти,  сосредоточившие  в  себе  всю  мудрость
судопроизводства, подшиты были в одной небольшой папке, хранимой у  него  на
работе. А здесь, в кабинете, книги держались не для чтения, а для  почтения.
Литература же, которую Макарыгин единственно читал -- на  ночь,  а  также  в
поездах и санаториях, укрывалась в непрозрачном шкафу и была детективная.
   Над  столом   прокурора   висел   большой   портрет   Сталина   в   форме
генералиссимуса, а на этажерке стоял маленький бюст Ленина.
   Утробистый, выпирающий из своего  мундира  и  переливающийся  шеей  через
стоячий воротник, Словута осмотрел кабинет и одобрил:
   -- Хорошо жив„шь, Макарыгин!
   -- Да где хорошо... Думаю в [областные] переводиться.
   -- В областные? -- прикинул Словута.  Не  мыслителя  было  у  него  лицо,
сильное челюстью и жиром, но главное ухватывал он легко. -- Да может и  есть
смысл.
   Смысл они понимали оба, а Радовичу знать не  надо:  областному  прокурору
кроме зарплаты дают [пакеты], а в  Главной  Военной  до  этого  надо  высоко
дослужиться.
   -- А зять старший -- лауреат трижды?
   -- Трижды, -- с гордостью отозвался прокурор.
   -- А младший -- советник не первого ранга?
   -- Ещ„ пока второго.
   -- Но боек, ч„рт, до посла дослужит! А самую  младшую  за  кого  выдавать
думаешь?
   -- Да упрямая девка, Словута, уж выдавал е„ -- не выда„тся.
   -- Образованная? Инженера ищет? -- Словута,  когда  смеялся,  отпыхивался
животом и всем корпусом. -- На восемьсот рубликов? Уж ты е„ за  чекиста,  за
чекиста выдавай, над„жное дело.
   Ещ„ б Макарыгин этого не знал! Он  и  свою-то  жизнь  считал  неудачливой
из-за   того,   что   не   пробился   в   чекисты.   Последний   замызганный
оперуполномоченный в т„мной дыре  имеет  больше  силы  и  получает  зарплату
побольше столичных видных прокуроров. Всю  прокуратуру  считают  балаболкой,
кормить е„ не за что. Это рана была, тайная  рана  Макарыгина,  что  ему  не
удалось в чекисты...
   -- Ну, спасибо, Макарыгин, что не забыл, не держи меня  больше,  ждут.  А
ты, профессор, тоже бувай здоров, не болей.
   -- Всего хорошего, товарищ генерал.
   Радович встал попрощаться, но  Словута  не  протянул  ему  руки.  Радович
оскорбл„нным  взглядом  проводил  круглую  объ„мную  спину  гостя,  которого
Макарыгин пош„л довести до машины.  И,  оставшись  один  с  книгами,  тотчас
потянулся к ним. Проведя рукой вдоль полки, он после колебания вытянул  один
из томиков и  уже  н„с  в  кресло,  да  заметил  на  столе  ещ„  книжечку  в
пестроватом черно-красном перепл„те, прихватил и е„.
   Но книга эта обожгла его неживые пергаментные руки. Это была  только  что
изданная  (и  сразу  в  миллионе  экземпляров)  новинка:  "Тито  --  главарь
предателей" какого-то Рено де-Жувенеля.
   За последнюю дюжину лет  попадали  в  руки  Радовича  тьмы  и  тьмы  книг
хамских, холопских, насквозь лживых, но, кажется, такой мерзотины он давно в
руках  не  держал.  Опытным  взглядом  старого  книжника  пробегая  страницы
новинки, он в  две  минуты  выхватил  себе  --  кому  и  зачем  такая  книга
понадобилась, и что за гадина е„ автор, и сколько новой ж„лчи поднимет она в
душах людей против безвинной Югославии. И после фразы, оставшейся у  него  в
глазах: "Нет нужды подробно останавливаться  на  мотивах,  побудивших  Ласло
Райка сознаться; [раз он признался -- значит, был  виноват",  -]  Радович  с
гадливостью положил книгу на прежнее место.
   Конечно!  Нет  нужды  подробно  останавливаться  на  мотивах!  Нет  нужды
подробно останавливаться,  как  следователи  и  палачи  били  Райка,  морили
голодом, бессонницей, а может быть,  распростерши  на  полу,  носком  сапога
отщемляли ему половые  органы  (в  Стерлитамаке  старый  арестант  Абрамсон,
оказавшийся Радовичу с первых  же  слов  тесно-близким,  рассказывал  ему  о
при„мчиках НКВД). Раз он  признался  --  значит,  был  виноват!..  --  summa
summarum сталинского правосудия!
   Но слишком больным местом была Югославия,  чтобы  сейчас  задевать  е„  в
разговоре с Петром. И когда тот вернулся, невольным любовным взглядом косясь
на новый орденок рядом с потускневшими  прежними,  Душан  зата„нно  сидел  в
кресле и читал том энциклопедии.
   --  Не  балуют  прокуратуру  орденами,  --  вздохнул  Макарыгин,   --   к
тридцатилетию выдавали, а так редко кому.
   Ему очень хотелось поговорить об орденах и почему сейчас  получил  именно
он, но Радович согнулся вдвое и читал.
   Макарыгин вынул новую сигару и с размаху опустился на диван.
   -- Ну, спасибо, Душан, ничего не ляпнул. Я боялся.
   -- А что я мог ляпнуть? -- удивился Радович.
   -- Что ляпнуть! -- обрезал сигару прокурор. -- Мало ли что!  У  тебя  вс„
куда-то выпирает. -- Закурил. -- Вон он про японцев рассказывал  --  у  тебя
губы дрожали.
   Радович распрямился:
   -- Потому что гнусная полицейская провокация, за десять тысяч  километров
пованивает!
   -- Да ты с ума сош„л, Душан! Ты -- при мне не смей так! Как ты  можешь  о
[нашей] партии...
   -- Я не о партии! -- отгородился Радович. -- Я -- о  Словутах.  А  почему
именно сейчас, в сорок девятом году, мы обнаружили японскую подготовку сорок
третьего года? Ведь они у нас четыре года уже в плену. А  колорадского  жука
нам сбрасывают американцы с самол„тов? Вс„ так и есть?
   Оттопыренные уши Макарыгина покраснели:
   -- А почему нет? А если что немного не  так  --  значит,  государственная
политика требует.
   Пергаментный Радович нервно залистал свой том.
   Макарыгин молча курил. Зря  он  его  приглашал,  только  позорился  перед
Словутой. Все эти старые дружбы --  чепуха,  лишь  в  воспоминаниях  хороши.
Человек не может проявить даже простой гостевой вежливости,  вникнуть,  чему
хозяин рад, чем озабочен.
   Макарыгин курил. Пришли на ум неприятные  ссоры  с  младшей  дочерью.  За
последние месяцы если обедали втро„м без гостей, то не  отдых,  не  семейный
уют получался за столом, а собачья свалка. А на днях забивала гвоздь в туфле
и при этом пела  какие-то  бессмысленные  слова,  но  мотив  показался  отцу
слишком знакомым. Он заметил, стараясь спокойнее:
   -- Для такой работы, Клара, можно другую песню выбрать. А "Слезами  залит
мир безбрежный" -- с этой песней люди умирали, шли на каторгу.
   Она же из упрямства, или ч„рт знает из чего, ощетинилась:
   -- Подумаешь, благодетели! На каторгу шли! И теперь идут!
   Прокурор даже осел от наглости и неоправданности сравнения.  То  есть  до
такой степени  потерять  всякое  понимание  исторической  перспективы.  Едва
сдерживаясь, чтобы только не ударить дочь, он вырвал у не„ туфлю  из  рук  и
хлопнул об пол:
   -- Да как ты можешь  сравнивать!  Партию  рабочего  класса  и  фашистское
отребье?!..
   Твердолобая, хоть кулаком е„ в лоб, не заплачет!
   Так и стояла, одной ногой в туфле, а другой в чулке на паркете:
   -- Брось ты, папа, декламировать! Какой ты рабочий  класс?  Ты  два  года
когда-то был рабочим, а тридцать лет уже прокурором! Ты -- рабочий, а в доме
молотка нет! Бытие определяет сознание, сами нас научили.
   -- Да [общественное] бытие, дура! И сознание -- [общественное]!
   -- Какое это -- общественное? У одних хоромы, у других -- сараи, у  одних
-- автомобили, у других -- ботинки дырявые, так какое из них общественное?
   Отцу не хватало воздуха  от  извечной  невозможности  доступно  и  кратко
выразить глупым юным созданиям мудрость старшего поколения:
   -- Ты вот глупа!.. Ты... ничего не понимаешь и не учишься!..
   -- Ну, научи! Научи! На какие  деньги  ты  жив„шь?  За  что  тебе  тысячи
платят, если ты ничего не созда„шь?
   И вот тут не наш„лся прокурор; очень ясно -- а сразу не  скажешь.  Только
крикнул:
   -- А тебе в тво„м институте тысячу восемьсот -- за что?..
   -- Душан, Душан, -- размягч„нно вздохнул Макарыгин. -- Что мне с  дочерью
делать?
   Лицу Макарыгина большие отставленные уши были как крылья сфинксу. Странно
выглядело на этом лице растерянное выражение.
   -- Как это могло случиться, Душан? Когда мы гнали  Колчака  --  могли  мы
думать, что такая будет нам благодарность от детей?.. Ведь  если  приходится
им с трибуны в ч„м-нибудь поклясться перед партией, они,  сукины  дети,  эту
клятву такой скороговоркой бормочут, будто им стыдно.
   Он рассказал сцену с туфлей.
   -- Как я правильно должен был ей ответить, а?
   Радович достал из кармана грязноватый кусок замши и  протирал  им  ст„кла
очков. Когда-то вс„ это Макарыгин знал, но до чего же стал дремуч.
   -- Надо было ответить?.. Накопленный труд. Образование, специальность  --
накопленный труд, за них платят  больше.  --  Надел  очки.  И  посмотрел  на
прокурора  решительно:  --  Но  вообще,  девч„нка   права!   Нас   об   этом
предупреждали.
   -- Кто-о? -- изумился прокурор.
   -- Надо уметь учиться и у врагов! -- Душан поднял руку с  сухим  перстом.
-- "Слезами залит мир безбрежный"? А ты получаешь многие тысячи? А  уборщица
двести пятьдесят рублей?
   Одна щека Макарыгина зад„ргалась отдельно. Зол стал  Душан,  из  зависти,
что у самого ничего нет.
   -- Ты -- обезумел в своей пещере! Ты утратил связь с реальной жизнью!  Ты
так и пропад„шь! Что же мне -- идти завтра  и  просить,  чтобы  мне  платили
двести пятьдесят? А как я буду жить? Да меня выгонят как сумасшедшего!  Ведь
другие-то не откажутся!
   Душан показал рукой на бюст Ленина:
   -- А как Ильич в гражданскую войну отказывался от  сливочного  масла?  От
белого хлеба? [Его] не считали сумасшедшим?
   Слеза послышалась в голосе Душана.
   Макарыгин защитился распяленной ладонью:
   -- Тш-ш-ш! И  ты  поверил?  Ленин  без  сливочного  масла  не  сидел,  не
беспокойся. Вообще в Кремле уже тогда была неплохая столовая.
   Радович поднялся и отсиженною ногой хромнул к полочке,  схватил  рамку  с
фотографией молодой женщины в кожанке с маузером:
   -- А Лена со Шляпниковым не была заодно, не помнишь? А рабочая  оппозиция
что говорила, не помнишь?
   -- Поставь! -- приказал побледневший Макарыгин. -- Памяти е„  не  шевели!
Зубр! Зубр!
   -- Нет, я не зубр! Я хочу ленинской чистоты! -- Радович снизил голос.  --
У нас ничего не пишут. В Югославии  --  рабочий  контроль  на  производстве.
Там...
   Макарыгин неприязненно усмехнулся.
   -- Конечно, ты -- серб,  сербу  трудно  быть  объективным.  Я  понимаю  и
прощаю. Но...
   Но  --  дальше  была  грань.  Радович  погас,  смолк,  съ„жился  снова  в
маленького пергаментного человечка.
   -- Договаривай, договаривай, зубр! -- враждебно  требовал  Макарыгин.  --
Значит, полуфашистский режим в Югославии -- это и есть социализм?  А  у  нас
значит -- перерождение? Старые словечки! Мы их давно слышали, только  уж  на
том свете те, кто их произносил. Тебе осталось ещ„ сказать, что в схватке  с
капиталистическим миром мы обречены на гибель. Да?
   --  Нет!  Нет!  --  убежд„нный  и  озар„нный  лучами  провидения,   снова
всплеснулся Радович. -- Этому не бывать! Капиталистический  мир  разъедается
несравненно худшими противоречиями! И, как гениально  предсказывал  Владимир
Ильич, я твердо верю: мы скоро будем свидетелями  вооруж„нного  столкновения
за рынки сбыта между Соедин„нными Штатами и Англией!
 
   А в большой комнате танцевали  под  радиолу,  нового  типа,  как  мебель.
Пластинок у Макарыгиных был целый шкафик: и записи речей Отца и Друга с  его
растягиваниями, мычанием и акцентом (как во всех благонастроенных домах  они
тут были, но, как все нормальные люди, Макарыгины их никогда не слушали);  и
песни "О самом родном и любимом", о самол„тах,  которые  "первым  делом",  а
"девушки потом" (но слушать их здесь  было  бы  так  же  неприлично,  как  в
дворянских гостиных всерь„з рассказывать о библейских  чудесах).  Заводились
же на радиоле сегодня пластинки импортные, не поступающие в  общую  продажу,
не исполняемые по радио, и были среди них даже эмигрантские с Лещенкой.
   Мебель не давала простору сразу всем парам, и танцевали  посменно.  Среди
молод„жи были кларины бывшие сокурсницы; и  один  сокурсник,  который  после
института работал теперь на [заглушке] иностранных радиопередач; та девушка,
родственница прокурора, из-за которой был тут Щагов;  племянник  прокурорши,
лейтенант  внутренней  службы,  которого   за   зел„ный   кант   все   звали
пограничником (а была их рота  расквартирована  при  Белорусском  вокзале  и
поставляла наряды для проверки документов в поездах и на случай  необходимых
арестов в пути); и особенно выделялся государственный молодой человек уже  с
колодочкой ордена Ленина чуть небрежно,  наискосок,  без  самого  ордена,  с
приглаженными, уже редкими волосами.
   Этому молодому человеку было года двадцать четыре, но  он  старался  себя
вести по крайней мере на  тридцать,  очень  сдержанно  шевелил  руками  и  с
достоинством подбирал нижнюю губу. Это был  один  из  ценимых  референтов  в
секретариате президиума Верховного  Совета,  основная  работа  его  была  --
предварительная подготовка текстов  речей  депутатов  Верховного  Совета  на
будущих сессиях. Эту  работу  молодой  человек  находил  очень  скучной,  но
положение много обещало. Даже заполучить  его  на  этот  вечер  было  удачей
Алевтины Никаноровны, женить же на Кларе -- недостижимая мечта.
   Для этого молодого человека единственно интересное на сегодняшнем  вечере
составляло присутствие Галахова и его жены. Во время танцев  он  уже  третий
раз  приглашал  Динэру,  всю  в  импортном  ч„рном  ш„лке   "лакэ",   только
алебастровые руки вырывались ниже локтя из этой лакированной  блестящей  как
бы кожи. Испытывая лестность внимания такой знаменито