званы были лагеря,  и
не сказано, что это -- зэки,  что  им  дают  пайку  и  сажают  в  карцер,  а
подменили  их  комсомольцами,  хорошо  одетыми,  хорошо  обутыми   и   очень
воодушевл„нными. И тут же чувствовалось опытному  читателю,  что  сам  автор
знает,  видел,  трогал  правду,  может   быть   даже   --   был   в   лагере
оперуполномоченным, но со стеклянными глазами брешет.
   Те же три слова того  же  ругательства,  хотя  в  другом  порядке,  легли
привычно, и Хоробров откинул боевик.
   Ещ„ книга была -- "Избранное" известного Галахова. Несколько отличая  имя
Галахова и чего-то вс„-таки ожидая от него, Хоробров уже читал этот том,  но
прервал с ощущением, что над ним так же  издеваются,  как  когда  составляли
добровольный список на выходной. Даже  Галахов,  неплохо  умевший  писать  о
любви, давно сполз на эту принятую манеру писать как бы не для людей, а  для
дурачков, которые жизни не видели и по слабоумию рады любой побрякушке. Вс„,
что действительно рвало сердца человеческие, отсутствовало в книгах. Если  б
не началась война -- писателям только оставалось перейти на акафисты.  Война
открыла им доступ к общепонятным чувствам. Но и тут  выдували  они  какие-то
небылые конфликты -- вроде того, что комсомолец в  тылу  у  врага  десятками
пускает под откосы эшелоны с боеприпасами, но не состоит на уч„те ни в какой
первичной организации и день и ночь терзается, подлинный ли  он  комсомолец,
если не платит членских взносов.
   Ещ„ раз переставил Хоробров то же ругательство -- и опять легло.
   И ещ„ была книга на табуретке -- "Американские  рассказы",  прогрессивных
писателей. Этих рассказов Хоробров не мог проверить сравнением с жизнью,  но
удивителен был их подбор: в каждом рассказе обязательно какая-нибудь гадость
об Америке.  Ядоносно  собранные  вместе,  они  составляли  такую  кошмарную
картину, что можно было только удивляться, как американцы ещ„ не разбежались
или не перевешались.
   Нечего было читать!
   Хоробров придумал покурить. Он вынул папиросу  и  стал  е„  разминать.  В
совершенной тишине комнаты слышно было, как шелестела под его пальцами  туго
набитая гильза. Покурить ему хотелось тут же, не выходя,  не  снимая  ног  с
перилец  кровати.  Курильщики-арестанты  знают,  что  истинное  удовольствие
доставляет лишь папироса, выкуренная л„жа -- на своей полоске нар, на  своей
вагонке, -- неторопливая папироса со  взором,  уставленным  в  потолок,  где
проплывают картины невозвратного прошлого и недостижимого будущего.
   Но лысый конструктор не курил и не любил дыму, а  Абрамсон,  хоть  и  сам
курильщик, придерживался ошибочной теории, что в комнате должен быть  чистый
воздух. В тюрьме усвоив прочно,  что  свобода  начинается  с  уважения  прав
других, Хоробров со вздохом спустил ноги на пол и направился к  выходу.  При
этом он увидел толстенькую книгу в руках Абрамсона и сразу же определил, что
такой книги в тюремной библиотеке нет, значит, она с воли, а  оттуда  плохую
не попросят.
   Но Хоробров не спросил вслух,  как  фраер:  "Что  читаешь?"  или  "Откуда
взял?" (ответ Абрамсона мог услышать конструктор или Нержин). Он  подош„л  к
Абрамсону вплотную и сказал тихо:
   -- Григорий Борисыч. Дай на оголовочек зирнуть.
   -- Ну, зирни, -- нехотя позволил Абрамсон.
   Хоробров раскрыл  титульный  лист  и  проч„л,  потряс„нный:  "Граф  Монте
Кристо".
   Он только свистнул.
   -- Борисыч, -- ласково спросил он. -- За тобой никого? Я -- не успею?
   Абрамсон снял очки и подумал.
   -- Подывымось. А ты меня сегодня подстриж„шь?
   Зэки не  любили  приходящего  парикмахера-стахановца.  Свои  доброзванные
мастера стригли ножницами под  все  капризы  и  медленно,  потому  что  срок
впереди у них был большой.
   -- А у кого ножницы возьм„м?
   -- У Зяблика достану.
   -- Ну, так подстригу.
   -- Добрэ. Тут кусок вынимается до сто двадцать восьмой, скоро дам.
   Заметив, что Абрамсон читал на сто десятой, Хоробров уже совсем в другом,
вес„лом настроении вышел курить в коридор.
   А Глеб вс„ больше наполнялся праздничным чувством. Где-то --  наверно,  в
студенческом городке  на  Стромынке,  этот  последний  час  перед  свиданием
волнуется и Надя. На свидании разбегаются мысли, теряешь, что хотел сказать,
надо сейчас записать на бумажке, выучить, уничтожить (бумажку с собой  взять
нельзя), и только помнить: восемь пунктов, восемь --  о  том,  что  возможен
отъезд; о том, что срок не кончится на сроке -- ещ„  будет  ссылка;  о  том,
что...
   Он сбегал в капт„рку, разгладил манишку. Манишка была изобретение  Руськи
Доронина и принята многими. Это был белый лоскуток (от простыни, разодранной
на шестнадцать частей, но капт„р этого не знал)  с  пришитым  к  нему  белым
воротничком. Лоскутка этого хватало  только,  чтобы  в  распахе  комбинезона
покрыть нижнюю сорочку с ч„рным штампом " МГБ-Спецтюрьма №1". И ещ„ были две
тес„мки, которые  перебрасывались  на  спину  и  там  завязывались.  Манишка
помогала создать видимость  всеми  желаемого  благополучия.  Незатейливая  в
стирке, она верно служила и в будни, и в праздники,  не  стыдно  было  перед
вольными сотрудницами института.
   Потом на лестнице чьим-то высохшим раскрошившимся гуталином Нержин тщетно
пытался придать блеск своим пот„ртым ботинкам (ботинок тюрьма к свиданию  не
меняла, так как они не были видны под столом).
   Когда он вернулся в комнату, чтобы бриться (бритвы тут разрешались,  даже
опасные,  такова  была  игра  инструкций),  Хоробров   уже   запоем   читал.
Конструктор своей обильной штопкой захватил  кроме  кровати  и  часть  пола,
кроил там и перекладывал, отмечая  карандашом,  Абрамсон  же,  чуть  отвалив
голову на бок от книги, щурился с подушки и поучал его так:
   -- Штопка только тогда эффективна,  когда  она  добросовестна.  Боже  вас
упаси от формального отношения. Не торопитесь, кладите  к  стежку  стежок  и
каждое место проходите крест накрест дважды. Потом распростран„нной  ошибкой
является использование гнилых петель у края рваной дыры. Не  дешевитесь,  не
гонитесь за лишними ячейками, обрежьте дыру  вокруг.  Вы  фамилию  такую  --
Беркалов, слышали?
   -- Что? Беркалов? Нет.
   -- Ну, ка-акже! Беркалов -- старый артиллерийский  инженер,  изобретатель
этих, знаете, пушек БС-3, замечательные  пушки,  у  них  начальная  скорость
сумасшедшая. Так вот Беркалов так же в воскресенье, так же на шарашке  сидел
и штопал носки. А включено радио. "Беркалову, генерал-лейтенанту, сталинскую
премию первой степени."
   А он до ареста всего генерал-майор был. Да. Ну, что  ж,  носки  заштопал,
стал на электроплитке  оладьи  жарить.  Вош„л  надзиратель,  накрыл,  плитку
незаконную отнял, на трое суток карцера составил рапорт начальнику тюрьмы. А
начальник тюрьмы сам бежит как мальчик: "Беркалов!  [С  вещами]!  В  Кремль!
Калинин вызывает!"... Такие вот русские судьбы...
 
   Известный на многих шарашках старик профессор математики Челнов, писавший
в графе "национальность" не "русский", а "зэк",  и  кончавший  к  1950  году
восемнадцатый год заключения, приложил остри„  своего  карандаша  ко  многим
техническим изобретениям от прямоточного котла до реактивного двигателя, а в
некоторые из них вложил и душу.
   Впрочем, профессор Челнов утверждал, что выражение это -- "вложить душу",
должно  употребляться  с  осторожностью,  что  только  зэк  наверняка  имеет
бессмертную душу, а [вольняшке] бывает за суетою отказано в ней. В дружеской
зэчьей беседе над миской остывшей баланды или над стаканом дымящегося  какао
Челнов не скрывал, что это рассуждение  он  заимствовал  у  Пьера  Безухова.
Когда французский солдат не пустил Пьера через дорогу,  известно,  что  Пьер
расхохотался:  --  "Ха-ха!  Не  пустил  меня  солдат.  Кого  --  меня?   Мою
бессмертную душу не пустил!"
   На шарашке  Марфино  профессор  Челнов  был  единственный  зэк,  которому
разрешалось не надевать комбинезона (по этому  вопросу  обращались  лично  к
Абакумову). Главное основание такой льготы лежало в том, что Челнов  не  был
постоянный   зэк   шарашки   Марфино,   а   зэк   переезжий:    в    прошлом
член-корреспондент Академии Наук и директор  математического  института,  он
состоял в особом распоряжении  Берии  и  перебрасывался  всякий  раз  на  ту
шарашку, где вставала самая неотложная математическая проблема. Решив  е„  в
главных чертах и указав методику расч„тов, он был перебрасываем дальше.
   Но своей свободой выбирать одежду профессор Челнов не воспользовался  как
обычные тщеславные люди: костюм он надел недорогой, и даже пиджак и брюки не
совпадали по цвету; ноги он держал в валенках; на  голову,  где  сохранились
седые очень редкие волосы, натягивал какую-то вязаную шерстяную шапочку,  то
ли лыжную, то ли девичью; особенно же отличал его дважды захл„стнутый  вкруг
плеч и спины чудаковатый шерстяной плед,  тоже  отчасти  похожий  на  т„плый
женский платок.
   Однако, этот плед и эту шапочку Челнов умел носить так,  что  они  делали
его фигуру не смешной,  а  величественной.  Долгий  овал  его  лица,  острый
профиль, властная манера разговаривать с тюремной администрацией и  ещ„  тот
едва голубоватый свет выцветших  глаз,  который  да„тся  только  абстрактным
умам, -- вс„ это странно делало Челнова похожим не то на Декарта, не  то  на
Архимеда.
   В Марфино Челнов был  прислан  для  разработки  математических  оснований
абсолютного  шифратора,  то  есть,  прибора,  который   своим   механическим
вращением мог бы обеспечить включение и  переключение  множества  реле,  так
запутывающих порядок посылки  прямоугольных  импульсов  изуродованной  речи,
чтобы  даже  сотни  людей,  поставив  аналогичные  приборы,  не   могли   бы
расшифровать разговора, идущего по проводам.
   В конструкторском бюро своим чередом шли поиски  конструктивного  решения
подобного шифратора. Этим занимались все конструкторы, кроме Сологдина.
   Едва приехав с Инты на шарашку и оглядясь тут, Сологдин сразу  же  заявил
всем,  что  память  его   ослаблена   длительным   голоданием,   способности
притуплены, да и от рождения ограничены, и  что  выполнять  он  в  состоянии
только подсобную работу. Так смело он мог сыграть потому, что на Инте был не
на общих, а на хорошей инженерной  должности  и  не  боялся  возврата  туда.
(Именно поэтому он на шарашке  в  служебных  разговорах  с  начальством  мог
разрешить себе подыскивать заменители  иностранных  слов,  даже  таких,  как
"инженер"  и  "металл",  заставляя  ждать,  пока  придумает.  Это  было   бы
невозможно, если б он стремился выслужиться или хотя бы получить  повышенную
категорию питания.)
   Его, однако, не отослали, -- на пробу оставили. Из главного русла работы,
где царили напряжение, спешка, нервность, Сологдин таким образом  выбился  в
тихое боковое русло.  Там,  без  поч„та  и  без  укора,  он  контролировался
начальством  слабо,  располагал  достаточным   свободным   временем   и   --
безнадзорно, тайно, по вечерам, -- стал по  своему  разумению  разрабатывать
конструкцию абсолютного шифратора.
   Он считал, что большие идеи могут  родиться  только  озарением  одинокого
ума.
   И действительно, за последние полгода он  наш„л  такое  решение,  которое
никак не  давалось  десяти  инженерам,  специально  на  то  назначенным,  но
непрерывно погоняемым и д„ргаемым. (А уши его были открыты, он  слышал,  как
ставится задача, и в ч„м их неуспех.) Два дня назад Сологдин дал свою работу
на просмотр профессору Челнову -- тоже неофициально. Теперь он поднимался по
лестнице рядом с профессором,  почтительно  поддерживая  его  под  локоть  и
ожидая приговора своей работе.
   Но Челнов никогда не смешивал работы и отдыха.
   Тот недолгий путь, который они прошли по коридорам  и  лестницам,  он  ни
слова не проронил  об  оценке,  жадно  ожидаемой  Сологдиным,  а  беззаботно
рассказывал об утренней прогулке со Львом Рубиным. После того, как Рубина не
пустили "на дрова", он читал Челнову сво„ стихотворение на библейский сюжет.
В ритме стихотворения всего один-два  срыва,  есть  свежие  рифмы,  например
"Озирис -- озарись", и  вообще  стихотворение  надо  признать  недурным.  По
содержанию же -- это баллада о том, как Моисей сорок лет  в„л  евреев  через
пустыню в лишениях, жажде, голоде, как народ безумно бредил и  бунтовал,  но
не был прав, а прав был Моисей, знавший, что в конце  концов  они  придут  в
землю обетованную. Рубин особенно подч„ркивал слушателю,  что  [сорока]  лет
ведь ещ„ нет!
   Что же ответил Челнов?
   Челнов обратил внимание Рубина на географию моисеева перехода: от Нила до
Иерусалима евреям никак не нужно было идти более  четыр„хсот  километров  и,
значит, даже отдыхая по субботам, свободно можно было дойти за  три  недели!
Не следует ли предположить поэтому, что остальные сорок лет Моисей не [в„л],
а [водил] их по Аравийской пустыне, чтобы  вымерли  все,  кто  помнил  сытое
египетское рабство, а уцелевшие лучше бы оценили тот скромный  рай,  который
Моисей мог им предложить?..
   У вольнона„много дежурного по институту перед  дверьми  кабинета  Яконова
профессор Челнов взял ключ от своей комнаты. Такое доверие  оказывалось  ещ„
только Железной Маске -- и больше никому из зэков. Никакой зэк не имел права
ни секунды оставаться в сво„м рабочем помещении  без  присмотра  со  стороны
вольного,  ибо  бдительность  подсказывала,  что  эту  безнадзорную  секунду
заключ„нный обязательно  употребит  на  взлом  железного  шкафа  при  помощи
карандаша и фотографирование секретных  документов  с  помощью  пуговицы  от
штанов.
   Но Челнов работал в комнате, где стоял  только  несекретный  шкаф  и  два
голых  стола.  И  вот  решились  (согласовав,  разумеется,  в  министерстве)
санкционировать выдачу ключа лично профессору Челнову. С тех пор его комната
стала предметом постоянных  волнений  оперуполномоченного  института  майора
Шикина. В часы, когда арестантов запирали в тюрьме двойной окованной дверью,
этот   высокооплачиваемый   товарищ   с   ненормированным    рабочим    дн„м
собственноножно приходил в комнату профессора, выстукивал стены,  плясал  на
половицах, заглядывал в пыльную промежность за шкафом и хмуро качал головой.
   Впрочем, получение ключа -- это  было  ещ„  не  вс„.  После  четыр„х-пяти
дверей третьего этажа в коридоре находился  контрольный  пост  Совсекретного
отдела. Контрольный пост был -- тумбочка  и  стул  около  не„,  а  на  стуле
уборщица, да не просто уборщица, чтобы подметать пол или кипятить чай (на то
были другие) -- уборщица особого назначения: проверять пропуска у  идущих  в
Совсекретный   отдел.   Пропуска,   отпечатанные   в   главной    типографии
министерства, были тр„х родов: постоянные, разовые и недельные по  образцам,
разработанным майором Шикиным (ему же принадлежала и сама идея сделать тупик
коридора Совсекретным).
   Работа контрольного поста не была л„гкой: люди проходили редко, но вязать
носки категорически было запрещено  и  инструкцией,  тут  же  вывешенной,  и
неоднократными изустными указаниями майора товарища Шикина. И  уборщицы  (их
сменялось в сутки две) в продолжение дежурства мучительно боролись со  сном.
Самому полковнику Яконову так же очень неудобен был этот  контрольный  пост,
ибо его весь день отрывали подписывать пропуска.
   Тем не менее пост существовал. А чтобы покрыть оплату  этих  уборщиц,  --
вместо тр„х дворников, положенных по  штату,  держали  одного,  того  самого
Спиридона.
   Хотя Челнов прекрасно знал, что сидевшая сейчас на посту женщина  звалась
Марья Ивановна, а она пропускала этого седого старика много раз на  дню,  --
теперь она, вздрогнув, спросила:
   -- Пропуск.
   И Челнов показал картонный пропуск, а Сологдин достал бумажный.
   Миновав пост, ещ„ пару дверей, заколоченную и мелом замазанную стеклянную
дверь на заднюю лестницу,  где  размещалось  ателье  крепостного  живописца,
затем дверь личной комнаты Железной Маски, они отперли дверь Челнова.
   Тут была уютная комнатушка с одним окном, открывавшим вид на арестантский
прогулочный дворик и рощу столетних лип, которых судьба тоже не  пощадила  и
вкроила в зону, охраняемую автоматным огн„м. Удлин„нные высокие овершья  лип
были вс„ в том же щедром инее.
   Мутно-белое небо осеняло землю.
   Левее лип, за зоною, виднелся посеревший от времени, а  сейчас  убел„нный
тоже, двухэтажный с кораблевидной кровлей старинный домик  когда-то  жившего
подле семинарии архиерея, по которому и подходящая  сюда  дорога  называлась
Владыкинской.   Дальше   проглядывали   крыши   деревушки   Марфино,   потом
разв„ртывалось поле, а ещ„ дальше, на  линии  железной  дороги,  в  мутности
поднимался  хорошо  заметный  ярко-серебряный  парок  паровоза,  идущего  из
Ленинграда.
   Но Сологдин и не посмотрел в окно. Не следуя приглашению  сесть,  гибкий,
чувствуя под собой тв„рдые молодые ноги, он прислонился  плечом  к  оконному
косяку и впился глазами в свой рулон, лежащий на столе Челнова.
   Челнов попросил открыть форточку. Сел в ж„сткое кресло с  прямой  высокой
спинкой; поправил плед на плече; открыл  тезисы,  написанные  на  листке  из
блокнота; взял в руки длинный отточенный карандаш,  подобный  копью;  строго
посмотрел на Сологдина -- и сразу стал невозможен тон  шуточного  разговора,
только что бывшего между ними.
   Как будто большие крылья всплеснули и ударили в маленькой комнате. Челнов
говорил не более двух минут, но так сжато, что  между  его  мыслями  некогда
было вздохнуть.
   Смысл был тот, что Челнов сделал больше, чем Сологдин просил.  Он  пров„л
теоретико-вероятностную   и   теоретико-числовую    прикидку    возможностей
конструкции, предлагаемой  Сологдиным.  Конструкция  обещала  результат,  не
очень дал„кий от требуемого, по крайней мере до тех  пор,  пока  не  удастся
перейти к чисто-электронным устройствам. Однако необходимо:
   -- продумать,  как  сделать  е„  нечувствительной  к  импульсам  неполной
энергии;
   -- уточнить  значения  наибольших  инерционных  сил  в  механизме,  чтобы
убедиться в достаточности маховых моментов.
   -- И потом... -- Челнов облучил Сологдина мерцанием  своего  взгляда,  --
потом не забывайте: ваша шифровка строится  по  хаотическому  принципу,  это
хорошо. Но хаос, однажды выбранный, хаос  застывший  --  есть  уже  система.
Сильнее было бы усовершенствовать решение так,  чтобы  хаос  ещ„  хаотически
менялся.
   Здесь профессор задумался, перегнул листок пополам и  смолк.  А  Сологдин
сомкнул веки, как от яркого света, и так стоял, невидящий.
   Ещ„ при первых словах  профессора  он  ощутил  ополоснувшую  его  горячую
волну. А сейчас плечом и боком налегал на оконный косяк, чтобы, кажется,  не
взмыть к потолку от ликования. Его  жизнь  выходила,  может  быть,  на  свою
зенитную дугу.
   ... Он происходил из старинной дворянской семьи, уже и без  того  таявшей
как восковая, а  в  полыме  революции  разбрызнутой  без  остатка  --  одних
расстреляли, другие эмигрировали, третьи схоронились, даже кожу себе сменив.
Юношей Сологдин долго  колебался,  не  понимая  сам,  как  ему  отнестись  к
революции. Он ненавидел е„ как бунт раззадоренной завистливой черни, но в е„
беспощадной прямолинейности и не устающей энергии он чувствовал себе родное.
С древнерусским пыланием глаз он молился в угасающих московских  часовенках.
В юнгштурмовке, как все носили, с пролетарски расст„гнутым воротом  поступал
в комсомольскую ячейку. Кто мог бы сказать ему верно: искать ли  [обрез]  на
эту шайку или пробиваться в комсомольские главари? Он был искренне набожен и
захваченно тщеславен. Он был жертвенен, но  и  сребролюбив.  Где  то  сердце
молодое, которому не хочется земных благ? Он разделял  убеждение  безбожника
Демокрита: "Счастлив тот, кто имеет состояние и ум." Ум у него  всегда  был,
-- не было состояния.
   И восемнадцати лет отроду  (а  был  это  последний  год  НЭПа!)  Сологдин
положил себе как первую несомненную задачу:  приобрести  [миллион],  именно,
обязательно и точно -- миллион, во что бы то ни стало -- миллион.