арюше, тем  более  дорогой,  что  он  не  рано
женился на ней. Он женился тридцати шести лет, едва выйдя оттуда, куда опять
его теперь толкал железный кулак министра.
   Потом Селивановский пов„л Осколупова и Яконова  к  себе  и  угрозил,  что
обоих их загонит за  реш„тку,  но  не  даст  себя  низвести  до  заполярного
лейтенанта.
   Потом Осколупов пов„л Яконова к себе и начистую открыл, что теперь-то  он
навсегда связал тюремное прошлое Яконова и его вредительское настоящее.
   ... Яконов подош„л к высокому  бетонному  мосту,  уводившему  направо  за
Москва-реку. Но он не стал обходить, подниматься на его въезд, а прош„л  под
ним, тоннелем, где расхаживал милиционер.
   Милиционер долгим  подозрительным  взглядом  проводил  странного  пьяного
человека в пенсне и полковничьей папахе.
   Дальше Яконов переш„л коротким мостом через малую речку. Это  было  устье
Яузы, но он не пытался опознаться, где он.
   Да, затеяна была угарная игра, и подходил е„ конец. Яконов не раз  вокруг
себя  и  на  себе  испытывал  ту  безумную  непосильную  гонку,  в   которой
захлестнулась вся страна -- е„ наркомы и обкомы, уч„ные, инженеры, директоры
и прорабы, начальники цехов, бригадиры, рабочие и  простые  колхозные  бабы.
Кто бы и за какое бы дело ни брался, очень скоро  оказывался  в  захвате,  в
защеме придуманных, невозможных, калечащих сроков:  больше!  быстрее!  ещ„!!
ещ„!!!  норму!  сверх  нормы!!  три  нормы!!!  поч„тную   вахту!   встречное
обязательство! досрочно!! ещ„ досрочное!!! Не стояли дома, не держали мосты,
лопались конструкции, сгнивал урожай или не всходил вовсе,  --  а  человеку,
попавшему  в  эту  круговерть,  то  есть  каждому  отдельному  человеку,  не
оставалось, кажется, иного выхода,  как  заболеть,  пораниться  между  этими
шестер„нками, сойти с ума, попасть в аварию -- и только тогда  отлежаться  в
больнице, в санатории, дать забыть о себе, вдохнуть  лесного  воздуха  --  и
опять, и опять вползать постепенно в тот же хомут.
   Только больные наедине со своей  болезнью  (не  в  клинике!)  могли  жить
бестревожно в этой стране.
   Однако, до сих пор из таких дел, неотвратимо загубляемых спешкой, Яконову
вс„ удавалось выскакивать в другие дела -- или  поспокойнее,  или  ещ„  пока
вначале.
   Лишь на этот раз, он чувствовал, ему уже не вырваться. Установку клиппера
нельзя было спасти так быстро. Никуда нельзя было и перейти.
   И заболеть -- тоже было упущено.
   Он стоял у парапета набережной и смотрел вниз. Туман вовсе  л„г  на  л„д,
обнажив его, -- и прямо под Яконовым виднелось ч„рное гнило-зимное пятно  --
разводье.
   Ч„рная бездна прошлого -- тюрьма -- опять разверзалась перед ним и  опять
звала его вернуться.
   Шесть лет, проведенных  [там],  Яконов  считал  гнилым  провалом,  чумой,
позором, величайшей неудачей своей жизни.
   Он сел в тридцать втором году,  молодым  инженером-радистом,  уже  дважды
побывавшим в заграничных командировках (из-за этих командировок он и сел). И
тогда попал в число первых зэков, из которых  сформировали  одну  из  первых
шарашек.
   Как он хотел забыть тюремное прошлое -- сам! и чтоб забыли другие люди! и
чтоб забыла судьба! Как он сторонился тех,  кто  напоминал  ему  злосчастное
время, кто знал его заключ„нным!
   С порывом он отош„л от парапета  подальше,  пересек  набережную  и  пош„л
куда-то круто вверх. Огибая долгий забор ещ„  одной  строительной  площадки,
там шла тропа, утоптанная и сохранившая нескользкий ледок.
   Только центральная картотека МГБ знала, что и  под  мундирами  МГБ  порой
скрывались бывшие зэки.
   Двое таких, кроме Яконова, было и в Марфинском институте.
   Яконов  щепетильно  избегал  их,  старался  никогда  не  вести   с   ними
внеслужебных разговоров и не оставался один на  один  в  кабинете,  дабы  со
стороны не примыслили чего дурного.
   Один из них был -- Княженецкий, семидесятилетний профессор химии, любимый
студент Менделеева. Он отбыл свои  положенные  десять  лет,  после  чего  во
внимание к длинному списку научных заслуг послан был в Марфино  [вольным]  и
проработал здесь три года, пока свистящий бич  Постановления  об  Укреплении
Тыла не поразил и его.  Как-то  среди  дня  он  был  вызван  по  телефону  в
министерство, откуда уже не вернулся. Яконову запомнилось,  как  Княженецкий
спускался по красно-ковровой  лестнице  института  с  трясущейся  серебряной
головой, ещ„ не ведая, зачем его вызвали на полчаса, а  за  спиной  его,  на
верхней площадке той  же  лестницы  оперуполномоченный  Шикин  уже  подрезал
перочинным ножиком фотографию профессора с институтской доски поч„та.
   Второй -- Алтынов, не был знаменит в науке, а просто деловой человек.  Он
после первого срока был  замкнут,  подозрителен,  прозорлив  недоверчивостью
арестантского племени.  И  как  только  Постановление  об  Укреплении  стало
совершать свои первые провороты по кольцам столицы, Алтынов словчил и л„г  в
сердечную клинику. И словчил так натурально, так  надолго,  что  сейчас  уже
доктора не надеялись его спасти, и друзья перестали  шептаться,  поняв,  что
просто не выдержало иссилившееся сердце изворачиваться тридцать лет кряду.
   Так и Яконов, уже год назад обреч„нный как бывший  зэк,  теперь  повторно
обрекался как вредитель.
   Бездна звала своих детей назад.
 
   ... Яконов взбирался тропинкой через пустырь,  не  замечая  --  куда,  не
замечая подъ„ма. Наконец одышка остановила его. И ноги  устали,  вывихиваясь
от неровностей.
   И тогда с высокого места,  куда  он  забр„л,  он  уже  разумными  глазами
огляделся, пытаясь понять, где он.
   За тот  час,  что  он  вылез  из  автомобиля,  неузнаваемо  преобразилась
отходившая, вс„ холодавшая ночь. Туман весь упал и исчез. Земля под ногами в
обломках кирпича, в щебне, в битом стекле, и какой-то  покосившийся  тесовый
сарайчик или будка по соседству, и оставшийся  внизу  забор  вокруг  большой
площади под неначатое строительство -- вс„ угадывалось белесоватым,  где  от
нестаявшего снега, где от осевшего инея.
   А в горке этой, подвергшейся странному запустению  неподалеку  от  центра
столицы, шли вверх белые ступени, числом около семи,  потом  прекращались  и
начинались, кажется, вновь.
   Какое-то глухое воспоминание колыхнулось в Яконове при  виде  этих  белых
ступеней в горе. Недоумевая, он поднялся по ним  и  потом  по  уплотнившейся
шлаковой пересыпи выше их, и опять по ступеням. То здание вверху, куда  вели
ступени, плохо различалось в темноте, здание  странной  формы,  одновременно
как бы разрушенное и уцелевшее.
   Были ли эти развалины следами упавших бомб? Но таких  мест  в  Москве  не
оставляли. Какая же сила привела здесь вс„ в разрушение?
   Каменная площадка отделяла одну  группу  ступеней  от  следующей.  Теперь
крупные обломки камней лежали на ступенях,  мешая  идти,  сама  же  лестница
поднималась к зданию всходами, подобными церковной паперти.
   Поднималась к широким железным  дверям,  закрытым  наглухо  и  по  колено
заваленным слежавшимся щебнем.
   Да!  Да!  Разящее  воспоминание  прохлестнуло  Яконова.   Он   оглянулся.
Промоченная рядами  фонарей,  далеко  внизу  вилась  река,  странно-знакомой
излучиной уходя под мост и дальше к Кремлю.
   Но колокольня? Е„ нет. Или эти груды камня -- от колокольни?
   Яконову стало горячо в глазах. Он зажмурился.
   Тихо сел на каменные обломки, завалившие паперть.
   Двадцать два года назад на этом самом месте он стоял с девушкой,  которую
звали Агния.
 
   Он произн„с это имя -- Агния, и ветерок совсем иных ощущений  обежал  его
тело, сытое благами.
   Ему тогда было двадцать шесть лет, ей -- двадцать один.
   Эта девушка была откуда-то не с земли. По несчастью  для  себя  она  была
утончена и требовательна больше той меры, которая позволяет  человеку  жить.
Е„ брови и ноздри иногда так трепетали в разговоре,  словно  она  собиралась
ими улететь. Никто и никогда не говорил Яконову столько суровых слов, так не
упрекал  его  за  поступки,  как  будто  вполне  обыкновенные,  --  она   же
поразительно усматривала в этих поступках  низость,  неблагородство.  И  чем
больше она находила недостатков в Антоне, тем больше он к ней  привязывался,
так странно.
   А спорить с ней нужно  было  осторожно.  Слабенькая,  она  утомлялась  от
подъ„ма на гору, от беготни, даже от оживл„нного разговора. Ничего не стоило
обидеть е„.
   Однако, она находила в себе силы целыми днями одиноко гулять по лесу.  Но
вопреки всякому представлению о городской девушке в лесу -- никогда не брала
туда с собой книги: книга мешала бы ей, отвлекая от леса. Она просто бродила
там и сидела, своим умом изучая тайны леса. Описания природы у Тургенева она
пропускала, находя их поверхностными. Когда Антон ходил с  ней  вместе,  его
поражали е„ наблюдения: то -- стволик бер„зы  наклон„н  до  земли  в  память
снегопада, то -- как меняется вечером окраска лесной травы. Ничего подобного
он сам не замечал -- лес и лес, воздух хороший, зелено.
   Лесной Руче„к --  так  звал  е„  Яконов  летом  двадцать  седьмого  года,
проведенным ими на соседних дачах. Они  вместе  уходили  и  приходили,  и  в
глазах всех понимались как жених и невеста.
   Но очень далеко от этого было на самом деле.
   Агния не была хороша, ни нехороша собой. Лицо е„ часто преображалось:  то
в миловидной улыбке, то в непривлекательной вытянутости. Роста она была выше
среднего, но узка, хрупка, а походка -- такая л„гкая, будто Агния  вовсе  не
нуждалась наступать на землю. И хотя Антон уже был довольно искуш„н и  ценил
в женском  теле  плоть,  но  чем-то,  не  телом,  тянула  его  Агния  --  и,
приобвыкнув, он уверил себя, что как женщина она тоже ему нравится, что  она
разовь„тся.
   Однако, с удовольствием деля с Антоном долгие летние дни, уходя с ним  за
много в„рст в зел„ную глубь, л„жа с ним бок о бок на лужайках, -- она  очень
нехотя позволяла погладить себя по руке, спрашивала "зачем это?" и  пыталась
освободиться. И то не был стыд перед людьми: возвращаясь в  дачный  пос„лок,
она уступала его самолюбию и покорно шла под руку.
   Рассудив с собой, что он любит е„, Антон объяснился в любви --  припал  к
е„ коленям на лесной лужайке.  Но  глубокое  уныние  овладело  Агнией.  "Как
грустно, -- говорила она. -- Мне кажется, что я тебя обманываю.  Мне  нечего
тебе ответить. Я ничего не испытываю. Мне даже от этого не хочется жить.  Ты
умный и блестящий, и я бы должна только радоваться,  --  а  мне  не  хочется
жить..."
   Она говорила так -- но вс„  же  каждое  утро  тревожно  ожидала,  нет  ли
изменений в его лице, в его отношении.
   Она говорила так, но говорила и иначе: "В Москве много девушек. Осенью ты
познакомишься с красивой и меня разлюбишь."
   Она давала себя обнимать и даже целовать, но е„ губы и руки были при этом
безжизненны. "Как тяжело! -- страдала она. -- Я верила, что  любовь  --  это
сошествие огненного ангела. И вот ты любишь меня, и мне никогда не встретить
лучшего, чем ты -- а мне не радостно, совсем не хочется жить."
   В ней было что-то задержавшееся детское. Она боялась  тех  тайн,  которые
связывают мужчину и женщину в супружестве, и упавшим  голосом  спрашивала  у
него:
   "А без этого нельзя?"  --  "Но  это  совсем,  совсем  не  главное!  --  с
воодушевлением отвечал ей Антон. -- Это только дополнение к нашему духовному
общению!" И тогда впервые е„ губы слабо  пошевельнулись  в  поцелуе,  и  она
сказала: "Спасибо тебе. А иначе зачем было бы жить?
   Я думаю,  что  я  уже  начинаю  тебя  любить.  Я  постараюсь  обязательно
полюбить."
   Той самой осенью под вечер они шли  переулками  у  Таганской  площади,  и
Агния сказала своим тихим лесным голосом,  который  трудно  расслышивался  в
городском громыхании:
   -- Хочешь, я покажу тебе одно из самых красивых мест в Москве?
   И подвела к ограде маленькой  кирпичной  церкви,  окрашенной  в  белую  и
красную краску и обращ„нной алтар„м в  кривой  безымянный  переулок.  Внутри
ограды было тесно, шла только вкруг церковушки узкая дорожка  для  крестного
хода, чтобы поместились рядом священник и дьякон. За обрешеченными  окошками
виделся из глубины мирный огонь алтарных свечей и цветных лампад. И  тут  же
рос, в углу ограды, старый большой дуб, он был выше церкви, его  ветви,  уже
ж„лтые,  осеняли  и  купол,  и  переулок,  отчего  церковь  казалась  совсем
крохотной.
   -- Это церковь Никиты Мученика, -- сказала Агния.
   -- Но не самое красивое место в Москве.
   -- А подожди.
   Она провела его между столпами калитки. На каменных плитах  двора  лежали
ж„лтые и оранжевые листья дуба. Едва не в сени того же дуба стояла и древняя
шатровая колоколенка. Она и прицерковный домик за оградой заслоняли закатное
уже низкое солнце. В распахнутых  двустворчатых  железных  дверях  северного
притвора  согбилась  нищая  старушка  и  крестилась   доносящемуся   изнутри
золотисто-светлому пению вечерни.
   -- "Бе же церковь та вельми чудна  красотою  и  светлостию..."  --  почти
прошептала Агния, близко держась плечом к его плечу.
   -- Какого ж она века?
   -- Тебе обязательно век? А без века?
   -- Мила, конечно, но не....
   -- Так смотри! -- Агния натянутой рукой быстро повлекла Антона дальше  --
к паперти главного входа, вышла из тени в поток  заката  и  села  на  низкий
каменный парапет, где обрывалась ограда и начинался просвет для ворот.
   Антон ахнул. Они как будто сразу вырвались из теснины города и  вышли  на
крутую высоту с просторной открытой далью. Паперть сквозь  перерыв  парапета
стекала в долгую белокаменную лестницу, которая многими маршами, чередуясь с
площадками, спускалась по склону горы к самой Москва-реке.  Река  горела  на
солнце. Слева лежало Замоскворечье, ослепляя ж„лтым блеском ст„кол,  впереди
дымили по закатному небу ч„рные трубы МОГЭСа, почти под ногами в Москва-реку
вливалась блесчатая Яуза, справа за ней тянулся Воспитательный дом,  за  ним
высились резные контуры Кремля,  а  ещ„  дальше  пламенели  на  солнце  пять
червонно-золотых куполов храма Христа Спасителя.
   И во вс„м этом золотом осиянии Агния,  в  наброшенной  ж„лтой  шали  тоже
казавшаяся золотой, сидела, щурясь на солнце.
   -- Да! Это -- Москва! -- захваченно произн„с Антон.
   -- Как же умели древние русские люди  выбирать  места  для  церквей,  для
монастырей! -- говорила Агния прерывающимся голосом.  --  Я  вот  ездила  по
Волге и по Оке, всюду так они строятся --  в  самых  величественных  местах.
Архитекторы были богомольны, каменщики -- праведники.
   -- Да-а, это -- Москва...
   -- Но она -- уходит, Антон, -- пропела Агния. -- Москва -- уходит!..
   -- Куда она там уходит? Фантазия.
   -- Эту церковь снесут, Антон, -- твердила Агния сво„.
   --  Откуда  ты  знаешь?  --  рассердился  Антон.  --  Это  художественный
памятник, его оставят. -- Он смотрел на  крохотную  колоколенку,  в  прорези
которой, к колоколам, заглядывали ветки дуба.
   -- Снесут! -- уверенно пророчила Агния, сидя вс„  так  же  неподвижно,  в
ж„лтом свете и в ж„лтой шали.
   Агнию в семье не только никто не воспитывал верить в Бога,  но  наоборот:
мать е„ и бабушка в те годы, когда обязательно было ходить в церковь  --  не
ходили, не соблюдали постов, не говели, фыркали на попов и везде  высмеивали
религию, так мирно уживавшуюся с крепостным рабством. Бабушка, мать и  т„тки
Агнии имели устойчивое сво„ исповедание: всегда быть на  стороне  тех,  кого
теснят, кого  ловят,  кого  гонят,  кого  преследует  власть.  Бабку  знали,
кажется, все московские народовольцы, потому что она приючала их  у  себя  и
помогала, чем умела. Е„ дочери переняли за ней и прятали подпольщиков-эсеров
и социал-демократов. И маленькая Агния всегда была расположена  за  зайчика,
чтобы в него не попали, за лошадь, чтобы е„ не секли.  Но  она  росла  --  и
неожиданно для старших это преломилось в ней, что она -- за церковь,  потому
что е„ гонят.
   Она настаивала, что [теперь-то] было бы низко избегать церкви, и, к ужасу
матери  и  бабки,  стала  ходить  туда,  отчего  невольно  вникала  во  вкус
богослужений.
   -- Да в ч„м ты видишь, что е„ гонят? -- удивлялся Антон.  --  В  колокола
звонить им не мешают, просфорки печь не мешают, крестный ход --  пожалуйста,
а в городе да в школе им и делать нечего.
   -- Конечно, гонят, -- возражала Агния, как всегда  тихо,  малозвучно.  --
Раз на не„ говорят и печатают,  что  хотят,  а  ей  оправдываться  не  дают,
имущество алтарное описывают, священников ссылают -- разве это не гонят?
   -- Где ты видела, что ссылают?!
   -- Этого на улицах не увидишь.
   -- И даже, если гонят! -- наседал Антон. -- Десять лет е„  гонят,  а  она
гнала? Десять веков?
   -- Я тогда не жила, -- поводила узкими плечиками Агния. -- Я ведь живу --
теперь... Я вижу, что при моей жизни.
   -- Но надо же знать историю! Неведение -- не оправдание! А ты никогда  не
задумывалась --  как  могла  наша  церковь  пережить  двести  пятьдесят  лет
татарского ига?
   -- Значит, глубока была вера? -- догадывалась она. -- Значит, православие
оказалось духовно сильнее мусульманства?.. -- Она спрашивала, не утверждала.
   Антон улыбнулся снисходительно:
   -- Фантаз„рка  ты!  Разве  душой  своей  наша  страна  была  когда-нибудь
христианской? Разве в  ней  за  тысячу  лет  стояния  действительно  прощали
гонителей? и любили ненавидящих нас? Церковь наша устояла потому, что  после
нашествия митрополит Кирилл первым из русских пош„л на поклон к хану просить
охранную грамоту для  духовенства.  Татарским  мечом!  --  вот  чем  русское
духовенство оградило земли свои, холопов и  богослужение!  И,  если  хочешь,
митрополит Кирилл был прав, реальный политик.  Так  и  надо.  Только  так  и
одерживают верх.
   Когда на  Агнию  наседали,  она  не  спорила.  Она  расширила  глаза  под
взлетающими бровями и с каким-то новым недоумением смотрела на жениха.
   -- Вот на ч„м построены все эти красивые церкви с таким  удачным  выбором
мест! -- громил Антон. -- Да на  сожж„нных  раскольниках!  Да  на  запоротых
сектантах! Нашла ты, кого пожалеть -- церковь гонят!..
   Он сел рядом с ней на нагретый камень парапета:
   -- И вообще, ты не справедлива к  большевикам.  Ты  не  дала  себе  труда
прочесть  их  большие  книги.  К  мировой  культуре  у  них  самое  бережное
отношение. Они за то, чтобы не было произвола человека над человеком, а было
бы царство разума. А главное,  они  --  за  равенство!  Вообрази:  всеобщее,
полное и абсолютное равенство. Никто не будет иметь привилегий перед другим,
никто не будет иметь преимуществ ни в доходах, ни в  положении.  Разве  есть
что-нибудь привлекательнее такого общества? Разве оно не стоит жертв?
   (Помимо привлекательности общества, Антон имел происхождение  такое,  что
надо было поскорее [примкнуть], пока не поздно.)
   -- А своим этим манерничаньем ты только сама же себе закроешь все дороги,
и в институт. И много ли вообще значит твой протест? Что ты можешь сделать?
   -- А что может женщина вообще? -- Е„ тонкие косички (никто уж в  те  годы
не носил кос, все стригли, она ж носила из духа противоречия, хоть ей они не
шли), е„ косички разлетелись, одна за спину, другая  на  грудь.  --  Женщина
только и способна отвращать мужчину от великих поступков.  Даже  такие,  как
Наташа Ростова. Я е„ терпеть не могу.
   -- За что? -- поразился Антон.
   -- За то, что Пьера она не пустит в декабристы!  --  И  слабый  голос  е„
опять прервался.
   Вот из таких внезапностей она была вся.
   Прозрачная  ж„лтая  шаль  е„  за   плечами   повисла   на   освобожд„нных
полуопущенных локтях и была как тонкие золотые крылья.
   Антон двумя ладонями обл„г е„ локоть, словно боясь сломать.
   -- А ты бы? Отпустила?
   -- Да, -- сказала Агния.
   Впрочем, он не знал перед собой подвига, на  который  его  надо  было  бы
отпускать. Его жизнь кипела, работа была интересна и вела вс„ вверх и вверх.
   Мимо них проходили, крестясь на  открытые  двери  церкви,  поднявшиеся  с
набережной запоздавшие богомольцы. Входя в ограду, мужчи