лчал.
   Конечно, это не  была  атомная  бомба.  Это  была  по  мировой  жизни  --
крохотность незамечаемая.
   -- Но о ч„м вам думать? Это прямо по вашей специальности!
   Ах, можно было смолчать! Можно было темнить. Как заведено у зэков,  можно
было принять задание, а потом [тянуть резину],  не  делать.  Но  Герасимович
встал и презрительно посмотрел на брюхастого вислощ„кого тупорылого  выродка
в генеральской папахе, какие на беду не ушли по среднерусскому большаку.
   -- Нет! Это не по моей специальности! -- звеняще пискнул  он.  --  Сажать
людей в тюрьму -- не  по  моей  специальности!  Я  --  не  ловец  человеков!
Довольно, что нас посадили...
 
   Рубин с утра был ещ„ в тягостной власти вчерашнего спора. Приходили новые
и  новые  аргументы,  не  досказанные  ночью.  Но  с  разворотом   дня   ему
посчастливилось рассчитаться за ту схватку.
   Это было в совсекретной  тихой  комнатке  на  третьем  этаже  с  тяж„лыми
занавесями по бокам окна и двери, с неновым диваном и  плохоньким  ковриком.
Мягкое глушило звуки, но звуков почти и не было, потому что магнитные  ленты
Рубин слушал на наушники, а Смолосидов  весь  день  молчал,  грубо  прорытым
лицом насупясь на Рубина как на врага, а  не  товарища  по  работе.  В  свою
очередь и Рубин не замечал Смолосидова иначе, как автомат  для  перестановки
катушек с лентами.
   Надевая наушники, Рубин слушал и слушал роковой разговор с посольством, а
потом -- представленные ему ещ„ пять лент с  пяти  разговоров  подозреваемых
лиц. То он верил ушам, то отчаивался им  верить  и  переходил  к  фиолетовым
извивам звуковидов, напечатанных по всем разговорам.  Длинные  многометровые
бумажные ленты,  не  помещаясь  даже  на  большом  столе,  ниспадали  белыми
скрутками на пол слева и справа. Порывисто брался Рубин  за  свой  альбом  с
образцами звуковидов,  классифицированных  то  по  звукам-"фонемам",  то  по
"основному тону" различных мужских голосов. Цветным красно-синим карандашом,
уже исписанным до закругл„нно-тупых оконечностей (очинить карандаш  был  для
Рубина труд долгосборный), он размечал особо поразившие его места на лентах.
   Рубин был захвачен. Его т„мно-карие  глаза  казались  огненными.  Большая
неч„санная ч„рная борода была сваляна клочьями,  и  седой  пепел  непрерывно
куримых трубок и папирос пересыпал бороду, рукава засаленного комбинезона  с
оторванной пуговицей на обшлаге, стол, ленты, кресло, альбом с образцами.
   Рубин переживал сейчас тот загадочный душевный подъ„м,  которого  ещ„  не
объяснили физиологи: забыв о печени,  о  гипертонических  болях,  освеж„нным
взлетев из изнурительной ночи, не испытывая голода, хотя последнее,  что  он
ел, было печенье за именинным столом вчера, Рубин находился в состоянии того
духовного реянья, когда острое зрение выхватывает гравинки из  песка,  когда
память готовно отда„т вс„, что отлагалось в ней годами.
   Он ни разу не спросил, который час. Он один только раз, по приходе, хотел
открыть форточку, чтобы  возместить  себе  недостаток  свежего  воздуха,  но
Смолосидов хмуро сказал: "Нельзя! У меня насморк", и  Рубин  подчинился.  Ни
разу потом во весь день он не встал,  не  подош„л  к  окну  посмотреть,  как
рыхлел и серел снег под влажным западным ветром. Он не слышал, как  стучался
Шикин, и как Смолосидов не пустил его. Будто в тумане видел он  приходившего
и уходившего Ройтмана, не оборачиваясь, что-то цедил ему сквозь зубы. В  его
сознание не вступило, что звонили  на  обеденный  перерыв,  потом  снова  на
работу. Инстинкт зэка, свято чтущего ритуал еды, был едва  пробужд„н  в  н„м
встряхиванием за плечи вс„ тем же Ройтманом,  показавшим  ему  на  отдельном
столике яичницу, вареники со сметаной и компот.  Ноздри  Рубина  вздрогнули.
Удивление вытянуло его лицо,  но  сознание  и  тут  не  отразилось  на  н„м.
Недоуменно оглядя эту пищу богов, точно пытаясь  понять  е„  назначение,  он
пересел и стал торопливо есть, не ощущая вкуса, стремясь скорей вернуться  к
работе.
   Рубин не оценил еды, но Ройтману она обошлась гораздо дороже, чем если бы
он сервировал е„ на  свои  деньги:  он  два  часа  "просидел  на  телефоне",
созванивая и согласовывая этот па„к сперва с Отделом  Спецтехники,  потом  с
генералом  Бульбанюком,  потом  с  Тюремным  Управлением,  потом  с  отделом
снабжения и, наконец, с подполковником Климентьевым. Те, кому он  звонил,  в
свою  очередь  согласовывали  вопрос  с  бухгалтериями  и  другими   лицами.
Трудность состояла в  том,  что  Рубин  питался  по  арестантской  "третьей"
категории, а Ройтман  для  него  на  несколько  дней,  ввиду  особо  важного
государственного задания, добивался "первой", да ещ„ диетической. После всех
согласований тюрьма стала выдвигать организационные  возражения:  отсутствие
запрашиваемых продуктов на  складе  тюрьмы,  отсутствие  оплаченного  наряда
повару на приготовление индивидуального меню.
   Теперь  Ройтман  сидел  напротив  и  смотрел  на  Рубина,   но   не   как
работодатель, ждущий плодов работы раба,  а  с  ласковой  усмешкой,  как  на
большого реб„нка, восхищаясь, завидуя порыву, ловя момент, как бы вникнуть в
смысл его полу дневной работы и включиться в не„ тоже.
   А Рубин вс„ съел, и на его помягчевшее лицо  вернулась  осмысленность.  В
первый раз с утра он улыбнулся:
   -- Зря вы меня накормили, Адам  Вениаминович.  Satur  venter  non  studet
libenter.* Главную часть пути путник проходит до обеденного привала.
   -- Да вы на часы посмотрите, Лев Григорьич! Ведь четверть четв„ртого!
   -- Что-о? Я думал -- двенадцати нет.
   -- Лев Григорьич! Я сгораю от любопытства -- что вы выяснили?
   Это не только не было начальническим требованием, но сказано просительно,
как если б Ройтман боялся, что Рубин откажется поделиться. В  минуты,  когда
душа  Ройтмана  открывалась,  он  был  очень  мил,  несмотря  на  нескладную
наружность, на толстые губы, всегда незакрытые из-за полипов в носу.
   -- Только начало! Только первые выводы, Адам Вениаминович!
   -- И -- какие же?
   -- О некоторых можно спорить, но один  несомненен:  в  науке  фоноскопии,
родившейся сегодня, есть-таки рациональное зерно!!
   -- А вы -- не увлекаетесь, Лев Григорьич? -- предостер„г Ройтман. Ему  не
меньше хотелось, чтобы слова Рубина были верны, но, воспитанник точных наук,
он знал, что у  гуманитариста  Рубина  энтузиазм  может  перевесить  научную
добросовестность.
   -- А когда вы видели, чтоб я увлекался?  --  чуть  не  обиделся  Рубин  и
разгладил склоченную бороду. -
   -
   * Сытое брюхо к учению глухо (лат.).
   Наша почти двухлетняя собирательная работа, все эти звуковые  и  слоговые
анализы русской речи, изучение звуковидов, классификация голосов,  учение  о
национальном, групповом и индивидуальном речевом  ладе  --  вс„,  что  Антон
Николаич считал пустым времяпровождением, да греха ли таить? иногда и в  вас
закрадывалось сомнение!  --  вс„  это  да„т  теперь  свои  концентрированные
результаты. Надо будет нам сюда Нержина забирать, как вы думаете?
   -- Если фирма разверн„тся -- отчего же? Но пока мы должны  доказать  свою
жизнеспособность и выполнить первое задание.
   -- Первое задание! Первое задание -- это половина всей науки!  Не  так-то
скоро.
   -- Но... то есть... Лев Григорьич? Неужели  вы  не  понимаете,  насколько
срочно вс„ это надо?
   О, ещ„ бы он не понимал! "Надо"  и  "срочно"  --  на  этих  словах  вырос
комсомолец Л„вка Рубин. Это были высшие лозунги  тридцатых  годов.  Не  было
стали, не было тока, не было хлеба, не было тканей, -- но было надо  и  надо
срочно -- и воздвигались домны, и запускались блюминги. Потом, перед войной,
в благодушных уч„ных изысканиях, окунаясь в неторопливый Восемнадцатый  век,
Рубин избаловался. Но клич "срочно надо!" конечно же  оставался  внятен  его
душе и попирал привычку доделывать работу до конца.
   Действительно,  как  же  не  срочно,  если   величайший   государственный
предатель может ускользнуть?..
   Из окна уже падало мало дневного света. Они  зажгли  верхний,  присели  к
рабочему столу,  рассматривали  выделенные  на  лентах  звуковидов  синим  и
красным   карандашом   образцы,   характерные   звуки,   стыки    согласных,
интонационные линии. Вс„ это делали  они  вдво„м,  не  обращая  внимания  на
Смолосидова, -- он же, за весь день не уйдя из комнаты ни на минуту, сидел у
магнитной ленты, сторожа е„ как хмурый ч„рный п„с, и смотрел им в затылки, и
этот его неотступный тяж„лый взгляд давил им на череп и на мозг.  Смолосидов
лишал их самого маленького, но главного элемента -- непринужд„нности: он был
свидетелем их  колебаний  и  он  же  будет  свидетелем  их  бодрого  доклада
начальству...
   А они попеременно впадали -- один в сомненья,  другой  в  уверенность,  и
наоборот. Ройтмана обуздывала его  математичность,  но  травило  впер„д  его
служебное положение.  Рубина  умеряло  незаинтересованное  желание  породить
настоящую  новую  науку,  но  рвала  впер„д  выучка  пятилеток  и   сознание
партийного долга.
   И  сложилось  так,  что  оба  они  признали   достаточным   список   пяти
подозреваемых. Они не высказывали  избыточных  предположений,  что  надо  бы
записать на магнитофон тех четыр„х, которые задержаны у метро Сокольники (да
и слишком поздно их задержали), и ещ„ тех нескольких из МГБ, кого на крайний
случай обещал Бульбанюк. И они психологически  отводили  предположение,  что
звонил, может быть, не сам осведомл„нный в деле человек, а кто-нибудь по его
поручению.
   Нелегко было охватить и пятерых! Сравнили с преступником пять голосов  на
слух. Сравнили с преступником пять звуковидных лент.
   -- А посмотрите, как много да„т нам звуковидный анализ! -- с  горячностью
показывал Рубин. -- Вы слышите, что  в  начале  преступник  говорит  не  тем
голосом, он пытается его менять. Но  что  изменилось  на  звуковиде?  Только
сдвинулась интенсивность по частотам -- индивидуальный же речевой лад ничуть
не изменился! Вот наше главное открытие -- речевой лад! Даже если преступник
до конца говорил измен„нным голосом -- он бы не скрыл своей характерности!
   -- Но мы ещ„ плохо знаем с вами пределы изменяемости голосов, -- упирался
Ройтман. -- Может быть в микроинтонациях эти пределы широки.
   Если на слух легко было усумниться, где схож  голос,  где  разен,  то  на
звуковидах изменением амплитудно-частотного рисунка разнота  выявлялась  как
будто отч„тливей. (Правда, беда была в грубости их аппарата видимой речи: он
выделял   мало   частотных   каналов,   и   величину   амплитуды   передавал
неразборчивыми мазками. Но извинением служило то, что его  не  предназначали
для такой ответственной работы.)
   Из  пяти  подозреваемых  Заварзина  и  Сяговитого  можно   было   отвести
совершенно уверенно (если вообще будущая наука разрешала  делать  выводы  по
единичному  разговору).  С  колебаниями  можно  было   отвести   и   Петрова
(разгорячившийся  Рубин  отводил  и  Петрова  уверенно).  Напротив,   голоса
Володина и Щевронка подходили к  голосу  преступника  по  частоте  основного
тона, имели  с  ним  одинаковые  фонемы:  о,  р,  л,  ш  и  были  сходны  по
индивидуальному речевому ладу.
   Вот на этих-то сходных  голосах  и  следовало  бы  теперь  развить  науку
фоноскопию и отработать е„ при„мы. Только на тонких  этих  различиях  и  мог
выработаться е„ будущий чуткий аппарат. С торжеством создателей откинулись к
спинкам стульев Рубин и Ройтман. Их мысленный взгляд прозревал ту,  подобную
дактилоскопической, организацию, которая когда-нибудь будет принята:  единая
общесоюзная  фонотека,  где  записаны  звуковиды  с  голосов  всех,  однажды
заподозренных.  Любой  преступный  разговор   записывается,   сличается,   и
злоумышленник без колебаний изловлен, как вор, оставивший отпечатки  пальцев
на дверце сейфа.
   Но в это время адьютант  Осколупова  через  щ„лку  предупредил  о  скором
приходе [хозяина].
   И оба очнулись. Наука наукой, но пока  что  надо  было  выработать  общий
вывод и дружно защищать его перед начальником Отдела.
   Собственно, Ройтман считал, что достигнутого  --  уже  много.  Зная,  что
начальство не любит гипотез, а любит определ„нность, Ройтман уступил Рубину,
согласился  считать  голос  Петрова  вне  подозрений,  и   твердо   доложить
генерал-майору, что на подозрении остались только  Щевронок  и  Володин,  на
которых в ближайшую пару дней надо провести дополнительное исследование.
   Напротив, запутывающим обстоятельством здесь было то, что  по  присланным
данным, именно из тр„х отклон„нных двое -- Сяговитый и Петров, ни бум-бум не
знали иностранных языков, Щевронок же знал английский и голландский, Володин
-- французский как родной,  английский  бегло  и  итальянский  слегка.  Мало
вероятно, чтобы в такую важную минуту, когда разговор сводился к нулю  из-за
непонимания, у человека не вырвалось  бы  ни  восклицания  на  знакомом  ему
языке.
   -- Вообще, Лев Григорьич, -- мечтательно говорил Ройтман, -- мы не должны
с вами пренебрегать и психологией. Надо вс„-таки  представить  себе  --  что
должен быть за человек, решившийся на такой телефонный звонок? что могло  им
двигать? А затем сравнить с конкретными образами подозреваемых.  Надо  будет
поставить вопрос, чтобы впредь нам, фоноскопистам, давали бы не только голос
подозреваемого и его  фамилию,  но  и  краткие  сведения  о  его  положении,
занятии, образе жизни, может быть -- даже биографии. Мне кажется, я  мог  бы
сейчас построить некий психологический этюд о нашем преступнике...
   Но Рубин, вчера вечером возражавший художнику, что  объективное  познание
свободно от эмоциональной предокраски, сейчас уже  излюбил  одного  из  двух
подозреваемых и возражал так:
   --  Я,  Адам  Вениаминович,  психологические  соображения,  конечно,  уже
перебирал, и они бы склонили чашу весов в сторону Володина:  в  разговоре  с
женой, -- (этот разговор с женой, помимо сознания отвлекал и сбивал  Рубина:
голос вол одинокой жены был так напевен в телефон, что тревожил  и  уж  если
что прилагать к ленте, то попросил бы Лев фотографию жены  Володина),  --  в
разговоре с женой он как-то особенно вял, подавлен, даже в апатии, это очень
свойственно преступнику, опасающемуся преследования, и ничего подобного  нет
в вес„лом воскресном щебете Щевронка, я согласен. Но хороши мы будем, если с
первых же шагов станем опираться не на объективные данные нашей науки, а  на
посторонние соображения. У меня уже немалый опыт работы со звуковидами, и вы
должны мне поверить: по многим неуловимым признакам я абсолютно уверен,  что
преступник -- Щевронок. Просто за недостатком времени  я  не  смог  все  эти
признаки промерить по ленте измерителем и перевести на  язык  цифр.  --  (На
это-то никогда не хватало времени у филолога!) -- Но  если  бы  меня  сейчас
взяли за горло и сказали: назови только одно имя и поручись, что  именно  он
-- преступник, -- я почти без колебаний назвал бы Щевронка!
   -- Но мы так не станем делать, Лев Григорьич, -- мягко возразил  Ройтман.
-- Давайте поработаем измерителем, давайте перевед„м на язык цифр -- тогда и
будем говорить.
   -- Но ведь это сколько уйд„т времени?! Ведь надо же срочно!
   -- Но если истина требует?
   -- Да вы посмотрите  сами,  посмотрите!..  --  и  перебирая  снова  ленты
звуковидов и тряся на  них  новый  и  новый  пепел,  Рубин  стал  запальчиво
доказывать виновность Щевронка.
   За этим занятием и застал их генерал-майор Осколупов, вошедший медленными
властными шагами коротких ног. Все они хорошо его знали и уже по  надвинутой
папахе  и  по  искривл„нной  верхней  губе  видели,  что  он  приш„л   резко
недовольным.
   Они вскочили, а он сел в угол дивана, руки засунул в карманы  и  приказно
буркнул:
   -- Ну!
   Рубин корректно молчал, предоставляя докладывать Ройтману.
   При докладе Ройтмана вислощ„кое лицо  Осколупова  осенило  глубокомыслие,
веки сонно приспустились, и он даже не  встал  посмотреть  предложенные  ему
образцы лент.
   Рубин изнывал при докладе Ройтмана -- даже в ч„тких словах  этого  умного
человека он видел утерянным то содержание, то наитие,  которое  вело  его  в
исследовании.  Ройтман  закончил  выводом,  что  подозреваются  Щевронок   и
Володин, однако для  окончательного  суждения  нужны  ещ„  новые  записи  их
разговоров. После этого он посмотрел на Рубина и сказал:
   -- Но, кажется, Лев Григорьич хочет что-то добавить или поправить?
   Фома Осколупов для Рубина был пень, давно реш„нный пень. Но сейчас он был
также и -- государственное око, представитель советской власти  и  невольный
представитель всех тех прогрессивных сил,  которым  Рубин  отдавал  себя.  И
поэтому Рубин заговорил волнуясь, потрясая лентами и  альбомами  звуковидов.
Он просил генерала понять, что хотя вывод дан пока и двойственный, но  самой
науке фоноскопии такая двойственность отнюдь не присуща, что просто  слишком
краток был  срок  для  вынесения  окончательного  суждения,  что  нужны  ещ„
магнитные записи, но что если говорить о личной догадке Рубина, то...
   Хозяин слушал уже не сонно, а сморщась брезгливо. И, не дождавшись  конца
объяснений, перебил:
   -- Ворожи-ила бабка на бобах! На что мне ваша "наука"? Мне -- преступника
надо поймать. Докладайте ответственно: преступник здесь,  на  столе,  у  вас
лежит, это точно? На свободе он не гуляет? Кроме этих пяти?
   И смотрел исподлобья. А они стояли перед ним, ни  обо  что  не  опершись.
Бумажные ленты из опущенных рук Рубина волочились по полу.  Ч„рным  драконом
Смолосидов припал у магнитофона за их спинами.
   Рубин смялся. Он ожидал бы говорить вообще не в этом аспекте.
   Ройтман, более привыкший  к  манере  начальства,  сказал  по  возможности
отважно:
   -- Да, Фома Гурьянович. Я, собственно... Мы,  собственно...  Мы  уверены,
что -- среди этих пяти.
   (А что он мог ещ„ сказать?..)
   Фома теснее прищурил глаз.
   -- Вы -- отвечаете за свои слова?
   -- Да, мы... Да... отвечаем...
   Осколупов тяжело поднялся с дивана:
   -- Смотрите, я за язык не тянул.  Сейчас  поеду  министру  доложу.  Обоих
сукиных сынов арестуем!
   (Он так сказал это, враждебно глядя, что  можно  было  понять  --  именно
их-то двоих и арестуют.)
   -- Подождите, -- возразил  Рубин.  --  Ну,  ещ„  хоть  сутки!  Дайте  нам
возможность обосновать полное доказательство!
   -- А вот,  следствие  начн„тся  --  пожалуйста,  на  стол  к  следователю
микрофон -- и записывайте их хоть по три часа.
   -- Но один из них будет невиновен! -- воскликнул Рубин.
   -- Как это --  невиновен?  --  удивился  Осколупов  и  полностью  раскрыл
зел„ные глаза. -- Совсем  уж  ни  в  ч„м  и  не  виновен?..  Органы  найдут,
разберутся.
   И вышел, слова доброго не сказав адептам новой науки.
   У Осколупова был такой стиль руководства: никого из  подчин„нных  никогда
не хвалить -- чтобы больше старались. Это был даже не лично его стиль,  этот
стиль нисходил от Самого.
   А вс„-таки было обидно.
   Они сели на те самые стулья,  на  которых  незадолго  мечтали  о  великом
будущем зарождающейся науки. И смолкли.
   Как будто растоптали вс„, что они так  ажурно  и  хрупко  построили.  Как
будто фоноскопия была вовсе и ненужна.
   Если вместо одного можно арестовать двух, -- то почему и не всех  пятерых
для верности?
   Ройтман внятно  почувствовал,  как  шатка  новая  группа,  вспомнил,  что
Акустическая  наполовину  разогнана,  --  и  сегодняшнее   ночное   ощущение
неуютности мира и одинокости в н„м опять посетило его.
   А в Рубине угасла вся непрерывная многочасовая самозабвенная вспышка.  Он
вспомнил, что печень у него болит, и болит  голова,  и  выпадают  волосы,  и
стареет его жена, и сидеть ему ещ„ больше пяти лет, и  с  каждым  годом  вс„
гнут и гнут революцию в болото аппаратчики проклятые --  и  вот  ошельмовали
Югославию.
   Но они не высказали всего подуманного, а просто сидели и молчали.
   И Смолосидов молчал за их затылками.
   На стене уже  была  приколота  Рубиным  карта  Китая  с  коммунистической
территорией, закраше