брасывать, как дрова, окоченевшие трупы зэков?
   Красные эшелоны идут до СовГавани месяц...
   Помяни, Господи, тех, кто не доехал!
   И хотя с шарашки отпускали мягко, оставляли зэкам до первой  тюрьмы  даже
бритвы -- все эти вопросы с их  вечной  силой  щемили  сердца  тех  двадцати
арестантов, которые при утреннем обходе комнат во вторник были выкликнуты на
этап.
   Беззаботная полу-вольная жизнь шарашечных зэков для них кончилась.
 
   Как  ни  был  Нержин  охвачен  заботами  этапа,  --  в  н„м  вспыхнуло  и
обострилось настроение [оттянуть] на прощанье майора Шикина. И по звонку  на
работу, несмотря на приказ этим двадцати  оставаться  в  общежитии  и  ждать
надзирателя, он, как и все остальные девятнадцать, ринулся сквозь  проходные
двери. Взлетев на третий этаж, он постучал к Шикину. Ему велели войти.
   Шикин  сидел  за  столом  угрюмый,  т„мный.  Что-то  дрогнуло  в  н„м  со
вчерашнего дня. Одной ногой он пров„л над пропастью и знал теперь  ощущение,
когда не на что стать.
   Но прямого и скорого выхода не имела его  ненависть  к  этому  мальчишке!
Самое большее (и самое безопасное для себя), что мог сделать  Шикин  --  это
помотать Доронина по карцерам, сердечно  нагадить  ему  в  характеристику  и
отправить назад на  Воркуту,  где  с  такой  характеристикой  он  попад„т  в
режимную бригаду -- и вскоре подохнет. И результат будет тот же  самый,  что
судить бы его и расстрелять.
   Сейчас, с утра, он не вызвал Доронина на допрос потому, что ожидал разных
протестов и помех со стороны отправляемых.
   Он не ошибся. Вош„л Нержин.
   Майор Шикин всегда не терпел этого худощавого неприязненного зэка  с  его
неуклонно-тв„рдой манерой держаться, с его дотошным знанием  законов.  Шикин
давно уже уговаривал Яконова отправить Нержина на этап и сейчас со злорадным
удовольствием посмотрел на враждебное выражение входящего.
   У  Нержина  был  природный  дар   не   задумываясь   сложить   жалобу   в
немногочисленные разящие слова и произнести их единым духом  в  ту  короткую
секунду, когда открывается кормушка в двери камеры, или уместить  на  клочке
промокательно-туалетной  бумаги,  выдаваемой  в   тюрьмах   для   письменных
заявлений. За пять лет сидения он выработал  в  себе  и  особую  решительную
манеру разговаривать с начальством -- то, что  на  языке  зэ-ков  называется
[культурно  оттягивать].  Слова  он   употреблял   только   корректные,   но
высокомерно-иронический тон, к которому, однако, нельзя было придраться, был
тоном разговора старшего с младшим.
   -- Гражданин майор! -- заговорил  он  с  порога.  --  Я  приш„л  получить
незаконно отнятую у меня книгу. Я имею основания полагать, что шесть  недель
--  достаточный  при  транспортных  условиях  города  Москвы   срок,   чтобы
убедиться, что она допущена цензурой.
   -- Книгу? -- поразился Шикин (потому что так  быстро  не  наш„лся  ничего
умней). -- Какую книгу?
   -- В равной мере, -- сыпал Нержин, -- я полагаю, что вы знаете,  о  какой
книге речь. Об избранных стихах Сергея Есенина.
   -- Е-се-ни-на?! -- будто  только  сейчас  вспоминая  и  потряс„нный  этим
крамольным именем, откинулся майор Шикин к спинке кресла. Седеющий „жик  его
головы выражал негодование и отвращение. -- Да как у вас язык поворачивается
-- спрашивать Е-се-ни-на?
   -- А почему бы и нет? Он издан у нас, в Советском Союзе.
   -- Этого мало!
   -- Кроме того, он издан в тысяча девятьсот сороковом году,  то  есть,  не
попадает  в  запретный  период  тысяча  девятьсот  семнадцатый  тире  тысяча
девятьсот тридцать восьмой.
   Шикин нахмурился.
   -- Откуда вы взяли такой период?
   Нержин отвечал так уплотн„нно, будто заранее выучил все ответы наизусть:
   -- Мне очень любезно дал  разъяснения  один  лагерный  цензор.  Во  время
предпраздничного обыска у меня был отобран "Толковый словарь"  Даля  на  том
основании, что  он  издан  в  1935  году  и  подлежит  поэтому  серь„знейшей
проверке. Когда же я показал  цензору,  что  словарь  есть  фотомеханическая
копия с издания 1881 года, цензор мне охотно книгу вернул и  разъяснил,  что
против дореволюционных изданий возражений не имеется, ибо "враги народа  ещ„
тогда не орудовали". И вот такая неприятность: Есенин издан в 1940-м.
   Шикин солидно помолчал.
   -- Пусть так. Но вы, -- внушительно спросил  он,  --  вы  --  читали  эту
книгу? Вы -- всю е„ читали? Вы можете письменно это подтвердить?
   -- Отбирать от меня подписку по статье девяносто пятой  УК  РСФСР  у  вас
сейчас нет юридических  оснований.  Устно  же  подтверждаю:  я  имею  дурную
привычку читать те книги, которые являются моей собственностью, и,  обратно,
держать лишь те книги, которые я читаю.
   Шикин разв„л руками.
   -- Тем хуже для вас!
   Он хотел выдержать многозначительную паузу, но Нержин заметал е„ словами:
   -- Итак, суммарно повторяю свою просьбу. Согласно седьмому пункту раздела
Б тюремного распорядка верните мне незаконно отобранную книгу.
   Под„ргиваясь под этим потоком  слов,  Шикин  встал.  Когда  он  сидел  за
столом, большая голова его, казалось, принадлежала не мелкому  человеку,  --
вставая же, он становился меньше, очень короткими выдавались и  ноги  его  и
руки. Темнолицый, он приблизился к шкафу, отпер и вынул малоформатный  томик
Есенина, осыпанный кленовыми листьями по суперобложке.
   Несколько мест у него было заложено.  По-прежнему  не  предлагая  Нержину
сесть,  он  удобно  расположился  в  сво„м  кресле  и   стал   не   торопясь
просматривать по закладкам. Нержин тоже спокойно сел, оп„рся руками о колени
и неотступно-тяж„лым взглядом следил за Шикиным.
   -- Ну вот, пожалуйста, -- вздохнул майор, и  проч„л  бесчувственно,  меся
как тесто стихотворную ткань:
 
   Неживые чужие ладони!
   Этим песням при вас не жить.
   Только будут колосья-кони
   О хозяине старом тужить.
 
   Это -- о каком хозяине? Это -- чьи ладони?
   Арестант смотрел на пухлые белые ладони оперуполномоченного.
   -- Есенин был классово-ограничен  и  многого  недопонимал,  --  поджатыми
губами выразил он соболезнование. -- Как Пушкин, как Гоголь...
   Что-то послышалось в голосе Нержина,  от  чего  Шикин  опасливо  на  него
взглянул. Ведь просто возьм„т и кинется на майора, ему сейчас нечего терять.
На всякий случай Шикин встал и приоткрыл дверь.
   -- А это как понять? -- проч„л Шикин, вернувшись в кресло:
 
   Розу белую с ч„рной жабой
   Я хотел на земле повенчать...
 
   И дальше тут... На что это намекается?
   Вытянутое горло арестанта вздрогнуло.
   -- Очень просто, -- ответил он.  --  Не  пытаться  примирять  белую  розу
истины с ч„рной жабой злодейства!
   Ч„рной жабой сидел перед ним короткорукий большеголовый чернолицый кум.
   -- Однако, гражданин майор, -- Нержин говорил быстрыми, налезающими  друг
на друга словами, -- я  не  имею  времени  входить  с  вами  в  литературные
разбирательства. Меня жд„т  конвой.  Шесть  недель  назад  вы  заявили,  что
пошл„те запрос в Главлит. Посылали вы?
   Шикин перед„рнул плечами и захлопнул ж„лтую книжечку.
   -- Я не обязан перед вами отчитываться. Книги я вам не верну. И вс„ равно
вам е„ не дадут вывезти.
   Нержин гневно встал, не отводя глаз от Есенина. Он представил  себе,  как
эту книжечку когда-то держали милосердные руки жены и писали в ней:  "Так  и
вс„ утерянное к тебе верн„тся!"
   Слова безо всякого усилия выстреливали из его губ:
   -- Гражданин майор! Я надеюсь, вы не забыли, как я два  года  требовал  с
министерства госбезопасности безнад„жно отобранные у меня польские злотые, и
хоть двадцать раз усчитанные в копейки -- вс„-таки через Верховный Совет  их
получил! Я надеюсь, вы не забыли, как я требовал пяти  граммов  подболточной
муки? Надо мной смеялись -- но я их добился! И  ещ„  множество  примеров!  Я
предупреждаю вас, что эту книгу я вам не отдам! Я умирать буду на Колыме  --
и оттуда вырву е„ у вас! Я заполню жалобами на вас все  ящики  ЦК  и  Совета
министров. Отдайте по-хорошему!
   И перед этим обреч„нным, бесправным, посылаемым на медленную смерть зэком
майор госбезопасности не устоял. Он,  действительно,  запрашивал  Главлит  и
оттуда, к  удивлению  его,  ответили,  что  книга  формально  не  запрещена.
Формально!! Верный нюх подсказывал Шикину, что это -- оплошность, что  книгу
непременно надо запретить. Но следовало и поберечь  сво„  имя  от  нареканий
этого неутомимого склочника.
   -- Хорошо, -- уступил майор. -- Я вам е„ возвращаю. Но увезти е„  мы  вам
не дадим.
   С торжеством вышел Нержин на  лестницу,  прижимая  к  себе  милый  ж„лтый
глянец суперобложки. Это был символ удачи в минуту, когда вс„ рушилось.
   На площадке он миновал группу арестантов, обсуждавших последние  события.
Среди них (но так, чтоб не донеслось до начальства) ораторствовал Сиромаха:
   -- Что делают?! Та-ких ребят на этап посылают! За что? А Руську Доронина?
Какой же гад его [заложил], а?
   Нержин спешил в Акустическую и думал,  как  побыстрей,  пока  к  нему  не
приставят надзирателя, уничтожить свои записки. Полагалось  этапируемых  уже
не пускать вольно ходить по шарашке. Лишь многочисленности этапа  да,  может
быть, мягкости младшины с его вечными упущениями по службе обязан был Нержин
своей последней короткой свободой.
   Он распахнул дверь Акустической и увидел перед собой растворенные  дверцы
железного шкафа, а между ними  --  Симочку,  снова  в  некрасивом  полосатом
платьице и с серым козьим платком на плечах.
   Она не увидела, но почувствовала Нержина и  смешалась,  замерла,  как  бы
раздумывая, что именно ей взять из шкафа.
   Он не думал, не взвешивал  --  он  вступил  в  закоулок  между  железными
дверцами и ш„потом сказал:
   -- Серафима Витальевна! После вчерашнего -- безжалостно обращаться к вам.
Но труд многих лет моих гибнет. Мне его -- сжечь? Вы не возьм„те?
   Она уже знала об его отъезде. Она подняла печальные, не спавшие  глаза  и
сказала:
   -- Дайте.
   Кто-то входил, Нержин метнулся дальше, прош„л к своему столу  и  встретил
майора Ройтмана.
   Лицо Ройтмана было растеряно. С неловкой улыбкой он сказал:
   -- Глеб Викентьич! Как  это  досадно!  Ведь  меня  не  предупредили...  Я
понятия не имел... А сегодня уже ничего поправить нельзя.
   Нержин  поднял  холодно-сожалеющий  взгляд  к   человеку,   которого   до
сегодняшнего дня считал искренним.
   -- Адам Вениаминович, ведь  я  здесь  не  первый  день.  Такие  вещи  без
начальников лаборатории не делаются. И стал разгружать ящики стола.
   На лице Ройтмана выразилась боль:
   -- Но, поверьте, Глеб Викентьич, а  я  не  знал,  меня  не  спросили,  не
предупредили...
   Он говорил это вслух при всей лаборатории. Капли пота  выступили  на  его
лбу. Он неосмысленно следил за сборами Нержина.
   С ним и в самом деле не посоветовались.
   -- Материалы по артикуляции я сдам  Серафиме  Витальевне?  --  беззаботно
спрашивал Нержин.
   Ройтман, не ответив, медленно вышел из комнаты.
   -- Принимайте, Серафима Витальевна, -- объявил Нержин и стал носить к  е„
столу папки, подшивки, таблицы.
   И в одну папку уже  вложил  сво„  сокровище  --  свои  три  блокнота.  Но
какой-то внутренний дух-советчик подтолкнул Нержина не делать этого.
   Если даже  теплы  е„  протянутые  руки  --  надолго  ли  хватит  девичьей
верности?
   Он переложил блокноты в карман, а папки носил Симочке.
   Горела Александрийская библиотека. Горели, но не  сдавались,  летописи  в
монастырях. И сажа лубянских труб -- сажа от сжигаемых бумаг, бумаг,  бумаг,
падала на зэков, выводимых гулять в коробочку на тюремной крыше.
   Может быть, великих мыслей сожжено больше, чем обнародовано... Если будет
цела голова -- неужели он не повторит?
   Нержин тряхнул спичками, выбежал.
   И через десять минут вернулся бледный, безразличный.
   Тем временем в лабораторию приш„л Прянчиков.
   -- Да как это можно? -- разорялся он.  --  Мы  одеревянели!  Мы  даже  не
возмущаемся! [Отправлять] на этап! Отправлять можно багаж, но кто дал  право
отправлять людей?!
   Горячая  проповедь  Валентули  встречала  отклик  в   зэческих   сердцах.
Взбудораженные этапом, все зэки лаборатории не работали. Этап всегда --  миг
напоминания, миг -- "все  там  будем".  Этап  заставляет  каждого,  даже  не
тронутого им, зэка подумать о бренности своей судьбы, о  закланности  своего
бытия топору ГУЛага. Даже ни в ч„м не провинившегося зэка годика за  два  до
конца срока непременно отсылали с шарашки, чтоб он вс„  забыл  и  ото  всего
отстал.  Только  у  двадцатипятилетников  не  бывало  конца  срока,  за  что
оперчасть и любила брать их на шарашки.
   Зэки в вольных телоположениях окружили Нержина, иные сели вместо  стульев
на столы, как бы  подч„ркивая  приподнятость  момента.  Они  были  настроены
меланхолически и философически.
   Как на похоронах вспоминают вс„ хорошее, что сделал покойник, так  сейчас
они в похвалу Нержину вспоминали, каким любителем [качать права]  он  был  и
сколько раз защищал общеарестантские интересы. Тут была и знаменитая история
с подболточной мукой, когда он завалил тюремное  управление  и  министерство
внутренних дел жалобами по поводу ежедневной недодачи пяти граммов муки  ему
лично. (По тюремным правилам не могло быть жалобы коллективной или жалобы на
недодачу  чего-либо  --  другим,  всем.  Хотя  арестант  по  идее  и  должен
исправляться в сторону социализма, но ему запрещается болеть за общее дело.)
Зэки шарашки в то время ещ„ не  наелись,  и  борьба  за  пять  граммов  муки
воспринималась  острей,  чем  международные  события.  Захватывающая  эпопея
кончилась победой Нержина: был снят с работы "кальсонный капитан",  помощник
начальника спецтюрьмы по хозчасти, и из подболточной муки на  вс„  население
шарашки стали варить дважды в неделю дополнительную лапшу. Вспомнили  тут  и
борьбу Нержина за увеличение воскресных прогулок, которая кончилась, однако,
поражением.
   Напротив, сам Нержин плохо слушал эти эпитафии.  Для  него  наступил  миг
действия. Теперь уже худшее свершилось, а лучшее зависело  только  от  него.
Передав Симочке  артикуляционные  материалы,  сдав  помощнику  Ройтмана  вс„
секретное, уничтожив огн„м и разрывом вс„ личное, сложив  в  несколько  стоп
вс„ библиотечное, он  теперь  догребал  последнее  из  ящиков  и  раздаривал
ребятам. Уже было решено, кому достанется его крутящийся ж„лтый  стул,  кому
-- немецкий стол с падающими  шторками,  кому  --  чернильница,  кому  рулон
цветной и мраморной бумаги от фирмы Лоренц. Умерший с  вес„лой  улыбкой  сам
раздавал сво„ наследство, а наследники несли ему кто  по  две,  кто  по  три
пачки папирос (таково было шарашечное установление: на [этом] свете  папирос
было изобилие, на [том] папиросы были дороже хлеба).
   Из совсекретной группы приш„л Рубин. Его глаза были грустны, нижние  веки
обвисли.
   Соображая над книгами, Нержин сказал ему:
   -- Если б ты любил Есенина, -- я б тебе его сейчас подарил.
   -- Неужели отбил?
   -- Но он недостаточно близок к пролетариату.
   --  У  тебя  помазка  нет,  --  достал  Рубин  из  кармана  роскошный  по
арестантским понятиям помазок с полированной пластмассовой ручкой,  --  а  я
вс„ равно дал обет не бриться до дня оправдания -- так возьми его!
   Рубин никогда не говорил -- "день освобождения", ибо таковой мог означать
естественный конец срока, -- всегда говорил "день оправдания",  которого  он
должен же был добиться!
   -- Спасибо, мужик, но ты так [ошарашился], что  забыл  лагерные  порядки.
Кто же в лагере даст мне бриться самому?.. Ты мне книги сдать не поможешь?
   И они стали сгребать и складывать книги и журналы. Окружающие разошлись.
   -- Ну, как твой подопечный? -- тихо спросил Глеб.
   -- Говорят, ночью арестовали. Главных двух.
   -- А почему -- двух?
   -- Подозреваемых. История требует жертв.
   -- Может быть [тот] не попался?
   -- Думаю, что схватили. К  обеду  обещают  магнитные  ленты  с  допросов.
Сравним.
   Нержин выпрямился от собранной стопки.
   -- Слушай, а зачем вс„-таки Советскому Союзу атомная бомба?  Этот  парень
рассудил не так глупо.
   -- Московский  пижон,  мелкий  субчик,  поверь.  Нагрузившись  множеством
томов, они вышли из лаборатории,  поднялись  по  главной  лестнице.  У  ниши
верхнего коридора остановились поправить рассыпающиеся стопки и передохнуть.
   Глаза Нержина, все сборы блиставшие огн„м нездорового возбуждения, теперь
потускнели и стали малоподвижны.
   -- И вот, друже, -- протянул он, -- и тр„х лет мы не пожили вместе,  жили
вс„ время в спорах, издеваясь над убеждениями друг друга, -- а сейчас, когда
я теряю тебя, должно быть навсегда, я так ясно ощущаю, что  ты  --  один  из
самых мне...
   Его голос переломился.
   Большие карие глаза Рубина, которые многим запоминались в  искрах  гнева,
теплились добротой и застенчивостью.
   -- Так вс„ сошлось, -- кивал он. -- Давай поцелуемся, зверь.
   И принял Нержина в свою пиратскую ч„рную бороду.  Тотчас  за  этим,  едва
вошли они в библиотеку, их нагнал Сологдин. У него  было  очень  озабоченное
лицо. Не рассчитав,  он  слишком  хлопнул  остекл„нной  дверью,  отчего  она
задребезжала, а библиотекарша оглянулась недовольно.
   -- Так, Глебчик! Так! -- сказал Сологдин. -- Свершилось. Ты уезжаешь.
   Нисколько не  замечая  рядом  "библейского  фанатика",  Сологдин  смотрел
только на Нержина.
   Равно и Рубин не наш„л в себе примиряющего чувства к "докучному гидальго"
и отв„л глаза.
   -- Да, ты уезжаешь. Жаль. Очень жаль.
   Сколько они говаривали друг  с  другом  на  дровах,  сколько  спорили  на
прогулках! А сейчас не у места и не у времени были правила мышления и жизни,
которые Сологдин хотел передать Глебу и не успел.
   Библиотекарша ушла за полки. Сологдин малозвучно сказал:
   -- Вс„-таки ты свой скептицизм бросай. Это просто удобный при„м, чтобы не
бороться.
   Так же тихо ответил и Нержин:
   -- Но тво„ вчерашнее...  о  стране  потерянной  и  косопузой...  это  ещ„
удобнее. Я ничего не понимаю. Сологдин сверкнул голубизною и зубами:
   -- Мы слишком мало с тобой говорили, ты отста„шь в развитии.  Но  слушай,
время -- деньги. Ещ„ не поздно. Дай согласие остаться расч„тчиком  --  и  я,
может быть, успею тебя оставить. Тут в  одну  группу.  --  (Рубин  удивл„нно
метнул взглядом по Сологдину.)  --  Но  прид„тся  [вкалывать],  предупреждаю
честно.
   Нержин вздохнул.
   -- Спасибо, Митяй. Такая возможность у меня была. Но если вкалывать -- то
когда же развиваться? Что-то я и сам уже настроился на эксперимент.  Говорит
пословица: не море топит, а лужа. Хочу попробовать пуститься в море.
   -- Да? Ну, смотри, ну, смотри. Очень жаль, очень жаль, Глебчик.
   Лицо Сологдина было озабочено, он торопился,  только  заставлял  себя  не
торопиться.
   Так  они  стояли  трое  и  ждали,  пока  библиотекарша  с  перекрашенными
волосами, сильно накрашенными губами и сильно  напудренная,  тоже  лейтенант
МГБ, лениво сверялась в библиотечном формуляре Нержина.
   И Глеб, переживавший разлад  друзей,  в  полной  тишине  библиотеки  тихо
сказал:
   -- Друзья! Надо помириться!
   Ни Сологдин, ни Рубин не повели головами.
   -- Митя! -- настаивал Глеб.
   Сологдин поднял холодное голубое пламя взгляда.
   -- Почему ты обращаешься ко мне? -- удивился он.
   -- Л„ва! -- повторил Глеб.
   Рубин посмотрел на него скучающе.
   -- Ты знаешь, почему лошади долго живут? -- И после  паузы  объяснил:  --
Потому что они никогда не выясняют отношений.
   Исчерпав  сво„  служебное  имущество  и  дела   по   службе,   понукаемый
надзирателем идти в тюрьму собираться, -- Нержин с ворохом папиросных  пачек
в руках встретил в коридоре спешащего Потапова  с  ящичком  под  мышкой.  На
работе Потапов и ходил совсем не так, как на прогулке: несмотря на  хромоту,
он ш„л быстро, шею держал напряж„нно выгнутой сперва впер„д, а потом  назад,
глаза щурил и смотрел не под ноги, а куда-то вдаль, как бы спеша  головой  и
взглядом опередить свои  немолодые  ноги.  Потапову  обязательно  надо  было
проститься и с Нер