м окладе и  с
нимбом седовласый образ Народа, соединившего в себе  мудрость,  нравственную
чистоту, духовное величие.
   Но это было отдельно -- на книжной полке и где-то [там] -- в деревнях, на
полях, на перепутьях девятнадцатого века. Небо же развернулось -- двадцатого
века, и мест этих под небом давно на Руси не было.
   Не было и никакой Руси, а -- Советский Союз, и в н„м -- большой город.  В
городе рос юноша Глеб, на него сыпались успехи из рога наук, он замечал, что
соображает быстро, но есть  соображающие  и  побыстрее  него  и  подавляющие
обилием знаний. И Народ продолжал стоять на полке, а понимание  было  такое:
только те люди значительны, кто носит в своей голове груз мировой  культуры,
энциклопедисты,    знатоки    древностей,    ценители     изящного,     мужи
многообразованные и разносторонние.  И  надо  принадлежать  к  избранным.  А
неудачник пусть плачет.
   Но началась война, и Нержин сперва попал ездовым  в  обоз  и,  давясь  от
обиды, неуклюжий, гонялся за  лошадьми  по  выгону,  чтоб  их  обратать  или
вспрыгнуть им на спину. Он не умел ездить верхом, не умел ладить упряжи,  не
умел брать  сена  на  вилы,  и  даже  гвоздь  под  его  молотком  непременно
изгибался, как бы от хохота над неумелым мастером. И чем  горше  доставалось
Нержину, тем гуще ржал над ним вокруг небритый,  матерщинный,  безжалостный,
очень неприятный Народ.
   Потом Нержин  выбился  в  артиллерийские  офицеры.  Он  снова  помолодел,
половчел, ходил, обтянутый ремнями, и изящно помахивал  сорванным  прутиком,
другой ноши у него не бывало.  Он  лихо  подъезжал  на  подножке  грузовика,
задорно матерился на переправах, в полночь и в дождь был готов в поход и в„л
за собой послушный,  преданный,  исполнительный  и  потому  весьма  приятный
Народ. И этот его собственный небольшой народ очень правдоподобно слушал его
политбеседы о том большом Народе, который встал единой грудью.
   Потом Нержина арестовали. В первых же следственных и пересыльных тюрьмах,
в первых лагерях, тупым  смертным  боем  ударивших  по  нему,  он  ужаснулся
изнанке некоторых "избранных" людей: в условиях, где только тв„рдость,  воля
и  преданность  друзьям  являли  сущность  арестанта  и  решали  участь  его
товарищей,  --  эти  тонкие,  чуткие,  многообразованные  ценители  изящного
оказывались частенько трусами, быстрыми на сдачу, а при их образованности --
отвратительно изощр„нными в оправданиях  сделанной  подлости;  такие  быстро
вырождались в предателей и попрошаек. И самого себя Нержин  увидел  едва  не
таким, как они. И он отшатнулся от  тех,  к  кому  прежде  считал  за  честь
принадлежать. Теперь он стал ненавистно высмеивать, чему поклонялся  прежде.
Теперь  он  стремился  опроститься,  отбить   у   себя   последние   навычки
интеллигентской вежливости и размазанности. В пору беспросветных  неудач,  в
провалах своей перешибленной судьбы, Нержин сч„л, что  ценны  и  значительны
только те люди, кто своими руками  строгает  дерево,  обрубает  металл,  кто
пашет землю и ль„т чугун. У людей  простого  труда  Нержин  старался  теперь
перенять и мудрость вс„ умеющих рук и философию жизни. Так для Нержина  круг
замкнулся, и он приш„л к моде прошлого века, что надо идти,  спускаться  [в]
[народ].
   Но за замкнутым кругом ш„л ещ„ хвостик  спирали,  недоступный  для  наших
дедов. Как тем, образованным барам XIX столетия, образованному зэку  Нержину
для того, чтобы спускаться в народ, не надо было переодеваться и  нащупывать
лестничку: его просто  турнули  в  народ,  в  изорванных  ватных  брюках,  в
заляпанном бушлате, и велели вырабатывать норму. Судьбу простых людей Нержин
разделил не как снисходительный, вс„ время разнящийся и потому чужой  барин,
но -- как сами они, не отличимый от них, равный среди равных.
   И не для того, чтобы подладиться к мужикам, а  чтобы  заработать  обрубок
сырого хлеба на день, пришлось Нержину учиться и вколачивать гвоздь  струною
в точку и пристрагивать доску к доске. И после жестокой  лагерной  выучки  с
Нержина спало ещ„ одно очарование. Нержин понял,  что  спускаться  ему  было
дальше незачем и не к кому. Оказалось,  что  у  Народа  не  было  перед  ним
никакого кондового сермяжного преимущества. Вместе с этими людьми садясь  на
снег по окрику конвоя, и вместе прячась  от  десятника  в  т„мных  закоулках
строительства, вместе таская носилки на морозе и суша портянки в бараке,  --
Нержин ясно увидел, что люди эти ничуть не  выше  его.  Они  не  стойче  его
переносили голод и  жажду.  Не  тв„рже  духом  были  перед  каменной  стеной
десятилетнего срока. Не предусмотрительней, не  изворотливей  его  в  крутые
минуты этапов и шмонов. Зато были они слеп ей и доверчивей к стукачам.  Были
падче на грубые обманы начальства.  Ждали  амнистии,  которую  Сталину  было
труднее дать, чем околеть. Если какой-нибудь лагерный держиморда  в  хорошем
настроении улыбался -- они спешили улыбаться ему навстречу. А ещ„  они  были
много  жадней  к  мелким  благам:  "дополнительной"  прокислой  стограммовой
пш„нной  бабке,  уродливым  лагерным  брюкам,  лишь  бы  чуть  поновей   или
попестрей.
   В большинстве им не хватало той [точки зрения], которая становится дороже
самой жизни.
   Оставалось -- быть самим собой.
   Отболев в который раз каким увлечением, Нержин -- окончательно  или  нет?
-- понял Народ ещ„ по-новому, как не читал  нигде:  Народ  --  это  не  все,
говорящие на нашем языке, но  и  не  избранцы,  отмеченные  огненным  знаком
гения. Не по  рождению,  не  по  труду  своих  рук  и  не  по  крылам  своей
образованности отбираются люди в народ.
   А -- по душе.
   Душу же выковывает себе каждый сам, год от году.
   Надо  стараться  закалить,  отгранить  себе  такую  душу,   чтобы   стать
[человеком]. И через то -- крупицей своего народа.
   С такою душой человек обычно не преуспевает  в  жизни,  в  должностях,  в
богатстве. И вот почему [народ] преимущественно располагается не  на  верхах
общества.
 
   Рыжего круглоголового Спиридона, на лице которого без привычки никак было
не отличить почтения от насмешки, Нержин выделил сразу  по  его  приезде  на
шарашку. Хотя были тут ещ„ и  плотники,  и  слесари,  и  токари,  но  чем-то
ядр„ным разительно  отличался  от  них  Спиридон,  так  что  не  могло  быть
сомнения, что он-то и есть тот представитель Народа,  у  которого  следовало
черпать.
   Однако, Нержин испытал затрудн„нность: не мог найти повода  познакомиться
со Спиридоном ближе, ещ„ не было о ч„м им говорить, не  встречались  они  по
работе и жили врозь. Небольшая группа работяг жила на  шарашке  в  отдельной
комнате,  отдельно  проводила  досуг,  и  когда  Нержин  стал  нахаживать  к
Спиридону -- Спиридон и его соседи по койкам дружно определили,  что  Нержин
-- [волк] и рыскает за добычей для кума.
   Хотя сам Спиридон считал сво„ положение на шарашке  последним,  и  нельзя
себе было представить, зачем бы оперуполномоченные его обкладывали, но,  так
как они не брезгуют  никакой  падалью,  следовало  остерегаться.  При  входе
Нержина в комнату Спиридон притворно озарялся, давал место  на  койке,  и  с
глупым видом принимался рассказывать  что-нибудь  за-тридевять-земельное  от
политики: как трущуюся рыбу бьют остями, как е„ в тиховодье рогаткой лозовой
цепляют под [зябры, а] и ловят в сетя;  или  как  он  ходил  "по  лосей,  по
медведя рудого" (а ч„рного с  белым  галстуком  медведя  остерегайся!);  как
травой медуницей змей отгоняют, дятловка же трава для косьбы больно  хороша.
Ещ„ был долгий рассказ, как в двадцатые годы ухаживал  он  за  своей  Марфой
Устиновной, когда она в сельском клубе в драмкружке играла;  е„  прочили  за
богатого мельника, она же по любви договорилась бежать со Спиридоном -- и на
Петров день он на ней женился украдом.
   При этом малоподвижные больные глаза Спиридона  из-под  густых  рыжеватых
бровей добавляли: "Ну, что ходишь, волк? Не разжив„шься, сам видишь."
   И действительно, любой стукач давно б уж отчаялся и покинул  неподатливую
жертву. Ничьего любопытства бы  не  хватило  терпеливо  ходить  к  Спиридону
каждый воскресный вечер, чтобы слушать его охотничьи откровения. Но  Нержин,
по началу заходивший к Спиридону с застенчивостью, именно Нержин,  ненасытно
желавший здесь, в тюрьме, разобраться во вс„м, не  додуманном  на  воле,  --
месяц за  месяцем  не  отставал  и  не  только  не  утомлялся  от  рассказов
Спиридона, но они освежали его, дышали на него  сыроватой  приречной  зар„ю,
обдувающим дневным полевым ветерком, переносили в то  единственное  в  жизни
России семилетие -- семилетие НЭПа, которому  ничего  не  было  равного  или
сходного в сельской Руси -- от первых починков в дремучем бору,  ещ„  прежде
Рюриков, до последнего разукрупнения колхозов. Это семилетие Нержин захватил
несмышл„нышем и очень жалел, что не родился пораньше.
   Отдаваясь т„плому оскрипшему голосу Спиридона,  Нержин  ни  разу  лукавым
вопросом не попытался перескочить на политику. И Спиридон  постепенно  начал
доверять,  неизнудно  и  сам   окунался   в   прошлое,   хватка   постоянной
настороженности   отпускала,   глубоко-прорезанные    бороздки    его    лба
разморщивались, красноватое лицо осветлялось тихим свечением.
   Только потерянное  зрение  мешало  Спиридону  на  шарашке  читать  книги.
Приноровляясь к Нержину, он  иногда  вворачивал  (чаще  --  некстати)  такие
слова, как "принцип", "п'ириод" и "аналогично". В те  времена,  когда  Марфа
Устиновна играла в сельском драмкружке, он там слышал со  сцены  и  запомнил
имя Есенина.
   -- Есенина? -- не ожидал Нержин. -- Вот здорово! А у  меня  он  здесь  на
шарашке есть. Это ведь редкость теперь. -- И  прин„с  маленькую  книжечку  в
суперобложке, осыпанной изрезными  кленовыми  осенними  листьями.  Ему  было
очень интересно,  неужели  сейчас  свершится  чудо:  полуграмотный  Спиридон
пойм„т и оценит Есенина.
   Чуда не совершилось, Спиридон не помнил ни строчки из слышанного  прежде,
но живо оценил "Хороша была Танюша", "Молотьбу".
   А через два дня майор Шикин вызвал  Нержина  и  велел  сдать  Есенина  на
цензурную проверку. Кто дон„с -- Нержин не узнал.  Но  вочь'ю  пострадав  от
кума и потеряв Есенина как бы из-за Спиридона, Глеб окончательно вош„л в его
доверие. Спиридон стал звать его на "ты",  и  беседовали  они  теперь  не  в
комнате, а под прол„том внутри-тюремной лестницы, где их никто не слышал.
   С тех пор, последние пять-шесть воскресений, рассказы Спиридона замерцали
давно желанной глубиной. Вечер за вечером перед Нержиным прошла жизнь  одной
единственной песчинки -- русского мужика,  которому  в  год  революций  было
семнадцать лет, и перешло уже сорок, когда начиналась война с Гитлером.
   Какие водопады не низвергались через него! какие валы не обтачивали рыжий
окатыш головы Спиридона! В четырнадцать лет он остался хозяином в доме (отца
взяли на германскую, там и убили) и пош„л со стариками на покос ( "за полдня
косить научился"). В шестнадцать работал на стекольном заводе  и  ходил  под
красными знаменами на сходку. Как землю объявили крестьянской --  кинулся  в
деревню, взял надел. Этот год он с матерью и  с  братишками,  с  сестр„нками
славно спину наломал и к Покрову был с  хлебушком.  Только  после  Рождества
стали тот хлеб сильно для города потягивать -- сдай и сдай. А после Пасхи  и
год Спиридонов, кому восемнадцать полных, пош„л девятнадцатый, -- д„рнули  в
Красную Армию. Идти в армию от землицы никакого расч„та Спиридону не было, и
он с другими парнями подался в лес, и  там  они  были  [зел„ными]  ("нас  не
трогай -- мы не тронем"). Потом вс„ жив лесу стало тесно, и  угодили  они  к
белым (тут белые наскочили ненадолго). Допрашивали белые, нет  ли  средь  их
комиссара; такого не было, а вожака их  стукнули  для  острастки,  остальным
велели надеть кокарды тр„хцветные и дали винтовки.  А  вообще-то  порядки  у
белых были старые, как и при царе. Повоевали маненько за белых -- забрали  в
плен красные  (да  и  не  отбивались  особо,  сами  подались).  Тут  красные
расстреляли офицеров, а  солдатам  велели  с  шапок  кокарды  снять,  надеть
бантики. И утвердился Спиридон в красных до конца гражданской. И в Польшу он
ходил, а после Польши их армия была трудовая, никак домой не пускали, и  ещ„
потом на масляной повезли их к Питеру и на первой неделе  поста  ходили  они
прямо по морю по льду, форт какой-то  брали.  Только  после  этого  Спиридон
домой вырвался.
   Воротился он в деревню весной и накинулся на землицу родную, отво„ванную.
Воротился он с войны не как иные -- не разбалованный, не ветром подбитый. Он
быстро окреп ("кто  хозяин  хорош  --  по  двору  пройди,  рубль  найд„шь"),
женился, зав„л лошадей...
   В ту пору у властей у самих ум расступался: подпирались-то вс„ бедняками,
но людям хотелось  не  беднеть,  а  богатеть,  и  бедняки  тоже  к  обзаводу
тянулись, -- кто работать любит, конечно. И пустили  тогда  по  ветру  слово
такое: [интенсивник]. Слово это значило: кто хозяйство хочет  вести  крепко,
но не на батраках, а -- по науке, со см„ткой. И стал тогда Спиридон Егоров с
жениной помощью -- интенсивник.
   "Хорошо жениться -- полжизни" -- всегда говорил Спиридон. Марфа Устиновна
была главное счастье и главный  успех  его  жизни.  Из-за  не„  он  не  пил,
сторонился пустых сборищ. Она приносила ему детей-кажегод ков, двух сыновей,
потом дочь, -- но рождение их ни на пядень не отрывало е„ от мужа. Она  свою
пристяжку тянула -- сколотить хозяйство! Была она  грамотна,  читала  журнал
"Сам себе агроном" -- и так Спиридон стал интенсивником.
   Интенсивников приласкивали, им давали ссуды, семена. К успеху ш„л  успех,
к деньгам деньги, уж затевали они с Марфой строить кирпичный дом, не  ведая,
что доброденствию такому подходит конец. Спиридон в поч„те был, в  пр'изидим
его сажали, герой гражданской войны и в коммунистах уже.
   И тут-то они с Марфой начисто сгорели -- еле детей выхватили из  огня.  И
стали -- голот'а, ничто.
   Но  горевать  долго  им  не  привелось.  Еле  стали  они  из  погорельцев
выдираться, как прикатило из дал„кой Москвы -- раскулачивание.  И  всех  тех
интенсивников, без разума  выращенных  Москвой  же,  теперь  без  разума  же
перекрепляли в кулаки и изводили. И порадовались Марфа со Спиридоном, что не
успели кирпичного дома отгрохать.
   В который раз судьба человеческая закидывала загадки, и беда об„ртывалась
прибытком.
   Вместо того, чтобы под конвоем  ГПУ  ехать  умирать  в  тундру,  Спиридон
Егоров был сам назначен "комиссаром по коллективизации" -- сбивать  народ  в
колхозы. Он стал носить устрашающий револьвер на бедре, сам выгонял из  дому
и отправлял с милицией, наголо без скарбу, кулаков и  не  кулаков,  --  кого
нужно было по разнарядке.
   И на этом, как и на других изломах своей доли, Спиридон не  доступен  был
л„гкому пониманию  и  классовому  анализу.  Нержин  теперь  не  упрекал,  не
развереживал Спиридона, но можно было понять, что мутно сошлось  у  того  на
душе. Стал он тогда пить и пил так, как если б вся деревня раньше была  его,
а теперь он всю спускал. Он принял чин комиссара, но распоряжался плохо.  Он
не доглядывал, что крестьяне скот  вырезают,  приходят  в  колхоз  без  рога
живого, без живого копыта.
   За вс„ то Спиридона изгнали с комиссаров, да на этом не  остановились,  а
сразу же велели  ему  руки  взять  назад,  и  с  обнаж„нными  наганами  один
милиционер сзади, другой спереди, повели его в тюрьму. Судили его  быстро  (
"у нас весь п'ириод  никого  долго  не  судят"),  дали  ему  десять  лет  за
"экономическую контрреволюцию" и отправили на Беломорканал, а когда  кончили
Беломор -- на канал Москва-Волга. На каналах Спиридон работал то землекопом,
то плотником, пайку получал большую, и только за Марфу, оставленную с  тремя
детьми, ныла его душа.
   Потом Спиридону вышел пересуд. Экономическую контрреволюцию  ему  сменили
на   "злоупотребление"    и    тем    он    из    [социально-чуждых]    стал
[социально-близкий].  Его  вызвали  и  объявили,  что  теперь  доверяют  ему
винтовку [самоохраны]. И хотя ещ„ вчера Спиридон, как порядочный зэк, бранил
конвоиров последними словами, а самоохранников -- ещ„ круче, --  сегодня  он
взял ту протянутую ему  винтовку  и  пов„л  своих  вчерашних  товарищей  под
конвоем, потому что это уменьшало срок его заключения и давало сорок  рублей
в месяц для отсылки домой.
   Вскоре начальник лагеря, у которого было [две  ромбы],  поздравил  его  с
освобождением. Спиридон документы выписал не в колхоз, а  на  завод,  забрал
туда Марфу с детьми и в короткое время уже попал на заводскую красную  доску
как один из лучших стеклодувов. Он гнал сверхурочные, чтобы наверстать  вс„,
что потеряно было с самого пожара. Уже их мысли были о маленькой  хат„нке  с
огородом и как учить дальше детей. Детям  было  пятнадцать,  четырнадцать  и
тринадцать, когда грохнула война. Очень быстро фронт  стал  подходить  к  их
пос„лку. Власти, кого успевали, угоняли на восток, и весь их пос„лок  успели
согнать.
   На каждом повороте Спиридоновой судьбы Нержин теперь притаивался, ожидая,
что ещ„ выкинет Спиридон. Он уж предполагал, не останется ли Спиридон  ждать
немцев, тая злость за лагерь. Отнюдь!  Спиридон  в„л  себя  поначалу  как  в
лучших патриотических романах: что было добра --  закопал  в  землю,  и  как
только оборудование завода отправили вагонами, а рабочим раздали телеги,  --
посадил на тую телегу троих детей и ж„нку и -- "лошадь чужая, кнут не  свой,
погоняй не стой!" -- от Почепа отступал до самой Калуги, как  многие  тысячи
других.
   Но под Калугою что-то хрустнуло, куда-то их поток разбился, уже стали  их
не тысячи, а только сотни, да и то мужчин намерялись в первом же  военкомате
забрать в армию, а чтоб семьи ехали дальше сами.
   И вот тут-то, лишь только ясно стало, что с семь„й ему  теперь  подкатило
расставаться, Спиридон, так же нимало не сомневаясь в своей правоте, отбился
в лесу, переждал линию фронта -- и на той же телеге, и на лошади той же,  но
уже не безразлично-каз„нной, а хранимой, своей  --  пов„з  семью  назад,  от
Калуги до Почепа и вернулся в исконную свою деревню и поселился в  свободной
чьей-то хате. И тут сказали: из колхозной бывшей земли бери  сколько  можешь
обработать -- обрабатывай. И Спиридон взял, и стал пахать е„ и засевать безо
всяких угрызений совести и не следя за сводками войны,  работал  уверенно  и
ровно, как если б то шли дал„кие годы, когда ни колхозов  не  было  ещ„,  ни
войны.
   Приходили к нему партизаны,  говорили  --  собирайся,  Спиридон,  воевать
надо, а не пахать. -- Кому-то и пахать, -- отвечал Спиридон. И от  земли  --
не пош„л. В партизаны изнудом гнали, объяснял он теперь,  это  не  то,  чтоб
стар и млад не могли ломтя хлеба прожевать, а дай им нож в  зубы  ползти  на
немца, -- нет, спускали с парашютами московских инструкторов, и те  выгоняли
крестьян угрозами или ставили безысходно.
   Подноровили партизаны убить немецкого мотоциклиста, да не за околицей,  а
посер„дке деревни их. Знали  партизаны  немецкие  правила.  Прикатили  сразу
немцы, всех выгнали из домов и дочиста сожгли всюю деревню.
   И опять не засомневался ничуть Спиридон,  что  пришла  пора  считаться  с
немцами. Отв„з он Марфу с детьми к е„ матери и  тотчас  пош„л  к  тем  самым
партизанам в лес. Ему дали автомат, гранаты, и он добросовестно, со см„ткой,
как работал на заводе или на земле, подстреливал немецкие дозоры у  полотна,
отбивал обозы, помогал мостики рвать, а  по  праздникам  ходил  к  семье.  И
получалось, что как-никак, а он -- с семь„й.
   Но возвращался фронт. Хвастали даже,  что  Спиридону  дадут  партизанскую
медаль, как наши придут. И объявлено было, что теперь примут их в  Советскую
армию, конец их лесной жизни.
   А из того села, где Марфа теперь жила, стронули немцы всех жителей, пацан
прибежал, рассказал.
   И в момент, не дожидаясь [наших] и ничего больше не дожидаясь, никому  не
сказавшись, Спиридон покинул автомат и [две диски] и п