ыстро приближалась, и оказалась женщиной лет под  сорок,
странно маленького роста и с бельмами на обоих глазах. Получилась  насмешка,
но уже не знал Иннокентий, как лучше  обратиться.  --  Эта  деревня  --  как
называется?
   -- Рождество, -- мелькнула она на них нездоровыми глазами и так же спешно
шла.
   -- Рождество? -- удивились между собой молодые люди. --  Необычное  какое
название. -- Вдогонку крикнули: -- А почему?
   -- Назвали. Откуда я знаю?  --  отозвалась  та  через  плечо.  И  спешила
дальше.
   И куда растеклись все те проворные бабы с поезда? Не  было  жизни  ни  на
улице, ни во дворах. И покосившиеся хилые двери,  как  в  курятниках,  а  не
домах,  и  безоткрывные,  без  форточек,  навеки  вставленные  двойные  рамы
маленьких оконок тоже по видимости не могли скрывать за  собой  человеческой
жизни. Ни классических свиней не было видно или слышно, ни  домашней  птицы.
Лишь убогие  тряпки  да  одеяла,  развешенные  в  одном  дворе  на  вер„вках
доказывали, что кто-то здесь утром был.
   Солнце полно наливало собой тишину.
   В глубине одного двора они заметили движение. Загребая  посуху  калошами,
шла крупная старуха и разглядывала у себя в руке.
   -- Мамаша!
   Не слышала.
   -- Мамаша!
   Подняла голову.
   -- Слышу плохо, -- высохшим плоским голосом предупредила  она.  Глаза  е„
совсем как будто ничему не удивились в разряженных прохожих.
   Нельзя ли молока у вас купить? -- спросила Клара.
   Молоко им не нужно было, а -- лучший способ разговориться, как она  знала
по поездкам в колхоз.
   -- Коров -- нету, -- с достоинством ответила старуха.
   В руке у не„ был покойный ж„лто-белый цыпл„ночек, он не  выбивался  и  не
д„ргался.
   -- Мамаша, эта церковь как называлась? -- спросил Иннокентий.
   -- Что это -- [называлась]?- посмотрела она на него как через  пл„нку.  В
обвисшем лице е„ была самистая важность.
   -- Ну, у каждой церкви... название же есть?
   -- Только что звание, -- сказала старуха. -- А закрыли уж не за  памятью,
двадцать годов. Автобусом час ехать, ближе церкви нету. А летняя рядом  была
-- пленные разобрали.
   -- Какие пленные?
   -- Немцы.
   -- А зачем?
   -- Кирпичи в Нару отправляли. Вот цыплята у меня дохнут.  Четв„ртый  уже.
Отчего это?
   Клара и Иннокентий сочувственно пожали плечами.
   -- Или приминает она их? -- размышляла старуха, шаркая в избу,  к  низкой
двери.
   И так до конца улицы ни движенья и ни  души  они  не  видели  больше,  не
показалась и не залаяла собака. Только две-три курицы копались  тихо.  Потом
охотничьим шагом вышла из чертополоха -- кошка, как будто уже и не  домашний
зверь, на людей и головы не повела, понюхала землю во все  стороны  и  пошла
вперед, на главную улицу, такую же м„ртвую, куда упиралась эта.
   На их пересечении и расширении как раз и стояла та  церковь:  приземистый
прочный храм фигурной кладки с накладными крестами из кирпичей и выше его --
колокольня с двумя этажами колоколенных сплошных прорезов. Там заросло мхами
и травой, и множество ласточек или ещ„ даже  меньших  птичек  в  непрерывном
беззвучном  кружении  суетились  на  высоте  прорезов,  влетая,  вылетая   и
обращаясь. Труднодоступный купол колокольни был цел, а на храме  ободран  от
жести, оставлены только  р„бра  каркаса.  Пережили  два  десятилетия  и  оба
креста, стояли на местах. Нараспашку была нижняя дверь  колокольни,  там  во
тьме горела керосиновая лампа, стояли молочные бидоны,  и  не  было  никого.
Открыта была и дверь в подвал храма, там мешки стояли  на  ступеньках  --  и
тоже не было никого.
   Ни ограды, ни двора вокруг церкви не сохранилось -- а с той стороны  и  с
этой, и вокруг, и между храмом и колокольней вс„ было  изрыто  тракторами  и
машинами в их тряске-жажде не  застрять,  как-нибудь  в  этот  раз,  в  этот
последний бы раз  выбраться,  дойти  и  уйти  от  склада  --  и  израненная,
изувеченная, больная земля вся была в серых  чудовищных  струпьях  комков  и
свинцовых загноинах жидкой грязи.
   Церковь была -- вот она, но молодые люди долго искали, где ж бы им посуху
перебраться через улицу. Далеко вбок пришлось отойти и там  ещ„  повилять  и
попрыгать.
   В дорогу были вмешаны большие колотые куски плит, облипшие  грязью.  А  у
стен храма лежали чистые мелкие куски и крошки -- белого, розового и ж„лтого
мрамора.
   Иннокентий разогрелся от солнца, но не разрумянился,  а  чуть  побледнел.
Под краем шляпы у него взмокли волосы.
   Подошли к церкви. Тяж„лой вонью разило  откуда-то  в  неподвижном  жарком
воздухе -- от застойной ли воды, или от скотьих трупов, или от нечистот? Они
уж сами не рады были, что сюда зашли, и не до осмотра храма было  им,  да  и
нечего тут осматривать. Дальше, за церковью, был спуск,  а  внизу  --  много
шаровых огромных ив,  целое  царство  ивяное,  и  туда,  в  зелень,  был  их
единственный уход, убег.
   Но их окликнули:
   -- Закурить не будет, граждане?
   Небольшой  мужичок  с  головой,  сильно  втянутой  в  плечи,  как  бы  от
постоянного озноба или страха, а между тем разбитной, появился  откуда-то  и
ширял по ним глазами.
   Иннокентий с сожалением похлопал по карманам, будто вс„ же  имел  надежду
найти там пачку:
   -- Не курю, товарищ.
   -- Жа-аль, -- огорчился втянутоголовый, но не уходил, а быстрыми  глазами
рассматривал  диковинных  приезжих.  Он  не  видел,  на  какой  они   машине
подъехали, но понимал в них особый сорт начальства.
   -- Эта церковь -- как называлась?
   -- Рождества, -- уже без почтения ответил мужичок, разгадав их по  одному
слову и так же быстро уш„л за угол, как и появился.
   Но там, куда идти им, ниже, они заметили ещ„  и  одноногого,  с  открытой
деревяшкой. В синей ситцевой рубахе с белыми бязевыми латками он отдыхал  на
камне под липой.
   -- Откуда мрамор? -- спросил Иннокентий.
   -- Чего? -- отозвался латаный мужик.
   -- Ну вон, камень цветной.
   -- А-а-а... Алтарь разбили. -- Думал. -- Иконостас.
   -- А зачем?
   Думал.
   -- Дорогу га'тить.
   -- Отчего это у вас так... пахнет? -- спросила Клара.
   -- Чего? -- удивился  одноногий.  Думал.  --  А-а,  это  вам  наверно  от
скотного. Скотный вон у нас, рядом.
   Он показал рукой, но они уже не смотрели, они спешили вырваться --  туда,
к ивам, вниз.
   -- А что там? -- спросили они.
   -- Там? Ничего нет. -- Думал. -- А, речка.
   Спускалась битая тропка туда. Клара хотела сбегать, но с тревогой глянула
на бледность Иннокентия и пошла с ним медленно.
   -- После такой деревни действительно на то кладбище потянет,  --  крутила
она головой. -- А ты -- хромаешь?
   -- Да что-то тр„т.
   В раскидистой тени огромной первой ивы  они  остановились  и  оглянулись.
Теперь, когда не воняло, а  зел„ная  влажная  свежесть  достигла  их,  когда
церковь оказалась на холме, не  видно  было  страшной  изувеченности  земли,
только птичьи точки метались и плавали вокруг колокольни -- смотреть  отсюда
было приятно.
   -- Ты очень устал! -- тревожилась Клара. -- Тебе надо отдохнуть.  И  ногу
посмотреть.
   Он бросил плащи и сел на землю, прислонился к наклонному  стволу.  Закрыл
глаза. Откинутый, смотрел вверх, на церковь.
   -- Вот тебе, Кларочка, два Рождества...
   -- Почему -- два?
   -- Наше и западное. Наше ты сейчас видела.  А  западное  --  вс„  небо  в
рекламах, все улицы -- в заторе  машин,  душатся  в  магазинах,  подарки  --
каждый каждому. И на какой-нибудь захудалой  зат„ртой  витринке  --  ясли  и
Иосиф с ослом.
   -- А какой Иосиф с ослом?
   Тут они различили на обрыве у церкви, там, где сохранился  рядок  лип  --
пропущенную ими могилу с обелиском.
   -- Жалко, не посмотрели.
   -- Давай я сбегаю! -- взялась Клара и наискосок,  без  дороги,  побежала.
Она бежала как вес„лая, но совсем не весело было ей.
   Постояла, прочла и так же легко спустилась, сильными  ногами  тормозя  на
ямках.
   -- Ну, кто ты думаешь?
   -- Священник?
   -- "Вечная слава воинам Четв„ртой  дивизии  народного  ополчения,  павшим
смертью храбрых за честь,  независимость  и  так  далее...  от  министерства
финансов."
   -- Финансов? --  поразился  он,  и  шевельнулись  его  удлин„нные  уши  в
изломчатых крупных хрящах. -- Даже и финансов! Бедные клерки... Сколько ж их
тут легло?.. И на сколько человек  была  одна  винтовка?  Четв„ртая  дивизия
ополчения?
   -- Да.
   -- Дивизия безоружных! --  и  четв„ртая...  Вот  дикость  этой  войны  --
народное ополчение...
   -- А почему -- дикость? -- онедоумела Клара.
   Иннокентий вздохнул и свесил голову.
   -- Тебе плохо?... Инк, может верн„мся? Не надо дальше?
   Он ещ„ вздохнул.
   -- Да  нет,  ничего.  Жару  я  плохо  переношу.  И  обулся  неудачно,  не
сообразил.
   -- Я тоже разношенных зря не надела. А где тебе тр„т?  Давай  газеты  под
пятку подложим, будет свободней.
   Мастерили.
   А на небе там и здесь появились перекатные облака. Иногда они  прикрывали
и смягчали солнце.
   -- Ну что ж, Инк, пойд„м дальше или нет? Надо было  в  лес,  да?  Хочешь,
пойд„м вдоль реки, там тоже тень будет.
   Он уже отош„л и улыбался:
   -- Вот дохлый, да? Всю жизнь  в  автомобилях...  А  ты  молодец.  Пойд„м,
пойд„м. По какому берегу?
   Ниже их через  речку  был  переброшен  трап,  на  обоих  берегах  толстой
проволокой прикрученный от наводнения к низам ив.
   Перейти? Не перейти? На том и на этом по-разному ляжет дорога, и от этого
разговоры будут разные, и вся прогулка. Перейти?.. Не перейти?..
   Перешли. Опять какое-то  правильное  насаждение  было  тут  на  медленном
привольном подъ„ме от реки.  Кроме  водолюбивых  ив,  которые  сами  выбрали
речку, ещ„ были посажены бер„зы рядком и ели. И заглохший пруд был  здесь  с
лягушками и палыми листьями -- наверно вырытый, такой  правильный.  Что  это
было вс„? Заброшенное ли именье? Не у кого спросить.
   Отсюда, между шарами ив, ещ„ красивее казалась церковь, почти на горе  --
и  туда-то  хаживали  под  колокольный  звон  из  другой  соседней  деревни,
начинавшейся неподалеку.
   Но довольно было с них деревень, они шли вдоль реки.
   Тут очень бы приятно идти, своя  тенистая  влажная  замкнутая  жизнь.  На
мелких  местах  слышное  журчание  и  видимая  рябь,  на   глубоких   редкие
необъяснимые вздрагивания неподвижной будто бы  воды,  и  всюду  --  беготня
водопеших стрекоз, а наверно есть и рыба и раки. Тут  надо  бы  разуться  по
колено и идти просто речкою, как мальчишки бродят  по  раков.  А  по  берегу
мешала им то непроходимая крапива, то ольховый прутняк.
   Толстенная причудливая ива вырастала  на  их  берегу,  а  гнутым  стволом
перекидывалась на тот берег -- как мост, и с  поручнями  таких  же  круч„ных
изогнутых ветвей.
   -- Баобаб! -- всплеснула Клара. -- Вот красавец! А давай по нему  на  тот
берег! Там, кажется, лучше идти.
   Иннокентий недоверчиво покачал головой. Но Клара уже вскочила уверенно на
косой ствол и протянула ему сильную руку:
   -- Пойд„м!
   Ей казалось, что это обязательно будет хорошо. Вот на том  берегу  что-то
встретится или скажется, для чего была вся эта прогулка.
   Иннокентий в сомнении протянул свою мягкую кисть.
   Ствол  ивы,  умеренно  поднимаясь,  уводил,  однако,  высоко.  Иннокентий
следовал небольшими переступами и, кажется, избегал смотреть вниз. А тут ещ„
ветка, за которую он держался, пересекала их путь, надо было через не„ же  и
перелезть. Вс„  это  делал  он  с  лицом  сосредоточенного  думанья,  совсем
замолчал. Не оцарапавшись, они спрыгнули. Но видно было, что удовольствия от
перехода Инк не получил.
   И ничто не стало лучше на новом берегу.  Малозначное  они  говорили  друг
другу. Слышалось тарахтение трактора где-то выше. Очень скоро и тут не стало
пути близ воды. И пришлось им покинуть тень и подняться от реки единственной
возможной дорогой. Иннокентий вс„ явнее хромал.
   И вышли они -- на разбросанный бригадный двор с  одним  домиком  и  одним
малым сараем. Домик был, наверно, контора: на верхушке  его  чуть  шевелился
бледно-розовый флаг с оборванным краем. А сарай имел лишь такую ширину,  что
в одну строчку умещался лозунг:  "Впер„д,  к  победе  коммунизма!",  вс„  же
множество  кирпично-ржавых,  облезло-голубых  и   облупленно-зел„ных   машин
неизвестного назначения с хоботами, жерлами, зацепами, и цистерны, и полевая
кухня, и прицепы с подп„ртыми или опущенными дышлами -- вс„ было  разбросано
и покинуто на большой площади такой же изувеченной,  изрытой  земли,  где  и
ногой почти пройти было нельзя. И только один человек  в  чумазой  робе  вс„
бродил от машины к машине, наклонялся, поднимался, что-то смотрел. Больше не
было никого.
   Да на холме работал один трактор.
   И другого пути не было. Кое-как по  колдобинам  пересекли  они  бригадный
двор. Иннокентий хромал. Снова было жарко. Они спустились к реке опять.
   А она текла под бетонный мост. Уравнивал скучный прочный мост оба берега,
оба жребия. Кажется, это было шоссе.
   -- Подловим попутную? -- сказал  Иннокентий.  --  Не  возвращаться  ж  на
станцию опять.
   День был в середине, а прогулка при конце.
   Отчего натягивается между людьми вот эта препонка? Почти  видно  и  почти
слышно, как можно помочь друг Другу.
   Но не дано было этому быть. Этого быть не могло.
   Под мостом они обнаружили родничок. Сели, стали пить,  придумали  и  ноги
помыть.
   Но тут послышался сильный гул наверху. Они вышли и  из-под  откоса  стали
смотреть на дорогу.
   По шоссе катилась вереница одинаковых новеньких грузовиков под  новеньким
брезентом. До горы не было видно им конца, и  на  другую  гору  ушла  голова
колонны. Были машины с антеннами, техобслуживания,  с  бочками  "огнеопасно"
или с прицепными кухнями.  Расстояния  между  машинами  точно  выдерживались
метров по двадцать -- и  не  менялись,  так  аккуратно  они  шли,  не  давая
бетонному мосту умолкнуть. В каждой  кабине  с  военным  шоф„ром  ещ„  сидел
сержант или офицер. И под  брезентами  сидели  многие  военные:  в  откидные
окошки и сзади виднелись  их  лица,  равнодушные  к  покинутому  месту  и  к
мимобежному, и к тому, куда гнали их, застылые в сроке службы.
   От того, как Клара с Иннокентием поднялись, они  насчитали  сотню  машин,
пока стихло.
   И опять под мостом шуршала вода  у  торчащих  надпиленных  опор  прежнего
деревянного.
   Иннокентий опустился на камень у родничка и сказал потерянно:
   -- Жизнь -- распалась.
   -- Но в ч„м? но в ч„м распалась, Инк? -- с отчаянием вырвалось  у  Клары.
-- Но ты же вс„ обещал мне объяснить -- и ничего не объясняешь!
   Он посмотрел  на  не„  больными  глазами.  Взял  обломанную  палочку  как
карандаш. И на сырой земле начертил круг.
   -- Вот видишь -- круг? Это -- отечество. Это -- первый  круг.  А  вот  --
второй. -- Он захватил шире. -- Это -- человечество. И кажется,  что  первый
входит во второй? Нич-чего подобного! Тут заборы предрассудков. Тут даже  --
колючая проволока с пулем„тами.  Тут  ни  телом,  ни  сердцем  почти  нельзя
прорваться. И выходит, что никакого человечества -- нет. А только отечества,
отечества, и разные у всех...
 
   Чуть ли не в те самые  дни  спецчасть  предложила  Кларе  анкеты.  Она  с
л„гкостью заполнила их:  происхождение  е„  было  безупречно,  жизнь  --  не
протяж„нна, освещена ровным светом благополучия  и  свободна  от  поступков,
порочащих гражданина.
   Сколько-то месяцев анкеты ходили, были все одобрены. Тем  временем  Клара
окончила институт и переступила порог вахты таинственной зоны Марфина.
 
   С другими своими подругами, выпускницами института  связи,  Клара  прошла
пугающий инструктаж у темнолицего майора Шикина.
   Она узнала, что работать будет среди крупнейших агентов -- псов  мирового
империализма и американской разведки, нипоч„м продававших свою родину.
   Клара была назначена в Вакуумную лабораторию. Так называлась лаборатория,
изготовлявшая множество электронных трубок по заказам остальных лабораторий.
Трубки сперва выдувались  в  соседней  маленькой  стеклодувной;  а  затем  в
собственно-вакуумной,  большой  полут„мной  комнате,  обращ„нной  на  север,
откачивались  тремя  гудящими  вакуумными  насосами.  Насосы,   как   шкафы,
перегораживали комнату. Даже дн„м здесь горели электрические лампы. Пол  был
выложен каменной плиткой --  и  постоянно  стоял  гул  от  шагов  людей,  от
передвига стульев. У каждого насоса  сидел  или  похаживал  свой  вакуумщик,
заключ„нный. В двух-тр„х местах за столиками ещ„ сидели  заключ„нные.  А  из
вольных были только одна девушка Тамара, да начальник лаборатории, капитан.
   Этому своему начальнику Клара была представлена в  кабинете  Яконова.  Он
был толстенький немолодой еврей с каким-то  нал„том  равнодушия.  Ничем  уже
больше не стращая Клару, он кивнул ей идти за собой, а на лестнице спросил:
   -- Вы, конечно, ничего не умеете и ничего не знаете?
   Клара ответила невнятно. Ещ„ ко всему страху не хватало позора --  сейчас
разоблачат, что она невежда, и будут над ней смеяться.
   Как в клетку со зверьми, она вступила в лабораторию, где обитали чудовища
в синих комбинезонах. Она даже глаза поднять боялась.
   Трое вакуумщиков, действительно, ходили как  пленные  звери  возле  своих
насосов -- у них был срочный заказ, и их вторые сутки не пускали спать. Но у
среднего насоса арестант  лет  за  сорок,  с  плешиной,  запущенно-небритый,
остановился, раскрылся в улыбке и сказал:
   -- Во-о! Пополнение!
   И сразу страх сняло. Столько доброты и простоты было в этом  восклицании,
что Клара только усилием лица удержалась от ответной улыбки.
   Младший вакуумщик  --  у  него  был  самый  маленький  из  насосов,  тоже
остановился. Это был  совсем  юноша  с  вес„лым,  чуть  плутоватым  лицом  и
невинными глазами. Его взгляд на  Клару  выражал  такое  чувство,  будто  он
застигнут врасплох. Таким взглядом ещ„  никогда  в  жизни  ни  один  молодой
человек на Клару не смотрел.
   Зато старший вакуумщик Двоет„сов, чей громадный насос в  глубине  комнаты
особенно громко гудел, -- высокий нескладный  мужчина,  сам  поджарый,  а  с
отвислым животом, презрительно посмотрел на Клару издали  и  уш„л  за  шкаф,
словно чтоб не видеть подобной мерзости.
   Позже Клара узнала, что это не  обидно,  что  таков  он  бывал  со  всеми
вольными, при входе начальства нарочно включал какой-нибудь гуд,  чтоб  надо
было его перекрикивать. За наружностью своей он откровенно  не  следил,  мог
прийти с отрывающейся на брюках пуговицей, ещ„ висящей на длинной  нитке,  с
дырой на спине, или вдруг начинал при девушках чесаться под комбинезоном. Он
любил говорить:
   -- А я -- у себя на Родине! В сво„м отечестве -- чего мне стесняться?
   Среднего вакуумщика заключ„нные, даже и молодые, звали просто Земеля,  на
что  он  ничуть  не  обижался.  Он  был  из  тех,  кого  психологи  называют
"солнечными натурами", а в народе говорят --  "рот  до  ушей,  хоть  завязки
пришей". В последующие недели  наблюдая  за  ним,  Клара  заметила,  что  он
никогда не жалел ни о ч„м пропавшем, будь то завалившийся карандаш  или  вся
его погибшая жизнь, ни на кого и ни на что не сердился, в равной мере  и  не
боялся   никого.   Он   был    всамделишный    хороший    инженер,    только
моторист-авиационник, в Марфино был завезен по ошибке, но прижился  здесь  и
не рвался в другое место, справедливо считая, что вряд ли там будет лучше.
   Вечером, когда насосы  стихали,  Земеля  любил  в  тишине  послушать  или
рассказать что-нибудь:
   -- Бывало, возьми пятачок и иди, чего хочешь покупай, на каждом шагу тебе
в руки суют, -- широко улыбался он. -- Дерьмом никто не торговал. Сапоги  --
так сапоги, десять лет без починки  носишь,  а  с  починкой  --  пятнадцать.
Кожу-то на головках не обрезали, как сейчас, а напускали,  чтобы  под  ногой
вкруговую сходилась. Ещ„ эти были... как они назывались?.. красные расписные
на спиртовой подошве -- это ж  не  сапоги,  это  душа  вторая!  --  Весь  он
растаивал в улыбке и  жмурился  как  на  слабое  т„плое  солнышко.  --  Или,
например, на станциях...