встреч   и
наслушавшись хл„стких тюремных споров, этот юноша  не  выпускал  из  виду  и
такую ситуацию, когда все эти архивы МГБ будут раскапывать,  и  всех  тайных
сотрудников предавать позорному суду.
   Поэтому согласиться на сотрудничество с кумом было в дальнем  смысле  так
же опасно, как в ближнем -- отказаться от него.
   Но кроме всех  этих  расч„тов  Руська  был  художник  авантюризма.  Читая
занятные бумажки вверх ногами под настольным стеклом Шикина, он задрожал  от
предчувствия острой игры.  Он  томился  от  бездеятельности  в  тесном  уюте
шарашки!
   И для правдоподобия уточнив, сколько он будет получать,  Руська  с  жаром
согласился.
   После его ухода Шикин, довольный своей психологической проницательностью,
прохаживался по кабинету и потирал одну крохотную ладонь о другую  --  такой
осведомитель-энтузиаст обещал богатый урожай доносов. А в это самое время не
менее довольный Руська обходил доверенных  зэков  и  исповедывался  им,  что
согласился быть стукачом из любви к спорту, из желания изучить методы МГБ  и
выявить подлинных стукачей.
   Другого  подобного  признания  не  помнили  зэки,  даже  старые.   Руську
недоверчиво спрашивали -- зачем он, рискуя головой, похваляется. Он отвечал:
   -- А когда над этой сворой будет Нюрнбергский  процесс,  --  вы  за  меня
выступите свидетелями защиты.
   Из двадцати узнавших зэков каждый рассказал ещ„ одному-двум, --  и  никто
не пош„л и не дон„с куму! Уже  одним  этим  полета  людей  утвердились  выше
подозрений.
   Событие с Руськой долго волновало шарашку. Мальчишке поверили. Верили ему
и позже. Но, как всегда, у событий был свой внутренний ход.  Шикин  требовал
[материалов].  Руське  приходилось  что-нибудь  давать.  Он  обходил   своих
доверителей и жаловался:
   -- Господа! Воображаете, сколько стучат другие,  если  я  вот  месяца  не
служу -- а как Шикин жм„т! Ну войдите в положение, подбросьте матерьяльчика!
   Одни отмахивались, другие подбрасывали. Единодушно было  решено  погубить
некую даму, которая работала из жадности, чтоб умножить  тысячи,  приносимые
мужем. Она держалась с  зэками  презрительно,  высказывалась,  что  их  надо
перестрелять (говорила она так среди вольных девушек, но зэкам быстро  стало
известно) и сама завалила двоих -- одного на связи с девушкой, другого -- на
изготовлении чемодана из каз„нных материалов. Руська бессовестно оболгал е„,
что она бер„т от зэков письма на почту и ворует  из  шкафа  конденсаторы.  И
хотя он не представил  Шикину  ни  одного  доказательства,  а  муж  дамы  --
полковник МВД, решительно протестовал, -- по неотразимой силе тайного доноса
дама была уволена и ушла заплаканная.
   Иногда Руська стучал и на зэков -- по каким-либо незлостным мелочам,  сам
же  предупреждая  их  об  этом.  Потом  перестал  предупреждать,  смолк.  Не
спрашивали и его. Невольно все поняли так, что он стучит и дальше, но уже  о
таком, в ч„м не признаешься.
   Так Руську постигла судьба двойников. Об игре его  по-прежнему  никто  не
дон„с, но его стали сторониться. Рассказываемые им подробности, что у Шикина
под стеклом лежит особое  расписание,  по  которому  стукачи  заскакивают  в
кабинет без вызова, и по которому можно их ловить, как-то мало вознаграждали
за его собственную принадлежность к причту стукачей.
   Не подозревал и Нержин, любящий Руську со  всеми  его  интригами,  что  о
Есенине на него стукнул тоже Руська.  Потеря  книги  доставила  Глебу  боль,
которой Руська предвидеть  не  мог.  Тот  рассудил,  что  книга  --  Нержина
собственная, это выяснится, отнять е„ никто не отнимет, --  а  Шикина  можно
очень  занять  доносом,  что  Нержин  прячет  в  чемодане  книгу,   наверное
принесенную ему вольной девушкой.
 
   Ещ„ сохраняя на губах вкус  клариного  поцелуя,  Руська  вышел  во  двор.
Снежная белизна лип была ему цветением, а воздух казался т„плым, как весной.
В своих двухлетних скитаниях-скрываниях, все мальчишеские  помыслы  устремив
на обман сыщиков, он совсем упустил искать любовь женщин. Он  сел  в  тюрьму
девственным, и от этого по вечерам ему было так безутешно-тяжело.
   Но, выйдя  во  двор,  при  виде  низкого  длинного  штаба  спецтюрьмы  он
вспомнил, что завтра в обед он здесь хотел задать спектакль.  Подоспела  как
раз пора о том  объявлять  (раньше  было  нельзя,  чтоб  не  сорвалось).  И,
овеянный восхищением Клары, оттого чувствуя себя втройне удачливым и  умным,
он огляделся, увидел Рубина и Нержина  на  краю  прогулочного  двора,  --  и
решительно направился к ним. Шапка его была сдвинута набок и назад, так  что
лоб весь и уголочек темени с космой волос были доверчиво открыты нехолодному
дню.
   По строгому лицу Нержина, как видел Руська на подходе и потом по  хмурому
об„рнутому лицу Рубина,  они  говорили  о  серь„зном.  Но  Руську  встретили
незначительной подставной фразой, это было ясно.
   Что ж, сглотнув обиду, он толковал им:
   -- Надеюсь, вам известен общий принцип справедливого общества, что всякий
труд должен быть оплачен? Так вот, завтра каждый Иуда  будет  получать  свои
серебренники за третий квартал этого года.
   -- Резинщики! -- возмутился Нержин. -- Уже и четв„ртый  отработали  --  а
они только за третий? Почему такая задержка?
   -- Очень во  многих  местах  надо  подписывать  плат„жную  ведомость,  --
объяснял Руська извиняющимся тоном. -- В том числе буду получать и я.
   -- И тебе тоже платят за третий? -- удивился Рубин. --  Ведь  ты  же  там
служил только полквартала?
   -- Ну что ж, я -- отличился! -- с подкупающей  открытой  улыбкой  оглядел
обоих Руська.
   -- И прямо наличными?
   -- Боже упаси! Фиктивный денежный перевод по почте с зачислением суммы на
лицевой сч„т. Меня спросили -- от какого имени вам прислать?  Хотите  --  от
Ивана Ивановича Иванова? Стандарт меня покоробил. Я попросил -- нельзя ли от
имени Клавы Кудрявцевой? Вс„-таки  приятно  думать,  что  о  тебе  заботится
женщина.
   -- И по сколько же за квартал?
   -- Вот тут-то самое остроумное! Осведомителю по ведомости выписывают  сто
пятьдесят рублей за квартал. Но надо для  приличия  переслать  по  почте,  а
неумолимая почта бер„т три рубля  почтовых  сборов.  Все  кумовья  настолько
жадные, что своих денег добавить не  хотят,  и  настолько  ленивые,  что  не
поднимут вопроса о повышении ставки сексотам на три рубля. Поэтому  переводы
будут все как один на 147 рублей. Поскольку нормальный человек никогда таких
переводов не шл„т, -- эти недостающие тридцать  гривенников  и  есть  Иудина
печать. Завтра в обед надо столпиться около штаба и  у  всех,  выходящих  от
опера,  смотреть  перевод.  Родина  должна  знать  своих  стукачей,  как  вы
находите, господа?
 
   В этот самый час, когда отдельные редкие снежинки стали срываться с  неба
и падали на т„мную мостовую улицы Матросская Тишина,  с  булыжников  которой
скаты автомашин слизали последние остатки снега прошлых  дней,  --  в  318-й
комнате студенческого городка на Стромынке шла предвечерняя воскресная жизнь
девушек-аспиранток.
   318-я комната на третьем этаже своим широким квадратным окном как  раз  и
выходила на Матросскую Тишину, а от окна к двери была продолговата, и  вдоль
стен е„, справа и слева, упнулись по три железных кровати  гуськом  и  шатко
высились плет„ные этажерки с  книгами.  Средней  полосою  комнаты,  оставляя
вдоль кроватей лишь узкие проходы, один за другим стояли два стола: ближе  к
окну -- "диссертационный", где громоздко теснились книги, тетради, чертежи и
стопы машинописного текста, а дальше -- общий,  за  которым  сейчас  Оленька
гладила, Муза писала письмо, а Люда перед зеркалом раскручивала  папильотки.
У дверной стены ещ„ оставалось место  для  умывального  таза,  отгороженного
занавеской (умываться полагалось в конце  коридора,  но  девушкам  было  там
неуютно, холодно, далеко).
   На кровати близ умывальника лежала венгерка Эржика и читала. Она лежала в
халате, который в комнате назывался "бразильский флаг". У  не„  были  ещ„  и
другие затейливые халаты, восхищавшие девушек, но  на  выход  она  одевалась
очень сдержанно, как бы даже стараясь не привлекать внимания.  Она  привыкла
так за годы, когда была подпольщицей-коммунисткой в Венгрии.
   Следующая в ряду постель Люды была растерзана (Люда не так давно встала),
одеяло и простыня касались пола, зато поверх подушки и спинки  кровати  было
бережно разложено  уже  выглаженное  голубое  ш„лковое  платье  и  чулки.  И
персидский коврик  висел  над  кроватью.  Сама  же  Люда  за  столом  громко
рассказывала историю ухаживания за ней некоего испанского поэта, вывезенного
с родины ещ„ мальчиком.  Она  подробно  вспоминала  ресторанную  обстановку,
какой был оркестр, какие блюда, гарниры и пили что.
   Утюг Оленьки был включ„н в патрон-"жулик"  над  столом  и  оттуда  свисал
шнур. (Чтобы не расходовали электричества, утюги и плитки были на  Стромынке
строго  запрещены,  розеток  не  ставили,  а  за  "жуликами"  охотилась  вся
комендатура.) Оленька слушала Люду, посмеиваясь, но зорко занята была  своей
глажкой. Жакет этот и юбка к нему были е„ вс„.  Ей  было  бы  легче  прожечь
утюгом себе тело,  чем  этот  костюм.  Оленька  жила  на  одну  аспирантскую
стипендию, сидела на картошке и каше, если могла не доплатить в  троллейбусе
двадцати копеек  --  не  доплачивала,  стена  у  е„  кровати  была  завешана
географической картой -- зато  вот  этот  вечерний  наряд  был  весь  хорош,
никакой части его не приходилось стыдиться.
   Муза, избыточно-полная, с грубоватыми чертами лица и в очках старше своих
тридцати лет, пыталась на столе, качаемом глажкой,  и  под  этот  назойливый
оскорбляющий е„ рассказ  писать  письмо.  Попросить  другого  помолчать  она
вообще считала неделикатным. Останавливать же Люду было -- е„ распалять, она
бы только сдерзила. Люда была новая у них, не аспирантка, а  приехала  после
финансового института на курсы политэкономов, да и  приехала-то  больше  для
развлечения. Отец е„, генерал в отставке, много слал ей из Воронежа.
   Люда была первобытно убеждена, что во встречах и вообще  в  отношениях  с
мужчинами  состоит  единственный  смысл  женской  жизни.  Но  в  сегодняшнем
рассказе она выделяла ещ„ особую пикантность. У себя в Воронеже  уже  бывшая
три месяца замужем и сходившаяся потом кой с какими другими мужчинами,  Люда
сожалела, что девичество у не„ прошло как-то слишком мельком. И вот с первых
же слов знакомства с испанским поэтом она разыгрывала начинающую,  трепетала
и стыдилась малейшего прикосновения к плечу или локтю, а  когда  потряс„нный
поэт вымолил у не„ [первый] в е„ жизни поцелуй, она содрогалась,  переходила
от восторга к отчаянию и вдохновила поэта на стихотворение в двадцать четыре
строки, к сожалению не на русском.
   Муза  писала   письмо   своим   глубоко-пожилым   родителям   в   дал„кий
провинциальный город. Папа и мама е„  до  сих  пор  любили  друг  друга  как
молодож„ны,  и  всякое  утро,  идя  на  работу,  папа  до  самого  угла  вс„
оборачивался и помахивал маме, а мама помахивала ему из форточки. И  так  же
любила их дочь, и привыкла  писать  им  часто  и  подробно  о  каждом  сво„м
переживании.
   Но сейчас она не находила  себя.  Эти  двое  суток,  с  вечера  последней
пятницы,  с  Музой  случилось  такое,  от  чего  затмилась   е„   неутомимая
повседневная работа над Тургеневым -- работа, заменявшая  ей  всякую  другую
жизнь, все виды жизни. Ощущение  у  не„  было  самое  гадкое  --  будто  она
вымазалась во что-то грязное, позорное, чего нельзя ни отмыть, ни скрыть, ни
показать -- и существовать с этим тоже нельзя.
   Случилось, что в эту пятницу вечером, когда она вернулась из библиотеки и
собиралась ложиться, е„ вызвали в канцелярию общежития, а там сказали:  "да,
да, вот в эту, пожалуйста, комнату". А там сидели двое  мужчин  в  штатском,
вначале очень вежливых, представившихся  ей  как  Николай  Иваныч  и  Сергей
Иваныч. Мало стесняясь поздним временем, они держали е„ час, и два,  и  три.
Они начали с расспросов, с кем она в одной комнате, с кем на  одной  кафедре
(хотя знали, конечно, не хуже  е„).  Они  неторопливо  беседовали  с  ней  о
патриотизме, об общественном долге всякого научного работника не  замыкаться
в своей специальности, но служить  своему  народу  всеми  средствами,  всеми
возможностями. Против этого Муза не нашлась возразить, это  было  совершенно
верно. Тогда братья  Ивановичи  предложили  ей  [помогать]  им,  то  есть  в
определ„нное время встречаться с кем-нибудь из них в этой же вот канцелярии,
или на агитпункте, или в клубных комнатах, а то и в самом  университете,  по
уговору, -- и там отвечать  на  определ„нные  вопросы  или  передавать  свои
наблюдения в письменном виде.
   И с этого -- началось долгое, ужасное!  Они  стали  говорить  с  ней  вс„
грубее, покрикивать, обращаться уже на "ты": "Да что ты упрямишься?  Тебя  ж
не иностранная разведка  вербует!"  "Нужна  она  иностранной  разведке,  как
кобыле пятая нога..." Потом прямо заявили, что диссертацию  защитить  ей  не
дадут (а у не„ шли последние  месяцы,  и  диссертация  была  почти  готова),
научную карьеру ей поломают, потому  что  такие  уч„ные  хлюпики  Родине  не
нужны. Это очень  е„  напугало:  разве  был  для  них  труд  выгнать  е„  из
аспирантуры? Но тут они вынули пистолет, передавали  друг  другу  и  как  бы
невзначай держали наведенным на Музу. От пистолета у Музы,  наоборот,  страх
миновал. Потому что в конце концов остаться живой,  но  выгнанной  с  ч„рной
характеристикой, было хуже. В час ночи  Ивановичи  отпустили  е„  думать  до
вторника, вот до ближайшего вторника, двадцать седьмого декабря, -- и  взяли
подписку о неразглашении.
   Они уверяли, что им вс„ известно, и если она кому-нибудь расскажет об  их
разговоре, то по этой подписке будет тотчас арестована и осуждена.
   Каким  несчастным  выбором  они  остановились  именно  на  ней?..  Теперь
обреч„нно она ждала вторника, не в силах  заниматься,  --  и  вспоминала  те
недавние дни, когда можно было думать об одном Тургеневе, когда  душу  ничто
не гнело, а она, глупая, не понимала своего счастья.
   Оленька слушала с улыбкой, раз поперхнулась водой от смеха. Оленька  хотя
и  поздновато  из-за   войны,   в   двадцать   восемь   лет   была   наконец
счастлива-счастлива-счастлива и всем прощала вс„, пусть каждый добывает себе
счастье как может. У не„ был возлюбленный, тоже аспирант, и сегодня  вечером
он должен был зайти за ней и увести.
   -- Я говорю: вы, испанцы, вы так высоко ставите честь человека,  но  если
вы поцеловали меня в губы, то ведь я обесчещена!
   Привлекательное, хотя и  жестковатое  лицо  светловолосой  Люды  передало
отчаяние обесчещенной девушки.
   Худенькая Эржика вс„ это время, л„жа, читала  "Избранное"  Галахова.  Эта
книга раскрывала перед ней мир высоких светлых характеров, цельность которых
поражала Эржику.  Персонажей  Галахова  никогда  не  сотрясали  сомнения  --
служить родине или не служить, жертвовать  собой  или  не  жертвовать.  Сама
Эржика по слабому знакомству с языком и обычаями страны ещ„ не видела  таких
людей тут, но тем более важно было узнавать их из книг.
   И вс„-таки она опустила книгу и перекатясь на бок, стала слушать также  и
Люду. Здесь,  в  318-й  комнате,  ей  приходилось  узнавать  противоположные
удивительные вещи: то инженер отказался  ехать  на  увлекательное  сибирское
строительство,  а  остался  в  Москве  продавать  пиво;  то  кто-то  защитил
диссертацию и  вообще  не  работает.  (  "Разве  в  Советском  Союзе  бывают
безработные?") То, будто, чтобы прописаться  в  Москве,  надо  дать  большую
взятку в милицию. "Но  ведь  это  --  явление  [моментальное?"]-  спрашивала
Эржика. (Она хотела сказать -- временное.)
   Люда досказывала о поэте, что если выйдет за него замуж, то уж теперь  ей
нет выхода -- надо правдоподобно изобразить, что она-таки  была  невинна.  И
стала делиться, как именно собирается представить это в первую ночь.
   Змейка страдания прошла по лбу Музы. Неделикатно было бы открыто заткнуть
пальцами уши. Она нашла повод отвернуться к своей кровати.
   Оленька же весело воскликнула:
   -- Так героини мировой литературы совершенно зря каялись перед женихами и
кончали с собой?
   -- Конечно ду-у-уры! -- смеялась Люда. -- А это так просто!
   Вообще же Люда сомневалась, выходить ли за поэта:
   -- Он не член ССП, пишет вс„ на испанском, и как у него  будет  дальше  с
гонорарами? -- ничего тв„рдого!
   Эржика была так поражена, что спустила ноги на пол.
   -- Как? -- спросила она. -- И ты... ив Советском Союзе тоже выходят замуж
[по сч„ту]?
   -- Привыкнешь -- пойм„шь, -- тряхнула Люда головой  перед  зеркалом.  Все
папильотки уже были сняты, и множество белых завившихся локонов  дрожало  на
е„  голове.  Одного  такого  колечка  было   довольно,   чтобы   окольцевать
юношу-поэта.
   -- Девочки, я делаю такое выведение...  --  начала  Эржика,  но  заметила
странный опущенный взгляд Музы на пол близ не„ -- и ахнула  --  и  взд„рнула
ноги на кровать.
   -- Что? Пробежала? -- с искаж„нным лицом крикнула она.
   Но девочки рассмеялись. Никто не пробежал. Здесь, в 318-й комнате, иногда
даже и дн„м, а по ночам особенно нахально, отч„тливо стуча лапами по полу  и
пища, бегали ужасные русские крысы. За все  годы  подпольной  борьбы  против
Хорти ничего так не боялась Эржика, как теперь того, что эти  крысы  вскочат
на е„ кровать и будут бегать прямо по ней. Дн„м ещ„, при смехе подруг, страх
е„ миновал, но по ночам она обтыкалась одеялом со всех сторон и с головой  и
клялась, что если дожив„т до утра -- будет  уходить  со  Стромынки.  Химичка
Надя приносила яд, разбрасывали им по углам, они  стихали  на  время,  потом
принимались  за  сво„.  Две  недели  назад  колебания  Эржики  решились:  не
кто-нибудь из девочек,  а  именно  она,  зачерпывая  утром  воду  из  ведра,
вытащила в кружке утонувшего крыс„нка. Трясясь от омерзения,  вспоминая  его
сосредоточенно-примир„нную острую мордочку, Эржика в тот  же  день  пошла  в
венгерское посольство и просила поселить е„ на частной квартире.  Посольство
запросило министерство иностранных дел СССР, министерство иностранных дел --
министерство  высшего  образования,  министерство  высшего  образования   --
ректора университета, тот -- свою  адмхозчасть,  и  хозчасть  ответила,  что
частных квартир пока нет, жалоба же о якобы крысах  на  Стромынке  поступает
впервые. Переписка пошла в  обратную  сторону  и  снова  в  прямую.  Вс„  же
посольство обнад„живало Эржику, что комнату ей дадут.
   Теперь  Эржика,  охватив  подтянутые  к  груди  колени,  сидела  в  сво„м
бразильском флаге как экзотическая птица.
   -- Девочки-девочки, -- жалобным распевом говорила она. -- Вы мне все  так
нравитесь! Я бы ни за что не ушла от вас мимо крыс.
   Это была и правда и неправда. Девушки нравились ей, но ни  одной  из  них
Эржика не могла бы рассказать о  своих  больших  тревогах,  об  одинокой  на
континенте Европы венгерской судьбе. После  процесса  Ласло  Райка  что  -то
непонятное творилось на е„ родине.  Доходили  слухи,  что  арестованы  такие
коммунисты, с кем  она  вместе  была  в  подполье.  Племянника  Райка,  тоже
учившегося в МГУ, и ещ„ других венгерских студентов вместе с ним -- отозвали
в Венгрию, и ни от кого из них не пришло больше письма.
   В запертую дверь раздался их условный стук ( "утюга не прячьте,  свои!").
Муза поднялась и, прихромнув (колено ныло  у  не„  от  раннего  ревматизма),
откинула крючок. Быстро вошла Даша -- тв„рдая, с большим кривоватым ртом.
   -- Девч„нки! девч„нки! -- хохотала она, но вс„ ж не  забыла  накинуть  за
собой крючок. -- Еле от кавалера отвязалась! От кого? Догадайтесь!
   -- У тебя так жирно с кавалерами? -- удивилась Люда, роясь в чемодане.
   Действительно, университет отходил от войны как  от  обморока.  Мужчин  в
аспирантуре было мало и вс„ какие--то не настоящие.
   -- Подожди! -- Оленька вскинула руку и гипнотически смотрела на Дашу.  --
От Чел