огнал за своею семь„й.
Он вт„рся в их поток как цивильный и  опять  вровень  с  той  же  телегой  и
похл„стывая тую же лошадку, подчиняясь такой же неоспоримой  правоте  нового
решения, зашагал по запруженной дороге от Почепа до Слуцка.
   Тут Нержин только брался за голову и раскачивался.
   -- Ай-я-яй! Что ж за чудо получается, Спиридон Данилыч? Как это мне вс„ в
голову уместить? Ты ж на Кронштадт по льду  ш„л,  ты  нам  советскую  власть
устанавливал, ты и в колхозы загонял...
   -- А ты -- не устанавливал?
   Нержин терялся. Принято было, что устанавливали  советскую  власть  отцы,
что тогда, в семнадцатом-восемнадцатом, было это особенно  торжественно  или
особенно обдумывалось каждым.
   Усмешка явственней обозначалась на губах Спиридона:
   -- Ты-то устанавливал -- не заметил? -- донимал он.
   -- Не заметил, -- шептал Нержин,  перебирая  в  памяти  три  года  своего
фронтового командования.
   -- Так вот и бывает... Сеем рожь, а вырастает лебеда...
   Но дальше, дальше надо было ставить социальный эксперимент! --  и  Нержин
только спрашивал:
   -- И что ж дальше, Данилыч?
   Что ж дальше! Мог, конечно, опять в лес  отбиться  и  отбивался  раз,  да
встреча лихая вышла с бандитами, еле спас  от  них  дочь.  И  ещ„  поехал  с
потоком. А потом уж стал и думать,  что  наши  ему  не  поверят,  вс„  равно
припомнят, что в партизаны он не сразу пош„л и убег оттуда, и уж  семь  бед,
один ответ, и доехал до Слуцка. А там сажали на поезда и  давали  талоны  на
питание аж до Рейнской области. Сперва прошелестел такой слух, что с  детьми
брать не будут -- и Спиридон уже смекал, как поворачивать. Но взяли всех  --
и он бросил ни за так телегу с лошадью и уехал. Под Майнцем его с мальчиками
определили на завод, а жену с дочкой поставили работницами к бауэрам.
   И вот на том заводе  однажды  немецкий  мастер  ударил  сына  Спиридонова
младшенького. Спиридон не думал долго, а с топором подскочил и замахнулся на
мастера. По законам германского райха, дойди только до законов, замах  такой
значил -- расстрел Спиридону.  Но  мастер  остыл,  подош„л  к  бунтовщику  и
сказал, как передавал теперь Спиридон:
   -- Я сам -- фатер. Я тебя -- ферштэе.
   И не доложил дальше! И узнал вскоре Спиридон, что в то самое утро  мастер
получил извещение о смерти сына в России.
   Окал„нный, с околоченными  боками,  Спиридон,  вспоминая  того  рейнского
мастера, не стыдясь, отирал слезу рукавом:
   -- После этого я на немцев не сердюся. Что хату сожгли  и  вс„  зло  этот
фатер снял. Ведь проникся же человек! -- вот тебе и немец...
   Но это было из редких,  из  очень  редких  потрясений  в  своей  правоте,
колебнувшее дух упрямого рыжего мужика. Все остальные тяж„лые годы, во  всех
жестоких  выныриваниях  и  окунаньях,  никакие  раздумки   не   обессиливали
Спиридона в минуты решений. И  так  своей  повседневной  методикой  Спиридон
опровергал лучшие страницы Монтеня и Шаррона.
   Несмотря на ужасающее невежество  и  беспонятность  Спиридона  Егорова  в
отношении высших порождений человеческого  духа  и  общества  --  отличались
равномерной трезвостью его действия и решения.  И  если  знал  он,  что  все
деревенские собаки перестреляны немцами, то, хоть знал это не специально,  а
было это с ним, и отрубленную коровью голову клал спокойно в л„гкий  снежок,
чего бы никак не сделал в другое время. И хоть никогда, конечно,  не  изучал
он ни географии, ни немецкого языка, но когда худо привелось им на постройке
окопов в Эльзасе (ещ„ и американцы с самол„тов их  поливали)  --  он  убежал
оттуда со старшим  сыном  и,  никого  не  спрашивая,  и  не  читая  немецких
надписей, дн„м перетаиваясь, одними ночами, по незнаемой земле,  без  дорог,
прямо, как летает ворона, прос„к девяносто километров и дом в дом  подкрался
к тому бауэру под Майнцем, у которого работала жена. Там они  и  досидели  в
бункере в саду до прихода американцев.
   Ни один из вечно-проклятых вопросов о  критерии  истинности  чувственного
восприятия, об адекватности нашего  познания  вещам  в  себе  --  не  терзал
Спиридона. Он был уверен, что видит,  слышит,  обоняет  и  понимает  вс„  --
неоплошно.
   Так же и в учении о добродетели вс„ у Спиридона было бесшумно  и  одно  к
одному подогнано. Он никого не оговаривал. Никогда  не  лжесвидетельствовал.
Сквернословил только по нужде. Убивал только на войне. Дрался  только  из-за
невесты. Ни у какого человека он не мог ни лоскутка, ни крошки  украсть,  но
со спокойным убеждением воровал  у  государства  всякий  раз,  как  выпадала
возможность. А что, как он рассказывал, до женитьбы "клевал  по  бабам",  --
так и властитель дум наших Александр Пушкин признавался,  что  заповедь  "не
возжелай жены ближнего твоего" ему особенно тяжела.
   И сейчас, в пятьдесят лет, заключ„нный, почти слепой, очевидно обреч„нный
здесь, в тюрьме, умереть, -- Спиридон не выказывал движения к святости,  или
к унынию, или к раскаянию, или тем более к исправлению (как это выражалось в
названии лагерей), -- но со старательною метлою своей в руках каждый день от
зари до зари м„л двор  и  тем  отстаивал  свою  жизнь  перед  комендантом  и
оперуполномоченным.
   Какие б ни были власти -- с властями жил Спиридон всегда в раскосе.
   Что любил Спиридон -- это была земля.
   Что было у Спиридона -- это было семья.
   Понятия "родина", "религия" и "социализм", не употребительные в будничном
повседневном разговоре, были словно совершенно неизвестны Спиридону  --  уши
его будто залегли для этих слов, и язык не изворачивался их употребить.
   Его родиной была -- семья.
   Его религией была -- семья.
   И социализмом тоже была семья.
   А  всех  сеятелей  разумного-доброго-вечного,   писателей   и   ораторов,
называвших  Спиридона  богоносцем  (да  он  о  том  не  знал),  священников,
социал-демократов,  вольных  агитаторов  и  штатных  пропагандистов,   белых
помещиков и красных председателей, кому на протяжении  жизни  было  дело  до
Спиридона, он, по вынужденности беззвучно, в сердцах посылал:
   -- А не пошли бы вы на ...?!
 
   Над их головами ступени деревянной  лестницы  гудели  и  поскрипывали  от
переступов и шарканья ног. Иногда просыпался сверху истолч„нный прах и крохи
мусора, но ни Спиридон, ни Нержин почти их не замечали.
   Они сидели на неметенном полу  в  своих  нечистых,  давно  заношенных,  с
задубившимися задами парашютных синих комбинезонах, охватив  колени  руками.
Сидеть так,  не  подмостясь  чурками,  было  не  очень  удобно,  их  малость
запрокидывало, -- оттого плечами и  спинами  они  упирались  в  косо  идущие
доски, снизу пришитые к лестнице. Глаза же их смотрели прямо впер„д, но тоже
упирались -- в облупленную боковую стену уборной.
   Нержин, как всегда, когда нужно  было  что-то  осознать,  обнять  мыслью,
часто курил  --  и  издавленные  окурки  складывал  рядком  у  полусгнившего
плинтуса, от которого вверх до лестницы ш„л треугольник бел„ной, но  грязной
стены. Спиридон же, хотя и получал, как все,  папиросы  "беломорканал",  ещ„
раз своей обложкой напоминавшие ему о гиблой работе в гиблом краю, где  едва
не сложил он костей, --  твердо  не  курил,  подчиняясь  запрету  германских
врачей, вернувших ему три десятых зрения одним глазом, вернувших свет.
   К немецким врачам Спиридон сбер„г благодарность и почтение. Они ему,  уже
безнад„жно слепому,  вгоняли  большую  иглу  в  хребет,  долго  держали  под
повязками с мазью на глазах, потом сняли  повязки  в  полут„мной  комнате  и
велели -- "смотри!" И мир забрезжил! При свете тусклого ночника, казавшегося
Спиридону ярким солнцем, он одним глазом различил т„мный очерк головы своего
спасителя и, припав, поцеловал его руку.
   Нержин вообразил себе всегда сосредоточенное, а  в  этот  миг  смягч„нное
лицо глазного доктора с Рейна. Врач смотрел  на  освобожд„нного  от  повязок
рыжего дикаря из восточных  степей,  чей  т„плый  голос,  чья  благодарность
взахл„б говорили, что дикарь этот, возможно, был предназначен к лучшей жизни
и не по своей вине стал таким.
   А поступок был с точки зрения немцев хуже, чем дикарский.
   Уже после конца войны Спиридон со всей семь„й жил в  американском  лагере
перемещ„нных лиц. И  повстречался  с  ним  односельчанин,  сват,  ещ„  иначе
"сват-сучка" за какие-то дела при сколачивании колхоза. С этим сватом-сучкой
они вместе ехали до Слуцка, а в Германии их раскидали.  И  вот  теперь  надо
было благополучно встречу обмыть, и другого ничего не было  --  прин„с  сват
бутылку спирту. Спирт был непробованный, и надпись немецкая не  прочтена  --
зато  бесплатно  им  достался.  Что  ж,  и   осмотрительный,   недоверчивый,
избегнувший тысячи опасностей Спиридон тоже ведь был не защищ„н от  русского
авося -- ладно, откупоривай, сват! Чкнул Спиридон полный стакан, а остальное
в одномашку допил сват-сучка. Спасибо, хоть сыновей при том не было, а то  б
и им по стопочке досталось. Проснувшись после  полудня,  Спиридон  испугался
ранней темноты в комнате, высунулся в окно, но света было мало и там,  и  он
долго не мог понять, как это у американского штаба через улицу и у  часового
верхней половины не было, а нижняя была. Он ещ„ хотел скрыть беду от  Марфы,
но к вечеру пелена полной слепоты застлала и нижнюю часть его глаз.
   А сват-сучка умер.
   После первой операции глазные врачи сказали: год прожить в  покое,  потом
сделают ещ„ одну, левый будет видеть совсем, а правый -- наполовину. Они это
точно обещали, и надо было бы дождаться, но...
   -- Наши-то врали, стервы -- в обои ухи не убер„шь.
   И колхозов больше нет, и вс„ вам прощается, братья  и  сестры  вас  ждут,
колокола звонят -- хоть американские ботинки скидать, босиком сюдою бечь.
   Нет! Это не помещалось в голове.
   -- Данилыч! -- выразительно отговаривал Нержин, будто не поздно было  ещ„
и передумать. -- Да ведь не сам ли ты говорил...  насч„т  лебеды?  Кой  тебя
леший за загривок тянул? Неужели ты мог поверить?
   Вс„ окруженье глаз Спиридона --  и  веки,  и  виски,  и  подглазья,  были
мелко-морщинисты. Он усмехнулся:
   -- Я-то?.. Я, Глеба,  верно  знал,  что  залямчат.  Уж  я  у  американцев
разлакомился, по воле бы сюда не поехал.
   -- Так люди на ч„м ловились? -- ехали сюда к семье. А у  тебя  вся  семья
под мышками, кто ж тебя в Советский Союз манил?
   Вздохнул Спиридон:
   -- Марфе Устиновне я сразу сказал: девка, озеро в рот сулят, а из поганой
лужи лакнуть ещ„ дадут  ли?..  Она  мне,  голову  так  легонько  потрепавши:
парень-парень, были  б  твои  глазоньки,  а  там  рассмотрим.  Давай  вторую
операцию ждать. Ну, а у детей всех тр„х -- нетерп„жка, дух загорелся:  тятя!
маманя! да домой! да на родину! Да что ж у нас в России глазных врачей  нет?
Да мы немцев разбили, так  кто  раненых  лечил?!  Ещ„  получше  наши  врачи!
Русскую, мол, школу им кончать надо, старшенький у меня двух классов  только
и не доучился. Дочка Вера из слез не выхлюпывается -- вы хотите, чтоб  я  за
немца замуж пошла? Мало было ей на Рейне русских,  вс„  кажется  девке,  что
самого главного жениха она здесь упускает... Эх, чешу в голове, детки-детки,
врачи-то у нас в России есть, да жить„ там убойное,  у  батьки  уже  по  шее
полозом т„рто, куды рв„тесь? Нет, видать, обо вс„ обжечься надо -- самому.
   Так, не Спиридона первого, погубили его дети. Короткие ж„сткие  усы  его,
рыжие с проседью, подрагивали при воспоминании:
   -- Листовкам ихним я на грош не верил, и что  от  тюрьмы-терпихи  мне  не
уйтить -- знал. Но так думал, что  вс„  вину  на  меня  опрокинут,  дети  --
прич„м? Меня посадят -- дети нехай живут. Но заразы эти по-своему  рассудили
-- и мою голову взяли и ихние.
   На пограничной станции мужчин и женщин сразу разделяли и дальше  гнали  в
отдельных эшелонах. Семья Егоровых всю войну продержалась вместе,  а  теперь
развалилась. Никто не спрашивал, брянский ты или саратовский. Жену с дочерью
безо всякого суда сослали в Пермскую область, где  дочь  теперь  работала  в
лесхозе на бензопиле. Спиридона же с сыновьями спроворили за колючку, судили
и за измену Родине влепили и сыновьям, как батьке,  по  десятке.  С  младшим
сыном Спиридон попал в соликамский лагерь и хоть там ещ„ попестовал его  два
года. А другого сына зашвырнули на Колыму.
   Таков был дом. Таковы были жених дочери и школа сыновей.
   От волнений следствия, потом от лагерного недоедания (он ещ„ сыну отдавал
ежед„н своих полпайки) не только не просветлялись очи Спиридона, но и меркло
последнее  левое.  Средь  той   огрызаловки   волчьей   на   глухой   лесной
подкомандировке просить врачей вернуть зрение было почти то, что молиться  о
вознесении живым на небо. Не только лечить глаза  Спиридона,  но  и  судить,
можно ли в Москве их вылечить, -- не лагерной было серой больничке.
   Сжав ладонями голову, размышлял Нержин над загадкой своего  приятеля.  Не
сверху вниз и не снизу вверх  смотрел  он  на  этого  мужика,  пристигнутого
событиями, -- а касаясь плечом плеча и глазами вровень. Все  беседы  их  уже
давно и чем дальше, тем острей, толкали Нержина к одному вопросу. Вся  ткань
жизни Спиридона вела к этому вопросу. И,  кажется,  сегодня  наступила  пора
этот вопрос задать.
   Сложная жизнь Спиридона, его непрестанные  переходы  от  одной  борющейся
стороны к другой -- не было ли это больше, чем  простое  самосохранение?  Не
сходилось ли это как-то с толстовской истиной, что в мире нет правых  и  нет
виноватых?.. Что узлов мировой истории не распутать самоуверенным мечом?  Не
являла ли себя в этих почти инстинктивных поступках рыжего мужика -- мировая
система философского скептицизма?..
   Социальный эксперимент, предпринятый Нержиным, обещал дать сегодня  здесь
под лестницей неожиданный и блестящий результат!
   -- Тошную  я,  Глеба,  --  говорил  между  тем  Спиридон  и  намозоленной
заскорблой ладонью с силой прот„р по небритой щеке, как будто хотел  ссадить
с не„ кожу. -- Ведь четыре месяца из дому писем не было, а?
   -- Ты ж сказал -- у Змея письмо?
   Спиридон посмотрел укоризненно (глаза его были пригашены, но  никогда  не
казались остеклевшими, как у слепых  от  рождения,  и  оттого  выражение  их
бывало понятно):
   -- После четыр„х-то месяцев? Что мог„т быть в том письме?
   -- Как получишь завтра -- прийди, прочту.
   -- Да уж вбежки к тебе.
   -- Может, на почте какое пропало? Может, [кумовья] замотали? Не волнуйся,
Данилыч, зря.
   -- Чего -- зря, как сердце скомит?  За  Веру  боюся.  Двадцать  один  год
девке, без отца, без братьев, и мать не рядом.
   Этой Веры Егоровой Нержин видел  фотографию,  сделанную  прошлой  весной.
Крупная девушка, налитая, с большими доверчивыми глазами. Сквозь всю мировую
войну отец прон„с е„ и выхранил. Ручной гранатой он спас е„ в минских  лесах
от злых людей, добивавшихся е„, пятнадцатилетнюю, изнасилить. Но что он  мог
сделать теперь из тюрьмы?
   Нержин представил себе  непрод„рный  пермский  лес;  пулем„тную  стрельбу
бензопил;  отвратительный  р„в  тракторов,  трелюющих   стволы;   грузовики,
зарывшиеся задом в болота и поднявшие к небу радиаторы  как  бы  с  мольбой;
обозл„нных ч„рных трактористов, разучившихся отличать мат от простого  слова
-- и среди них девушку в спецовке, в брюках, дразняще выделяющих е„  женские
стати. Она спит с ними у костров; никто,  проходя,  не  упускает  случая  е„
облапать. Конечно не зря ноет сердце у Спиридона.
   Но утешения звучали бы жалко-бесполезно. А лучше и его отвлечь и для себя
утвердить в н„м, что искал: перетяжку, противовес уч„ным своим  друзьям.  Не
услышит ли Глеб сейчас, здесь, народное сермяжное обоснование скептицизма, и
сам тогда, может быть, утвердится на н„м?
   Положив руку на плечо Спиридона, а спиной по-прежнему  упираясь  в  косую
подшивку лестницы, Нержин с затруднением, издалека, начал  высказывать  свой
вопрос:
   -- Давно хочу тебя спросить, Спиридон  Данилыч,  пойми  меня  верно.  Вот
слушаю, слушаю я про твои скитания. Крученая у тебя жизнь, да ведь  наверно,
не у одного тебя, у многих... у многих. Вс„ чего-то ты метался, пятого  угла
искал -- ведь неспроста?.. Вернее, как ты думаешь -- с каким... --  он  чуть
не сказал "критерием" -- ... с меркой какой мы должны  понимать  жизнь?  Ну,
например, разве есть люди на земле,  которые  нарочно  хотят  злого?  Так  и
думают: сделаю-ка я людям зло? Дай-ка я их прижму, чтоб им  житья  не  было?
Вряд ли, а? Вот ты говоришь -- сеяли рожь, а выросла лебеда.  Так  вс„-таки,
сеяли-то -- рожь, или думали,  что  рожь?  Может  быть,  люди-то  все  хотят
доброго -- думают, что доброго хотят, но все не безгрешны, не без ошибок,  а
кто и вовсе оголтелый -- и вот причиняют  друг  другу  столько  зла.  Убедят
себя, что они хорошо делают, а на самом деле выходит худо.
   Наверно, не очень ясно он выражался. Спиридон  косовато,  хмуро  смотрел,
ожидая подвоха, что ли.
   -- А теперь если ты, скажем, явно ошибаешься, а я  хочу  тебя  поправить,
говорю тебе об этом словами, а ты меня не слушаешь, даже рот мне  затыкаешь,
в тюрьму меня пихаешь -- так что мне делать?  Палкой  тебя  по  голове?  Так
хорошо если я прав, а если мне это только кажется, если я  только  в  голову
себе вбил, что я прав? Да ведь если я тебя сшибу и на тво„  место  сяду,  да
"но! но!", а не тянет оно -- так и я трупов нахлестан)?  Ну,  одним  словом,
так: если нельзя быть уверенным, что ты всегда прав -- так вмешиваться можно
или нет? И в каждой войне нам кажется -- мы правы,  а  тем  кажется  --  они
правы. Это мыслимо разве -- человеку на земле  разобраться:  кто  прав?  кто
виноват? Кто это может сказать?
   -- Да я тебе скажу! -- с готовностью отозвался просветлевший Спиридон,  с
такой готовностью, будто спрашивали его, какой дежурняк заступит дежурить  с
утра. -- Я тебе скажу: волкодав -- прав, а людоед -- нет!
   -- Как-как-как? -- задохнулся Нержин от простоты и силы решения.
   --  Вот  так,  --  с  жестокой  уверенностью  повторил   Спиридон,   весь
обернувшись к Нержину: -- [Волкодав прав, а людоед -- нет].
   И, приклонившись, горячо дохнул из-под усов в лицо Нержину:
   -- Если бы мне, Глеба, сказали сейчас: вот летит  такой  самол„т,  на  ем
бомба атомная. Хочешь, тебя тут как собаку похоронит под лестницей, и  семью
твою перекроет, и ещ„ миль„н  людей,  но  с  вами  --  Отца  Усатого  и  вс„
заведение их с корнем, чтоб  не  было  больше,  чтоб  не  страдал  народ  по
лагерях, по колхозах, по лесхозах? -- Спиридон  напрягся,  подпирая  крутыми
плечами уже словно падающую на него лестницу, и вместе с ней  крышу,  и  всю
Москву. -- Я, Глеба, поверишь? нет больше терпежу! терпежу -- не осталось! я
бы сказал, -- он вывернул голову к самол„ту: -- А ну! ну! кидай! рушь!!
   Лицо Спиридона было перекажено усталостью и мукой. На красноватые  нижние
веки из невидящих глаз наплыло по слезе.
 
   Заступивший дежурить с  воскресного  вечера  стройный  юный  лейтенант  с
пятнышками квадратных усиков под носом прош„л лично после  отбоя  верхним  и
нижним коридорами спецтюрьмы, разгоняя  арестантов  по  комнатам  спать  (по
воскресеньям они ложились всегда неохотно). Он прош„л бы и второй раз, да не
мог отойти от молодой тугонькой фельдшерицы санчасти.  Фельдшерица  имела  в
Москве мужа, но не было тому доступа к ней в запретную зону на  целые  сутки
е„ дежурства, и лейтенант очень рассчитывал сегодня ночью кое-чего добиться,
она же со смехом вырывалась и повторяла одно и то же:
   -- Перестаньте баловаться!
   Поэтому разгонять заключ„нных во второй раз  он  послал  за  себя  своего
помощника старшину. Старшина видел, что лейтенант до  утра  из  санчасти  не
выберется, проверять его не будет -- и не стал  очень  стараться  укладывать
всех спать, потому что за много лет надоело и ему быть собакой и потому  что
понимал он: взрослые люди, которым завтра на работу, поспать не забудут.
   А тушить свет в коридорах и на лестнице спецтюрьмы  не  разрешалось,  ибо
это могло способствовать побегу или бунту.
   Так за два раза никто не разогнал Рубина и Сологдина, от