На этот раз сам надзиратель отодвинул форточку. Он  решился-таки  бросить
пост и сходить в штаб. Оказалось, там все  спали  --  и  некому  было  взять
трубку на зуммер. Разбуженный старшина выслушал его доклад, выругал за  уход
с поста и, зная, что фельдшерица спит с лейтенантом, не осмелился их будить.
   -- Нельзя, -- сказал надзиратель в форточку. --  Сам  ходил,  докладывал.
Говорят -- нельзя. Отложить до утра.
   -- Я -- умираю! Я -- умираю! -- хрипел ему Рубин в  форточку.  --  Я  вам
форточку разобью! Позовите сейчас дежурного! Я голодовку объявляю!
   -- Чего -- голодовку? Тебя кто кормит, что ли? -- рассудительно  возразил
вертухай. -- Утром завтрак будет -- там и объявишь... Ну, походи, походи.  Я
старшине ещ„ назвоню.
   Никому  из  сытых  своею  службой   и   зарплатой   рядовых,   сержантов,
лейтенантов, полковников и генералов не  было  дела  ни  до  судьбы  атомной
бомбы, ни до издыхающего арестанта.
   Но издыхающему арестанту надо было стать выше этого!
   Превозмогая дурноту и боль, Рубин вс„ так же  мерно  старался  ходить  по
коридору.  Ему  припомнилась  басня  Крылова  "Булат",  Басня  эта  на  воле
проскользнула мимо его внимания, но в тюрьме поразила.
 
   Булатной сабли острый клинок
   Заброшен был в железный хлам;
   С ним вместе вынесен на рынок
   И мужику задаром продан там.
 
   Мужик же Булатом драл лыки, щепал лучину. Булат  стал  весь  в  зубцах  и
ржавчине. И однажды іж спросил Булата в избе под лавкой, не стыдно ли ему? И
Булат ответил Ежу так, как сотни раз мысленно отвечал сам Рубин:
 
   Нет, стыдно то не мне, а стыдно лишь тому,
   Кто не умел понять, к чему я годен!..
 
   В ногах ощутилась слабость, и Рубин подсел к столу, привалился  грудью  к
его ребру.
   Как ни ожесточ„нно он отвергал доводы Сологдина,
   -- тем больней было ему их слышать, что он  знал  долю  справедливости  в
них. Да, есть комсомольцы, недостойные картона, истраченного на их  членский
билет. Да, особенно среди новейших поколений, устои добродетели пошатнулись,
люди теряют ощущение поступка нравственного и  поступка  красивого.  Рыба  и
общество загнивают с головы, -- с кого брать пример молод„жи?
   В старых обществах знали, что для нравственности нужна  церковь  и  нужен
авторитетный  поп.  Ещ„  и  теперь  какая  польская  крестьянка   предпримет
серь„зный шаг в жизни без совета кс„ндза?
   Быть может сейчас для  советской  страны  гораздо  важнее  Волго-Донского
канала или Ангарстроя -- спасать людскую нравственность!
   Как это сделать? Этому послужит "Проект о создании  гражданских  храмов",
уже вчерне подготовленный Рубиным. Нынешней ночью, пока бессонница, надо его
окончательно отделать, затем при свидании постараться передать на волю.  Там
его перепечатают и пошлют в ЦК партии. За своей подписью послать нельзя -- в
ЦК обидятся,  что  такие  советы  им  да„т  политзаключ„нный.  Но  нельзя  и
анонимно. Пусть подпишется кто-нибудь из фронтовых друзей --  славой  автора
Рубин охотно пожертвует для хорошего дела.
   Перемогая волны боли в голове, Рубин набил трубку "золотым руном"  --  по
привычке, так как курить ему сейчас не только не хотелось, но было отвратно,
-- задымил и стал просматривать проект.
   В шинели, накинутой поверх  белья,  за  голым  плохо-оструганным  столом,
пересыпанным  хлебными  крошками  и  табачным  пеплом,  в  сп„ртом   воздухе
неметенного коридора, через который там и сям иногда поспешно  пробегали  по
ночным надобностям полусонные зэки, -- безымянный  автор  просматривал  свой
бескорыстный проект, набросанный на  многих  листах  торопливым  разгонистым
почерком.
   В преамбуле говорилось о  необходимости  ещ„  выше  поднять  и  без  того
высокую   нравственность   населения,    придать    больше    значительности
революционным,  гражданским  годовщинам  и  семейным  событиям  --  обрядной
торжественностью актов. А для того повсеместно основать  Гражданские  Храмы,
величественные по архитектуре и господствующие над местностью.
   Затем по разделам, а разделы дробились на параграфы, не очень надеясь  на
головы начальства, излагалась организационная сторона: в насел„нных  пунктах
какого масштаба или из расч„та на  какую  территориальную  единицу  строятся
гражданские храмы;  какие  именно  даты  отмечаются  там;  продолжительность
отдельных обрядов. Вступающих в совершеннолетие  предлагалось  при  массовом
стечении народа приводить группами к особой присяге по отношению  к  партии,
отчизне и родителям.
   В проекте особенно настаивалось, что одежды служителей храмов должны быть
необычны, и выражать белоснежную  чистоту  своих  носителей.  Что  обрядовые
формулы должны быть ритмически рассчитаны.  Что  воздействием  ни  на  какой
орган чувств посетителей храмов не следует пренебрегать: от особого  аромата
в воздухе храма, от мелодичной музыки  и  пенья,  от  использования  цветных
ст„кол и прожекторов,  от  художественной  стенной  росписи,  способствующей
развитию эстетических вкусов населения, -- до всего архитектурного  ансамбля
храма.
   Каждое  слово  проекта  приходилось  мучительно,  утонч„нно  выбирать  из
синонимов. Недал„кие поверхностные люди  могли  бы  из  неосторожного  слова
вывести, что автор попросту  предлагает  возродить  христианские  храмы  без
Христа -- но это глубоко не так! Любители  исторических  аналогий  могли  бы
обвинить автора в повторении робеспьеровского культа Верховного Существа  --
но, конечно, это совсем, совсем не то!!
   Самым же своеобразным  в  проекте  автор  считал  раздел  о  новых...  не
священниках, но, как  они  там  именовались,  --  служителях  храмов.  Автор
считал, что ключ к успеху всего проекта состоит в том, насколько удастся или
не удастся создать в стране корпус таких служителей, пользующихся любовью  и
доверием  народа  за  свою   совершенно   безупречную   некорыстную   жизнь.
Предлагалось партийным инстанциям  произвести  подбор  кандидатов  на  курсы
служителей храмов, снимая их с любой ныне исполняемой  работы.  После  того,
как схлынет первая острота нехватки, курсы эти, с  годами  вс„  удлиняясь  и
углубляясь, должны будут придавать служителям широкую образованность и особо
включить в себя элоквенцию. (Проект  бесстрашно  утверждал,  что  ораторское
искусство в нашей стране пришло в упадок -- может быть из-за  того,  что  не
приходится никого убеждать, так как вс„ население и без  того  безоговорочно
поддерживает сво„ родное государство.)
   А что никто не приходил к заключ„нному, умирающему в  неурочный  час,  не
удивляло Рубина. Случаев подобных он довольно насмотрелся в контрразведках и
на пересылках.
   Поэтому, когда в  дверях  загремел  ключ,  Рубин  первым  толчком  сердца
испугался, что в глуби ночи его застают за  неположенным  занятием,  за  что
последует прилипчивая нудная кара, он сгр„б свои бумаги, книгу, табак  --  и
хотел скрыться в комнату, но поздно: коренастый грубомордый старшина заметил
и звал его из раскрытых дверей.
   И Рубин очнулся. И сразу опять ощутил всю свою  покинутость,  болезненную
беспомощность и оскорбл„нное достоинство.
   -- Старшина, -- сказал он, медленно подходя к помощнику дежурного,  --  я
третий  час  подряд  добиваюсь  фельдшера.  Я  буду  жаловаться  в  тюремное
управление МГБ и на фельдшера и на вас.
   Но старшина примирительно ответил:
   -- Рубин, никак нельзя было раньше, от меня не зависело. Пойд„мте.
   От него, и правда, зависело только, дознавшись, что бушует не кто-нибудь,
а один из самых зловредных зэков, решиться постучать к лейтенанту. Долго  не
было ему ответа, потом выглянула  фельдшерица  и  опять  скрылась.  Наконец,
лейтенант вышел, хмурясь, из медпункта, и разрешил старшине привести Рубина.
   Теперь Рубин надел шинель в рукава и застегнулся, скрывая бель„. Старшина
пов„л его подвальным коридором шарашки, и они поднялись в тюремный  двор  по
трапу, на который густо нападало пушничка. В картинно-тихой ночи, где щедрые
белые хлопья не переставали падать, отчего  мутные  и  т„мные  места  ночной
глубины и небосклона  казались  прочерченными  множеством  белых  столбиков,
старшина   и   Рубин   пересекли   двор,   оставляя   глубокие    следы    в
рассыпчато-воздушном снеге.
   Здесь, под этим милым тучевым буро-дымчатым от ночного  освещения  небом,
ощущая  на  поднятой  своей  бороде  и  на  горячем   лице   детски-невинные
прикосновения шестигранных прохладных  зв„здочек,  --  Рубин  замер,  закрыл
глаза. Его пронизало наслаждение покоя,  тем  более  острое,  чем  оно  было
кратче, -- вся сила бытия, вс„ счастье никуда не идти,  ничего  не  просить,
ничего не хотеть -- только стоять так ночь напрол„т,  замерев  --  блаженно,
благословенно, как стоят деревья, ловить, ловить на себя снежинки.
   И в этот самый миг с железной дороги, которая шла от Марфина меньше,  чем
в километре, дон„сся долгий заливчатый паровозный гудок  --  тот  особенный,
одинокий в ночи, за душу берущий паровозный  гудок,  который  в  зените  лет
напоминает нам детство, оттого что в детстве так много обещал к зениту лет.
   Даже полчаса вот так постоять -- весь бы отош„л, выздоровел душой и телом
и сложил бы нежное стихотворение -- о ночных паровозных гудках.
   Ах, если бы можно было не идти за конвоиром!..
   Но конвоир уже с подозрением оглядывался:  не  задуман  ли  здесь  ночной
побег?
   И ноги Рубина пошли, куда предписано было.
   Фельдшерица порозовела от молодого сна, кровь играла  на  е„  щеках.  Она
была в белом халате, но повязанном, видимо, не поверх гимнаст„рки и юбки,  а
налегке. Всякий арестант всегда и Рубин во всякое другое время сделал бы это
наблюдение, но сейчас строй мыслей Рубина не снисходил до этой грубой  бабы,
промучившей его всю ночь.
   -- Прошу: тройчатку и что-нибудь от бессонницы, только  не  люминал,  мне
заснуть надо -- сразу.
   -- От бессонницы ничего нет, -- механически отказала она.
   -- Я-про-шу-вас! -- внятно повторил Рубин. -- Мне с  утра  делать  работу
для министра. А я уснуть не могу.
   Упоминание о министре,  да  и  соображение,  что  Рубин  будет  стоять  и
неотступно просить этот порошок (а по некоторым признакам она  рассчитывала,
что лейтенант к ней сейчас верн„тся), подвигло фельдшерицу  изменить  своему
обычаю и дать лекарство.
   Она достала из шкафика порошки и заставила Рубина вс„ выпить тут  же,  не
отходя (по тюремному медицинскому уставу всякий порошок рассматривается  как
оружие и не может быть выдан арестанту в руки, а только в рот).
   Рубин спросил, который час, узнал, что уже половина четв„ртого,  и  уш„л.
Проходя опять двор и оглянувшись на ночные липы,  озар„нные  снизу  отсветом
пятисот- и двухсотваттных ламп  зоны,  он  глубоко-глубоко  вдохнул  воздух,
пахнущий  снегом,  наклонился,  полной   жменею   несколько   раз   захватил
зв„здчатого пушничка и им, невесомым, бестелесным, льдистым, от„р лицо, шею,
набил рот.
   И душа его приобщилась к свежести мира.
 
   Дверь в столовую из спальни  была  непритворена,  и  ясно  раздался  один
полновесный удар, в каких-то вторичных отзвуках не сразу погасший в  стенных
часах.
   Половина какого это часа, Адаму Ройтману хотелось  взглянуть  на  ручные,
дружески тикавшие на тумбочке, но он боялся вспышкой света потревожить жену.
Жена спала частью на боку, частью ничком, лицом уткнувшись в плечо мужа.
   Они были женаты уже пятый год, но даже в  полусознании  он  чувствовал  в
себе разлитие нежности оттого, что она  рядом,  что  она  как-нибудь  смешно
спит, грея меж его ног свои маленькие вечно м„рзнущие ступни.
   Адам только что проснулся от нескладного сна. Хотел  заснуть,  но  успели
вспомниться  последние  вечерние  новости,  потом  неприятности  по  работе,
затолпились мысли,  мысли,  глаза  размежились  --  установилась  та  ночная
ч„ткость, при которой бесполезно пытаться уснуть.
   Шум, топот и передвигание мебели, с вечера долго слышные над  головой,  в
квартире Макарыгиных, давно уже стихли.
   Там, где занавеси не  сходились,  из  окна  проступало  слабое  сероватое
свечение ночи.
   В ночном белье,  плашмя,  лиш„нный  сна,  Адам  Вениаминович  Ройтман  не
чувствовал той тв„рдости  положения  и  того  подъ„ма  над  людьми,  которые
сообщались ему дн„м  погонами  майора  МГБ  и  значком  лауреата  сталинской
премии. Он лежал навзничь и, как всякий простой смертный,  ощущал,  что  мир
многолюден, жесток и что жить в н„м -- нелегко.
   Вечером, когда у  Макарыгиных  кипело  веселье,  к  Ройтману  заш„л  один
давнишний  друг  его,  тоже  еврей.  Приш„л  он  без  жены,  озабоченный,  и
рассказывал о новых притеснениях, ограничениях,  снятиях  с  работы  и  даже
высылках.
   Это не было ново. Это началось ещ„  прошлой  весной,  началось  сперва  в
театральной критике и выглядело как невинная расшифровка еврейских фамилий в
скобках.  Потом  переползло  в  литературу.   В   одной   газетке-сплетнице,
газет„нке-потаскухе, занятой  чем  угодно,  кроме  своего  прямого  дела  --
литературы, кто-то шепнул ядовитое словцо  --  [космополит].  И  слово  было
найдено! Прекрасное гордое слово, объединявшее мир, слово,  которым  венчали
гениев самой широкой души -- Данте, Г„те, Байрона, -- это слово в  газет„нке
слиняло, сморщилось, зашипело и стало значить -- [жид].
   [А] потом поползло дальше, стыдливо стало прятаться в папках за закрытыми
дверьми.
   А теперь холодное преддыхание достигло уже и технических кругов. Ройтман,
неуклонно и с блеском шедший к славе, ощутил, как пошатнулось его  положение
именно за последний месяц.
   Да неужели изменяет память? Ведь в революцию и ещ„ долго после не„  слово
"еврей" было куда  благонад„жнее,  чем  "русский".  Русского  ещ„  проверяли
дальше - а кто были родители? а на какие доходы жили [до] семнадцатого года?
Еврея не надо было проверять: евреи все были за революцию.
   И вот... бич гонителя израильтян незаметно, скрываясь за  второстепенными
лицами, принимал Иосиф Сталин.
   Когда группу людей травят за то, что они были раньше притеснителями,  или
членами касты, или за их политические взгляды, или  за  круг  знакомств,  --
всегда есть разумное (или псевдо-разумное?) обоснование. Всегда знаешь,  что
ты сам выбрал свой жребий, что ты мог  и  не  быть  в  этой  группе.  Но  --
национальность?..
   (Внутренний ночной собеседник тут возразил Ройтману: но  соцпроисхождения
тоже не выбирали? А за него гнали.)
   Нет, главная обида для Ройтмана  в  том,  что  ты  от  души  хочешь  быть
[своим], таким, как все, -- а тебя не хотят,  отталкивают,  говорят:  ты  --
чужой. Ты -- неприкаянный. Ты -- жид.
   Очень неторопливо, с большим достоинством, стенные часы в столовой  стали
бить, но, отбив четыре, смолкли. Ройтман ждал пятого  удара  и  обрадовался,
что только четыре. Ещ„ успеет заснуть.
   Он пошевелился. Жена хмыкнула во сне, перекатилась на другой  бок,  но  и
спиной инстинктивно прижалась к мужу.
   И тихо-тихо спал сын в столовой. Никогда не вскрикнет, не позов„т.
   Тр„хлетний  умненький  сын  был   гордостью   молодых   родителей.   Адам
Вениаминович с  восхищением  рассказывал  о  его  нравах  и  проделках  даже
заключ„нным в Акустической, по обычной нечувствительности  счастливых  людей
не понимая, что им, лиш„нным  отцовства,  это  больно.  (Да  это  была  тема
удобная -- сближающая, а вместе с тем нейтральная.) Сын бойко тараторил,  но
произношение его не установилось, он  подражал  дн„м  --  матери  (она  была
волжанка и окала), а вечером отцу, пришедшему с работы (Адам  же  не  только
картавил, но имел в произношении досадные недостатки).
   Как это бывает в жизни, если уж приходит счастье, то оно не знает  кра„в.
Любовь и женитьба, потом рождение сына пришли к  Ройтману  вместе  с  концом
войны и со сталинской премией. Впрочем, и войну он пров„л безбедно: в  тихой
Башкирии  на  высоком  пайке  НКВД  Ройтман  и  его  нынешние  приятели   по
Марфинскому институту конструировали  первую  систему  телефонной  шифрации.
Сейчас та система кажется примитивной, тогда же они стали за не„ лауреатами.
   Как горячо они делали е„! Куда девался теперь тот порыв,  те  поиски,  те
взл„ты?
   С проницательностью т„много ночного бдения,  когда  неотвлекаемое  зрение
обращается вовнутрь, Ройтман вдруг понял  сейчас  --  чего  не  хватало  ему
последние годы. Наверное, того не хватало, что делал он  теперь  вс„  --  не
сам.
   Ройтман даже не заметил, когда и как он  с  роли  творца  сполз  на  роль
начальника над творцами...
   Как обожж„нный, он отнял руку от жены, подмостил подушку повыше.
   Да, да, да! это заманчиво, легко! -- в субботу вечером, уезжая  домой  на
полтора суток, когда сам уже охвачен ощущением домашнего уюта  и  воскресных
семейных планов, -- сказать: "Валентин Мартыныч! Так вы  завтра  продумаете,
как нам устранить нелинейные искажения? Лев Григорьевич! Вы завтра пробежите
эту  статью  из  "Proceedings"?  Тезисно  основные  мысли   набросаете?"   В
понедельник утром, освеж„нный, он возвращается на работу -- на столе у него,
как в сказке, лежит по-русски резюме статьи из  "Proceedings",  а  Прянчиков
докладывает, как устранить нелинейные искажения, или даже уже устранил их за
воскресенье.
   Очень удобно!..
   И заключ„нные не обижаются на Ройтмана, больше того -- любят. Потому  что
держится он не как тюремщик их, а как просто хороший человек.
   Но  творчество,  радость  блеснувших  догадок  и  горечь   непредвиденных
поражений -- ушли от него!
   Высвободясь от одеяла, он сел в кровати, руками охватил колени,  поставил
на них подбородок.
   Чем же он был занят все эти годы?  Интригами.  Борьбой  за  первенство  в
институте. С группой друзей они  делали  вс„,  чтоб  опорочить  и  столкнуть
Яконова, считая, что он заслоняет их своей маститостью, апломбом  и  получит
сталинскую премию единолично. Пользуясь, что у Яконова подточенное  прошлое,
и поэтому в партию его не принимают, как он ни бь„тся, "молодые" вели  атаку
через партийные собрания: ставили там его отч„т, потом просили его уйти, или
тут же, при н„м  ("голосуют  только  члены  партии")  обсуждали  и  выносили
резолюцию. И всегда  Яконов  по  партийным  резолюциям  оказывался  виноват.
Ройтману минутами даже было жалко его. Но не было другого выхода.
   И как вс„ враждебно обернулось! В своей травле Яконова "молодые" и думать
забыли, что среди них пятерых -- четыре еврея. Сейчас  Яконов  не  уста„т  с
каждой   трибуны   напоминать,   что   космополитизм   --    злейший    враг
социалистического отечества.
   Вчера, после министерского гнева, в роковой день  Марфинского  института,
заключ„нный Маркушев бросил мысль о  слиянии  систем  клиппера  и  вокодера.
Скорей всего это была чушь, но е„ можно было  изобразить  перед  начальством
как коренную реформу  --  и  Яконов  распорядился  немедленно  перетаскивать
стойку вокодера в Сем„рку и туда же перевести Прянчикова. Ройтман кинулся  в
присутствии Селивановского возражать, спорить, но Яконов снисходительно, как
слишком горячего друга, похлопал Ройтмана по плечу:
   -- Адам Вениаминович!  Не  заставляйте  замминистра  подумать,  что  свои
личные интересы вы ставите выше интересов Отдела Спецтехники.
   В этом и был трагизм теперешней обстановки: били по  морде  --  и  нельзя
было плакать! Душили средь бела дня -- и  требовали,  чтобы  ты  аплодировал
стоя!
   Пробило сразу пять -- он не слышал половины.
   Спать не только не хотелось -- уже и кровать начинала стеснять.
   Очень осторожно, нога за ногой, Адам соскользнул с кровати, сунул ноги  в
туфли. Беззвучно обойдя стоявший на дороге стул, он подош„л к окну и  больше
расклонил ш„лковые занавески.
   О-о, сколько снегу нападало!
   Прямо через двор был самый дальний запущенный  угол  Нескучного  Сада  --
овраг и крутые  склоны  его  в  снегу,  поросшие  торжественными  убел„нными
соснами. И вдоль оконных перепл„тов извне тоже прилегли  к  стеклу  пушистые
снежные откосики.
   Но снегопад уже почти переш„л.
   Коленям было горячевато от подоконных радиаторов.
   И ещ