да. Его слишком  знали
на шарашке.
   Тем  временем  во  дворе  вышедший  от  Мышина  доктор  химических   наук
Оробинцев, маленький, в очках, в богатой шубе и шапке, в которых ходил и  на
воле (он не побывал даже на пересылках, и его не успели  ещ„  [раскурочить)]
собрал вокруг  себя  таких  же  простаков,  как  сам,  в  том  числе  лысого
конструктора, и давал им  интервью.  Известно,  что  человек  верит  главным
образом тому, чему он хочет верить. Те, кто хотели  верить,  что  подаваемый
список родственников не является доносом, а разумной регулирующей  мерой,  и
собрались  теперь  вокруг  Оробинцева.   Оробинцев   уже   отн„с   аккуратно
расчерченный на графы список, сдал его, сам  говорил  с  майором  Мышиным  и
авторитетно повторял его разъяснения: куда писать несовершеннолетних  детей,
и как быть,  если  отец  неродной.  В  одном  только  майор  Мышин  оскорбил
воспитанность Оробинцева. Оробинцев пожаловался, что не помнит  точно  места
рождения жены. Мышин раззявил пасть и засмеялся: "Что вы е„  --  из  бардака
взяли?"
   Теперь доверчивые кролики  слушали  Оробинцева,  не  приставая  к  другой
компании -- в заветрии у стволов тр„х лип, вокруг Абрамсона.
   Абрамсон, после сытного обеда лениво покуривая,  рассказывал  слушателям,
что все эти запреты переписки не новы, и бывали даже хуже, что и этот запрет
не навечно, а до смены какого-нибудь министра или  генерала,  поэтому  духом
падать не следует, по возможности от подачи списка пока воздержаться, а  там
и минует. Глаза Абрамсона имели от рождения узкий долгий разрез, и, когда он
снимал очки,  усиливалось  впечатление,  что  он  скучающе  смотрит  на  мир
заключ„нных: вс„ повторялось, ничем новым  не  мог  его  поразить  Архипелаг
ГУЛаг. Абрамсон столько уже сидел, что как будто  разучился  чувствовать,  и
то, что для других было  трагедия,  он  воспринимал  не  более,  как  мелкую
бытовую новость.
   Между тем охотники, увеличившиеся в числе, поймали ещ„ одного стукача  --
с шутками вытащили бланк на 147 рублей из кармана Исаака  Кагана.  До  того,
как у него вытащили перевод, на вопрос, что он получил у кума,  он  ответил,
что не получил ничего, сам удивляется по какой ошибке его вызвали. Когда  же
перевод вытащили силой и стали срамить -- Каган не только не  покраснел,  не
только не торопился уйти, но, всех своих разоблачителей по очереди цепляя за
одежду, клялся неотвязчиво, назойливо, что это чистое недоразумение, что  он
покажет им всем письмо от жены, где она  писала,  как  на  почте  у  не„  не
хватило тр„х рублей, и пришлось послать 147. Он даже тянул  их  идти  с  ним
сейчас в аккумуляторную -- и он там достанет это письмо и  покажет.  И  ещ„,
тряся  своей  кудлатой  головой  и  не  замечая  сползшего  с   шеи,   почти
волочащегося по земле кашне, он  очень  правдоподобно  объяснял,  почему  он
скрыл вначале, что  получил  перевод.  У  Кагана  было  особое  прирожд„нное
свойство  вязкости.  Начав  с  ним  говорить,  никак  нельзя  было  от  него
отцепиться, иначе как полностью признав его правоту и уступив ему  последнее
слово. Хоробров,  его  сосед  по  койке,  знающий  историю  его  посадки  за
недоносительство, и уже не имея сил на него как следует рассердиться, только
сказал:
   -- Ах, Исак, Исак, сволочь ты, сволочь! -- на воле за тысячи не пош„л,  а
здесь на сотни польстился!
   Или уж так напугали его лагерем?..
   Но Исаак, не смущаясь, продолжал оправдываться и убедил  бы  их  всех  --
если б  не  поймали  ещ„  одного  стукача,  на  этот  раз  латыша.  Внимание
отвлеклось, и Каган уш„л.
   Кликнули на обед вторую смену, а первая выходила на  прогулку.  По  трапу
поднялся Нержин в шинели. Он сразу увидел Руську Доронина, стоящего на черте
прогулочного двора. Торжествующим блестящим взором Руська то посматривал  на
им подстроенную охоту, то окидывал дорожку на  двор  вольных  и  просвет  на
шоссе, где должна была вскоре сойти с автобуса Клара,  приехав  на  вечернее
дежурство.
   -- Ну?! -- усмехнулся он Нержину и кивнул  в  сторону  охоты.  --  А  про
Любимичева слышал?
   Нержин остановился близ него и слегка приобнял.
   -- Качать тебя, качать! Но -- боюсь за тебя.
   -- Хо! Я только разворачиваюсь, подожди, это цветики!
   Нержин покрутил головой, усмехнулся, пош„л дальше. Он встретил  спешащего
на обед сияющего Прянчикова, накричавшегося  вдоволь  своим  тонким  голосом
вокруг стукачей.
   --  Ха-ха,  парниша!  --  приветствовал  тот.  --  Вы  вс„  представление
пропустили! А где Лев?
   -- У него срочная работа. На перерыв не вышел.
   -- Что? Срочней Сем„рки? Ха-ха! Такой не бывает.
   Убежал.
   Ни с кем не смешиваясь, уйдя в разговор,  прорезали  свои  круги  большой
Бобынин со  стриженой  головой,  в  любую  погоду  без  шапки,  и  маленький
Герасимович в нахлобученной замызганной кепочке, в коротеньком  пальтишке  с
поднятым воротником. Кажется, Бобынин мог всего  Герасимовича  заглотнуть  и
поместить в себе.
   Герасимович „жился от ветра, держал руки в боковых карманах -- и, щуплый,
походил на воробья.
   На того из народной пословицы воробья, у которого сердце с кошку.
 
   Бобынин отдельно крупно шагал по главному кругу прогулки, не замечая  или
не придавая значения кутерьме со стукачами, когда  к  нему  наперехват,  как
быстрый катер к большому кораблю, сближая и изгибая курс, подош„л  маленький
Герасимович.
   -- Александр Евдокимыч!
   Вот так подходить и мешать на  прогулке  не  считалось  среди  шарашечных
очень вежливым.
   К тому ж они друг друга и знали мало, почти никак.
   Но Бобынин дал стоп:
   -- Слушаю вас.
   -- У меня к вам один научно-исследовательский вопрос.
   -- Пожалуйста.
   И они пошли рядом, со средней скоростью.
   Однако, полкруга Герасимович промолчал. И лишь тогда сформулировал:
   -- Вам не бывает стыдно?
   Бобынин от удивления крутанул чугунцом головы, посмотрел на спутника  (но
они шли). Потом -- впер„д по ходу, на липы, на сарай, на людей,  на  главное
здание.
   Добрых три четверти круга он продумал и ответил:
   -- И даже как!
   Четверть круга.
   -- А -- зачем тогда?
   Полкруга.
   -- Ч„рт, вс„-таки жить хочется...
   Четверть круга.
   -- ... Сам недоумеваю.
   Ещ„ четверть.
   -- ... Разные бывают минуты... Вчера я сказал министру, что у меня ничего
не осталось. Но я соврал: а --  здоровье?  а  --  надежда?  Вполне  реальный
первый кандидат... Выйти на волю не слишком старым  и  встретить  именно  ту
женщину, которая... И дети... Да и  потом  это  проклятое  [интересно],  вот
сейчас интересно... Я, конечно,  презираю  себя  за  это  чувство...  Разные
минуты... Министр хотел на меня навалиться -- я его отпер. А  так,  само  по
себе, втягиваешься... Стыдно, конечно...
   Помолчали.
   -- Так не корите, что система плоха. Сами виноваты. Полный круг.
   --  Александр  Евдокимыч!  Ну  а  если  бы  за  скорое  освобождение  вам
предложили бы делать атомную бомбу?
   -- А вы? -- с интересом быстро метнул взгляд Бобынин.
   -- Никогда.
   -- Уверены?
   -- Никогда.
   Круг. Но какой-то другой.
   -- Так вот задумаешься иногда: что  это  за  люди,  которые  делают  [им]
атомную бомбу?! А потом к нам  присмотришься  --  да  такие  же,  наверно...
Может, ещ„ на политуч„бу ходят...
   -- Ну уж!
   -- А почему нет?.. Для уверенности им это очень помогает.
   Осьмушка.
   -- Я думаю так, -- развивал малыш. -- Уч„ный  либо  должен  вс„  знать  о
политике -- и разведданные, и секретные замыслы, и даже быть уверенным,  что
возьм„т политику в руки сам! -- но это невозможно... Либо вообще  о  ней  не
судить, как о мути, как о ч„рном ящике. А рассуждать чисто этически: могу ли
я вот эти силы природы отдать  в  руки  столь  недостойных,  даже  ничтожных
людей? А то делают по болоту один наивный шаг: "нам грозит  Америка"...  Это
-- детский ляпсус, а не рассуждение уч„ного.
   -- Но, -- возразил великан, -- а как будут рассуждать за океаном?  А  что
там за американский президент?
   -- Не знаю, может быть -- тоже.  Может  быть  --  никому...  Мы,  уч„ные,
лишены собраться на всемирный форум и договориться. Но превосходство  нашего
интеллекта над всеми политиками мира да„т возможность каждому и  в  тюремной
одиночке найти правильное вполне общее решение и действовать по нему.
   Круг.
   -- Да...
   Круг.
   -- Да, может быть...
   Четвертушка.
   -- Давайте завтра в обед продолжим этот коллоквиум. Вас... Илларион...?
   -- Павлович.
   Ещ„ незамкнутый круг, подкова.
   -- И особо -- в применении к  России.  Мне  сегодня  рассказали  о  такой
картине -- "Русь уходящая". Вы ничего не слышали?
   -- Нет.
   -- Ну, да она ещ„ не написана.  И  может  быть  совсем  не  так.  Тут  --
название, идея. На  Руси  были  консерваторы,  реформаторы,  государственные
деятели -- их  нет.  На  Руси  были  священники,  проповедники,  самозванные
домашние богословы, еретики, раскольники -- их нет. На Руси  были  писатели,
философы,  историки,  социологи,  экономисты  --  их  нет.   Наконец,   были
революционеры, конспираторы,  бомбометатели,  бунтари  --  нет  и  их.  Были
мастеровые с ремешками в волосах, сеятели с бородой по  пояс,  крестьяне  на
тройках, лихие казаки, вольные бродяги -- никого, никого  их  нет!  Мохнатая
ч„рная лапа сгребла их всех за первую дюжину лет. Но один родник  просочился
черезо всю чуму -- это мы, техно-элита. Инженеров и уч„ных, нас арестовывали
и расстреливали вс„-таки меньше других. Потому что  идеологию  им  накропают
любые проходимцы, а физика подчиняется  только  голосу  своего  хозяина.  Мы
занимались природой, наши братья -- обществом. И вот мы остались, а  братьев
наших нет. Кому ж наследовать неисполненный жребий гуманитарной элиты --  не
нам ли? Если [мы] не вмешаемся, то кто?.. И неужели не справимся? Не держа в
руках, мы взвесили Сириус-Б  и  измерили  перескоки  электронов  --  неужели
заплутаемся в обществе? Но что мы делаем? Мы на этих шарашках преподносим им
реактивные двигатели! ракеты фау! секретную телефонию! и может быть  атомную
бомбу? -- лишь бы только было нам хорошо? И [интересно]? Какая ж  мы  элита,
если нас так легко купить?
   -- Это очень серь„зно, -- кузнечным мехом дохнул  Бобынин.  --  Продолжим
завтра, ладно?
   Уже был звонок на работу.
   Герасимович увидел Нержина и договорился встретиться с ним  после  девяти
часов вечера на задней лестнице в ателье художника.
   Он ведь обещал ему -- о разумно построенном обществе.
 
   По сравнению с работой майора Шикина в работе  майора  Мышина  была  своя
специфика, свои плюсы и  минусы.  Главный  плюс  был  --  чтение  писем,  их
отправка или неотправка.  А  минусы  были  --  что  не  от  Мышина  зависели
этапирование, невыплата денег  за  работу,  определение  категории  питания,
сроки свиданий с родственниками  и  разные  служебные  придирки.  Во  многом
завидуя  конкурирующей  организации   --   майору   Шикину,   который   даже
внутритюремные  новости  узнавал  первый,  майор  Мышин  налегал  также   на
подсматривание через  прозрачную  занавеску:  что  делалось  на  прогулочном
дворе. (Шикин, из-за неудачного расположения своего окна на  третьем  этаже,
был лиш„н такой возможности.) Наблюдения за заключ„нными в их обычной  жизни
тоже давали Мышину кое-какой материал. Из своей засады он дополнял сведения,
получаемые от осведомителей -- видел, кто с кем ходил, говорил ли  оживл„нно
или равнодушно. А затем, выдавая или беря письмо, любил внезапно огорошить:
   -- Кстати, о ч„м вы вчера в обеденный перерыв говорили с Петровым?
   И иногда получал таким образом от  растерянного  арестанта  небесполезные
сведения.
   Сегодня в обеденный перерыв Мышин на  несколько  минут  велел  очередному
зэку подождать и тоже подглядывал во двор.  (Но  охоты  на  стукачей  он  не
увидел -- она шла у другого конца здания.)
   В три часа дня, когда обеденный перерыв закончился, и неуспевших  попасть
на при„м рассеял шебутной старшина, -- велено было допустить Дырсина.
   Иван Феофанович Дырсин был награжд„н от природы углоскулым впалым  лицом,
неразборчивостью речи, и даже фамилией, будто данной в насмешку. В  институт
когда-то он был принят [от станка], через вечерний рабфак,  учился  скромно,
упорно. Способности были в н„м, но не умел он их выставлять, и всю жизнь его
затирали и обижали. В Сем„рке сейчас его не  эксплуатировал  только  кто  не
хотел. Именно потому, что десятка его, немного смягч„нная  зач„тами,  теперь
кончалась, он особенно робел  перед  начальством.  Он  больше  всего  боялся
получить второй срок, которых навиделся в военные годы немало.
   Он и первый-то срок получил несуразно. В начале  войны  его  посадили  за
"антисоветскую агитацию" -- по доносу соседей, метивших на его  квартиру  (и
потом получивших е„). Правда, выяснилось, что агитации такой он не  в„л,  но
мог е„ вести, так как слушал немецкое радио. Правда, немецкого радио  он  не
слушал, но мог его слушать, так как  имел  дома  запрещ„нный  радиопри„мник.
Правда, такого при„мника он не имел, но вполне мог его  иметь,  так  как  по
специальности был инженер-радист, а по доносу у него нашли в  коробочке  две
радиолампы.
   Дырсину пришлось вдосыть хватить лагерей военных лет -- и тех,  где  люди
ели сырое зерно, украв его у лошади, и тех, где муку  замешивали  со  снегом
под дощечкой "Лагерный Пункт", прибитой на первой та„жной сосне.  За  восемь
лет, что Дырсин  пробыл  в  стране  ГУЛаг,  умерли  два  их  реб„нка,  стала
костлявой старухой жена, -- об  эту  пору  вспомнили,  что  он  --  инженер,
привезли сюда и стали выдавать ему сливочное масло,  да  ещ„  сто  рублей  в
месяц он посылал жене.
   И вот от жены теперь необъяснимо не было писем. Она могла и умереть.
   Майор Мышин сидел, сложив на столе руки. Был свободен от бумаг перед  ним
стол, закрыта чернильница, сухо перо, и не было никакого (как и  никогда  не
бывало) выражения на его налитом искрасна-лиловом лице. Лоб  его  был  такой
налитой, что ни морщина старости, ни морщина размышления не могли  пробиться
в его коже. И щ„ки его были налитые. Лицо  Мышина  было  как  у  обожж„нного
глиняного идола с добавлением в глину розовой и фиолетовой красок.  А  глаза
его были профессионально невыразительны, лишены жизни, пусты  той  особенной
надменной пустотой, которая сохраняется у  этого  разряда  при  переходе  на
пенсию.
   Никогда такого не случалось!  Мышин  предложил  сесть  (Дырсин  уже  стал
перебирать, какую беду он мог нажить и о ч„м будет  протокол).  Затем  майор
помолчал (по инструкции) и, наконец, сказал:
   -- Вот вы вс„ жалуетесь. Ходите и жалуетесь. Писем вам нет два месяца.
   -- Больше тр„х, гражданин начальник! -- робко напомнил Дырсин.
   -- Ну три, какая разница? А подумали вы о том, что за человек ваша жена?
   Мышин говорил неторопливо,  ясно  выговаривая  слова  и  делая  приличные
остановки между фразами.
   -- Что за человек ваша жена. А?
   -- Я... не понимаю... -- пролепетал Дырсин.
   -- Ну, чего не понимать? Политическое лицо е„ -- какое?
   Дырсин  побледнел.  Не  ко  всему  ещ„,  оказывается,  он  притерпелся  и
приготовился. Что-то написала жена в  письме,  и  теперь  е„,  накануне  его
освобождения...
   Он про себя тайно помолился за жену. (Он научился молиться в лагере.)
   -- Она -- нытик, а нытики нам не нужны, -- твердо разъяснял майор.  --  И
какая-то странная у не„ слепота: она не замечает хорошего в нашей  жизни,  а
выпячивает одно плохое.
   -- Ради Бога!  Что  с  ней  случилось?!  --  болтая  головой,  воскликнул
умоляюще Дырсин.
   -- С ней? -- ещ„ с большими паузами говорил Мышин. -- С ней?  Ничего.  --
(Дырсин выдохнул.) -- Пока.
   Очень не торопясь, он вынул из ящика письмо и подал его Дырсину.
   -- Благодарю вас! -- задыхаясь, сказал Дырсин. -- Можно идти?
   -- Нет. Прочтите здесь. Потому что такого письма я вам дать  в  общежитие
не могу. Что будут думать заключ„нные о [воле] по таким письмам? Читайте.
   И застыл лиловым истуканом, готовый на все тяготы своей службы.
   Дырсин вынул лист из конверта. Ему незаметно было,  но  посторонний  глаз
письмо неприятно поражало, как бы  заключая  в  себе  образ  написавшей  его
женщины: оно было на бумаге корявой, почти об„рточной, и ни  одна  строка  с
края до края листа не проходила ровно, но все строки прогибались и безвольно
падали направо вниз, вниз. Письмо было помечено 18 сентября:
   "Дорогой Ваня! Села писать, а сама спать хочу, не могу. Прихожу с  работы
и сразу на огород, копаем с Манюшкой картошку. Уродила мелкая.  В  отпуск  я
никуда не ездила, не в чем было, вся оборвалась. Хотела денег скопить, да  к
тебе поехать -- ничего не выходит. Ника тогда к тебе ездила, ей  сказали  --
такого здесь нету, а мать и отец е„ ругали -- зачем поехала,  теперь  мол  и
тебя на заметку  взяли,  будут  следить.  Вообще  мы  с  ними  в  отношениях
натянутых, а с Л.В. они совсем даже не разговаривают.
   Жив„м мы плохо. Бабушка, ведь, третий год лежит, не вста„т, вся  высохла,
умирать не умирает и не выздоравливает, всех нас замучила.  Тут  от  бабушки
вонь ужасная, а тут постоянно идут ссоры, с Л.В. я не разговариваю,  Манюшка
совсем разошлась с мужем, здоровье е„ плохое,  дети  е„  не  слушаются,  как
приходим с работы, то ужас, висят одни проклятья, куда  убежать,  когда  это
кончится?
   Ну, целую тебя крепко. Будь здоров."
   И даже не было подписи, или слова "твоя".
   Терпеливо дождавшись, пока Дырсин прочт„т и перечт„т  это  письмо,  майор
Мышин пошевелил белыми бровями и фиолетовыми губами и сказал:
   -- Я не отдал вам этого письма, когда оно  пришло.  Я  понимал,  что  это
минутное настроение, а вам надо работать бодро.  Я  ждал,  что  она  пришл„т
хорошее письмо. Но вот какое она прислала в прошлом месяце.
   Дырсин безмолвно вскинулся на майора -- но даже  упр„ка  не  выражало,  а
только боль, его  нескладное  лицо.  Он  принял  и  вздрагивающими  пальцами
развернул  второй  распечатанный  конверт  и  достал  письмо  с  такими   же
перешибленными, заблудившимися строчками, в этот раз на листе из тетради.
   "30 октября.
   Дорогой Ваня! Ты обижаешься, что я редко  пишу,  а  я  с  работы  прихожу
поздно и почти каждый день иду за палками в лес, а там вечер, я  так  устаю,
что прямо валюсь, ночь сплю плохо, не да„т бабушка. Встаю рано, в пять утра,
а к восьми должна быть на работе. Ещ„, слава Богу, осень т„плая, а вот  зима
нагрянет! Угля на складе не  добь„шься,  только  начальству  или  по  блату.
Недавно вязанка свалилась со спины, тащу е„ прямо по земле за собой, уж  нет
сил поднять, и думаю: "Старушка, везущая хворосту  воз"!  Я  в  паху  нажила
грыжу от тяжести. Ника приезжала на каникулы, она стала  интересная,  к  нам
даже не зашла. Я не могу без  боли  вспомнить  про  тебя.  Мне  не  на  кого
надеяться. Пока силы есть, буду работать, а только боюсь, не слечь бы и мне,
как бабушка. У бабушки совсем отнялись ноги, она распухла, не может ни  лечь
сама, ни встать.  А  в  больницу  таких  тяж„лых  не  берут,  им  невыгодно.
Приходится мне и Л.В. е„ каждый раз поднимать, она под  себя  ходит,  у  нас
вонь ужасная, это не жизнь, а каторга. Конечно, она не виновата, но нет  сил
больше терпеть. Несмотря на твои советы  не  ругаться,  мы  ругаемся  каждый
день, от Л.В. только и слышишь сволочь да стерва. А Манюшка на своих  детей.
Неужели б и наши такие выросли? Знаешь,  я  часто  рада,  что  их  уже  нет.
Валерик в этом году поступил в школу, ему всего нужно много,  а  денег  нет.
Правда, с Павла алименты Манюшке платят, по суду. Ну,  пока  писать  нечего.
Будь здоров. Целую тебя.
   Хоть на праздниках бы отоспалась -- так на демонстрацию переться..."
   Над этим письмом Дырсин замер. Он  приложил  ладони  к  лицу,  как  будто
умываться хотел и не умывался.
   -- Ну? Вы прочли, или что? Вроде, не читаете. Вот, вы  человек  взрослый.
Грамотный. В тюрьме посидели, понимаете, что это за письмо. За такие  письма
во время  войны  срока  давали.  Демонстрация  всем  --  радость,  а  ей  --
"переть